Фридрих Ницше. 
История философии. 
Том 1

Парадоксальность, противоречивость и странный символизм совпадений сопутствуют всему жизненному пути великого ниспровергателя кумиров, каковым остается до сих пор Фридрих Вильгельм Ницше (1844—1900). Укажем лишь несколько. Парадоксальный старт: ярый противник христианства, «певец Диониса» родился 15 октября 1844 г. в деревушке Рёккен близ Лютцена (Саксония) во вполне «благонадежной» семье лютеранского священника Карла Людвига. Парадоксальное имя: будущий нигилист был назван в честь правящего короля Пруссии, поскольку его день рождения совпал с днем рождения монарха. Парадоксальный научный авторитет: величайший мыслитель и философ европейской философии не был понят своими коллегами, более того, подвергнут своеобразной процедуре научного остракизма, которая была запущена уже с первых не совсем удобных для научного сообщества текстов (прежде всего «Рождения трагедии»). Парадоксальный научный путь: от подающего надежды ученого (23 марта 1869 г. Лейпцигский университет без защиты и на основании статей, опубликованных в «Рейнском научном журнале», присуждает Ницше докторскую степень) до маргинала от науки. Парадоксальный стиль жизни: аморалист и ниспровергатель кумиров был в быту вполне миролюбивым и неконфликтным человеком. Парадоксальный резонанс: мыслитель, обнаживший и «тематизировавший» основные конститутивные черты европейской культуры, постигший основные конститутивы этой культуры, ее суть, сам не был при жизни понят своими современниками. Парадоксальный итог: методологически жесткий мыслитель кончил дни свои в сумасшедшем доме. И последнее, странное и символическое совпадение — полуденный певец Диониса умер в полдень в Веймаре 25 августа 1900 г.

При всей «прозрачности» текстов Фридриха Ницше читать его не так уж просто. Иногда просто трудно и тяжело. Тексты Ницше не только шокируют по причине соединения в них различных стилей и обладают сложной символической структурой, с трудом поддающейся рациональной экспликации, но и потому, что требуют от читателя полного экзистенциального соучастия, полной эмоциональной отдачи. При этом не столь существенно «против» ты или «за» Ницше — какая разница? — главное не быть равнодушным. Может, даже лучше, если «против», ибо враг — и это идея самого Ницше — это лучший друг. Друг, который успокоит, который утешит и поддержит, разве он подлинный друг? Друг — это вопрос перспективы. Друг — это тот, кто делает тебя и лучше, и сильнее, кто помогает твоему росту, кто превращает твое существование в борьбу с самим самой, в борьбу на пределе, кто помогает, заставляя переступать предел. С «точки зрения перспективы» враг — это подлинный друг, ибо подлинным другом, а значит, подлинным благом является для нас лишь тот, кто заставляет нас быть начеку, кто не дает передышки, кто вынуждает быть в постоянном напряжении. Сильное, напряженное «против» — это «за». Поэтому лучше ненавидеть Ницше, чем быть к нему равнодушным, поскольку равнодушие — это бессильное ничто, это усталость и леность духа.

Дополнительная сложность — сама манера построения текстов. Тексты Ницше — это, как правило, собрание афоризмов. В. Подорога говорит о его книгах как об архипелаге, где каждое целое — это собрание замкнутых и завершенных островов-афоризмов. С одной стороны, подобное построение облегчает понимание, но, с другой — общая картина движения мысли может быть «закрыта» замкнутостью самих афоризмов.

Можно сказать, что иногда важнее не то, что сказал Фридрих Ницше, но как он это сказал. Вопрос в большей мере стиля, темпа и искренности. То, что сказал Ницше всем своим творчеством, возможно, не так уж и ново. Если пристально посмотреть на основные лейтмотивы его творчества, то мы, если и не поставим под сомнение его оригинальность, то, по крайней мере, можем без труда увидеть сходные жесты в истории мысли. Рассмотрим лишь два примера: идея — переоценка всех ценностей и антихристианство. Неприятие, негация и деструкция предшествующей традиции — это вполне традиционный жест в истории европейской мысли и культуры. Сама стилистика сомнения и упразднения авторитета вписана в историю европейского научного подхода. Укажем лишь известный методологический принцип «сомнения» Декарта. Это же можно сказать об антихристианстве. И до Ницше, понятно, и после него христианство подвергалось нападкам и критике.

Итак, что сказано и как сказано немецким мыслителем. Вопрос новизны: насколько Ницше является новатором не только в как сказано, но и в что сказано. Если в отношении стиля и «энергетики» произведений Ницше мало кто сомневается в оригинальности, то в отношении «содержания», «смыслового наполнения» можно посомневаться. Так ли эти темы новы по своему содержанию и по своей интенции? Может, прав М. Хайдеггер, говоря о Ницше как о завершителе традиции европейской культуры, против бессилия и лживости которой он боролся? Завершитель — это не только тот, кто полагает предел, но и тот, кто все же находится «внутри» традиции.

Стоит сразу акцентировать следующий момент: все нижеразбираемые рубрики-темы творчества Ф. Ницше находятся в тесной взаимосвязи. Они не существуют изолированно, наподобие разделенной на столбцы таблицы. Все темы «ссылаются» друг на друга, образуя причудливый интеллектуальный хоровод или гипертекст: говорить о переоценке ценностей невозможно без упоминания воли к власти, сверхчеловека или нигилизма. В свою очередь, при анализе темы сверхчеловека нельзя не затронуть тематику воли к власти или переоценки ценностей и т. д.

Как признавался сам Ницше, резон обращения к имени и персонажу Заратустры есть — именно ему приписывают выражение: чтобы быть мужем, необходимы две вещи — умение говорить правду и стрелять из лука. Конечно, реальный основатель зороастрийской религии, и Заратустра Ницше — довольно далеки друг от друга, как далек Заратустра от Ницше, выбравшего иранского мудреца глашатаем своих истин. Итак, Заратустра Ницше — это рупор его идей и проводник, ведущий нас по маршруту, конечный пункт которого — сверхчеловек. Заратустра — указатель и путь этого «указателя» к сверхчеловеку. Возможно, Заратустра и становится сверхчеловеком, но это происходит после того, как мы закрываем книгу, то есть речь идет о том вынесенном за пределы книги пространстве, которое Ницше уже не описывает в своей книге и которое наступит тогда, когда мудрец преодолеет свою последнюю привязанность, свое последнее «человеческое, слишком человеческое» — преданность и любовь к своему идеалу, к сверхчеловеку. Ибо сверхчеловек не может, будучи целью пути, ставить целью статус-кво, то есть самого себя.

Путь Заратустры к сверхчеловеку — это путь постоянного самопреодоления, отказа от прежних ценностей Заратустра время от времени уходит в горы, где происходит «преображение», перерождение. Именно в горах, где у него лишь два верных спутника — орел, олицетворяющий полет и смелость, и змея, символ мудрости мира сего, — происходит очищение и самопреодоление. Постоянное преодоление самого себя — это путь Заратустры: его тождественность самому себе обретается в отрицании тождественности; Заратустра может оставаться самим собой, лишь постоянно изменяясь. Речь, понятно, не идет о схематике, например, гегелевской диалектики снятия, но о преодолении, которое «преображает», делает иным, полностью разрушая и упраздняя предшествующее состояние.

Так, в первый свой приход Заратустра стремится к спасению человечества вообще. Стремление к популизму, которым первоначально одушевлен мудрец, желание донести до всех, до толпы учение о сверхчеловеке оканчиваются неудачей. Толпа желает слышать лишь о «последнем человеке», который только и может быть ее идеалом. Заратустра с позором уходит в горы, унося труп канатного плясуна: жестокий урок, из которого он делает «правильные» выводы. И дело тут не только в не понявшей и не принявшей учение толпе, ее неспособности слушать и услышать. Корень этой неудачи лежит и в самом Заратустре. Стремление к популизму — сигнал к тому, что Заратустра сам еще слишком далек от своего идеала, поскольку выбрал неправильное направление.

Второе возвращение Заратустры столь же неудачно. Теперь он стремится донести учение о сверхчеловеке ученикам. Но и ученики — все та же толпа, пусть немного селектированная. У сверхчеловека нет и не может быть последователей, ибо путь к сверхчеловеку, путь самопреодоления — это путь одинокого странника. Более того, у каждого свой путь, каждому — свое Заратустра уходит и от учеников, и его напутствие тем из учеников, кто может найти свой путь к сверхчеловеку, следующее: если хотите обрести меня, то нужно меня потерять. Движение к сверхчеловеку есть движение самопреодоления, это движение в одиночестве, где нет ни друзей, ни последователей. Где ростки будущего преображения рождаются из самого себя.

Последний искус и приход Заратустры связан с его последним идеалом — идеалом сверхчеловека. Но опять же, толпа «сверхчеловеков», собравшаяся у Заратустры, — это все та же толпа, но уже мнящая себя сверхлюдьми. Это — последний искус Заратустры: для движения вперед он должен отказаться и от своего последнего «человеческого, слишком человеческого» — любви к своему идеалу.

В книге «Так говорил Заратустра» Ницше заявляет устами мудреца: «Я учу о сверхчеловеке». Сверхчеловек — это суть, проективная и пока не раскрывшаяся сущность человека. Вот как говорит нам сам Ницше: «Человек — это канат, протянутый между животным и сверхчеловеком, это канат над пропастью». Величие человека в том, что он есть переход и уничтожение. Уничтожение — это уничтожение «человеческого, слишком человеческого», ибо человек есть «нечто, что должно преодолеть».

Ницше описывает путь к сверхчеловеку аллегорически. Вначале дух становится верблюдом, то есть тем, кто упорно и без сомнений несет свою тяжесть. Чем больше тяжести, тем лучше, ибо для верблюда сила — в несении тяжести. Тяжесть поклажи — это тяжесть наших предрассудков. Но дело в том, что поклажа верблюда не его поклажа, на верблюда ее нагружают. Следующая ступень — это перерождение духа во льва, целью которого является стремление добыть себе свободу в борьбе с великим драконом, на каждой чешуе которого написано «Ты должен». Дракон — это как раз дух тяжести, тот, кто нагружает верблюда. Но лев — это всего лишь воин, это не конец пути, поскольку воин обретает свой смысл лишь тогда, когда есть сопротивление, когда есть враг. С победой враг исчезает, а лев, если он продолжает быть львом, не может создать ничего позитивного, он может лишь разрушать. Поэтому последняя ступень превращения духа — это ребенок, дитя. Сверхчеловек — это не борьба «против», но рождение нового. Символ «ребенок» — это не только забвение тяжести и борьбы, это рождение нового, новых ценностей на новых скрижалях. Ребенок — это священное «да», без негации, без отрицания, это сила нового властного и безошибочного утверждения.

Трудный и тернистый путь к сверхчеловеку уничтожает последовательно все то, что может быть маркировано как тяжесть, то есть то, что, с одной стороны, ориентирует нас на прежние ценности, а с другой — то, что подчиняется диктату или обаянию толпы, для которой самое важное — учение не о сверхчеловеке, но учение о «последнем человеке». Уничтожен должен быть и сам идеал, ибо идеал — это то, что, с одной стороны, приближает к цели, но, с другой то, что препятствует стать целью самому: сверхчеловек не нуждается в телеологии. Его действия безошибочны.

Безошибочность действия говорит о том, что сверхчеловек обладает сверхрациональностью. В ряде работ Ницше так определяет ее: это инстинкт, разум должен стать инстинктом. Безошибочность инстинкта, утраченная человеком, может быть восстановлена в сверхчеловеке. Сверхчеловек, обладая сверхрациональностью и будучи полностью исторгнут из системы прежних ценностей, и есть тот, кто пишет новые ценности на новых скрижалях. Ценности сверхчеловека — это те ценности, которые обеспечивают движение вперед, которые делают человека соответствующим возрастанию воли к власти или собственному его предназначению.

Одним из главных лейтмотивов в творчестве Фридриха Ницше является атака на предшествующую ему традицию, попытка переоценки одряхлевших под тяжестью лет ценностей. Вырубить, отштамповать «новые ценности на новых скрижалях» нелегко. Ибо для этого нужно предыдущие ценностные ориентиры упразднить, как бы они плотно ни приросли к «коже» человека: за прошедшие века эти дряхлые ценности стали самой «плотью» человека. Эти ценности имеют императивный, принудительный характер, они требуют безоговорочного повиновения: «Ты должен!» Но кому должен? Почему должен? С этим и пытается разобраться немецкий мыслитель, предлагая новую систему ценностных координат.

Моральные ценности, значимые для Ницше, несовместимы с традиционными для европейского общества ценностями. Подобно тому, как есть нигилизм силы и есть нигилизм слабости, так и ценности ценностям рознь. Вопрос заключается в том, соответствует ли устанавливаемая ценность воле к власти, возрастанию жизненной воли или, наоборот, препятствует ее естественному функционированию. Понятно, что ценности силы, жизнеутверждающие ценности не нуждаются в переоценке. Переоценке подлежат ценности, которые созданы движением деградации, декаданса. Эти ценности угнетают жизненную волю, волю к власти, закрепляя не инстинкт жизнеутверждения, который свойственен сверхчеловеку, а мстительный инстинкт толпы, приобретшей благодаря численному превосходству перевес над сильными, теми, кто поистине должен устанавливать свои ценности.

Итак, есть ценности, которые должны быть, с точки зрения Ницше, «переосмыслены», продуманы заново. Это ценности, которые навязывает торжествующая толпа, чернь. Они — суть «правила игры» социума, толпы, «последних людей», их мораль обеспечивает нормальное функционирование «стада» и подавление всех тех индивидов, которые выбиваются из его «среднестатистических» рядов.

Сюжет, связанный с переоценкой ценностей, — один из излюбленных ориентиров атак противников Ницше. Но является ли Ницше подлинным новатором в самой попытке пересмотра ценностных ориентиров? Декарт, О. Конт, К. Маркс и т. п. следуют критической интенции, то есть можно утверждать, что стремление к пересмотру оснований лежит в основании функционирования модели новоевропейской науки в целом. То, что Ницше критикует, не столь уж оригинально, весь вопрос как он это делает: молотом, яро и беспристрастно.

Широко известна фраза древнегреческого софиста Протагора — «человек есть мера всех вещей». Но чем мерить самого человека, а также отношения человека и мира? В действительности мера всех вещей для любой культуры, любого народа и даже для любого человека выстраивается каждый раз уникальным образом. Можем ли мы утверждать, что мерой для религиозного человека является человек? Скорее, Бог или путь к Богу. Каждая культура для своего времени формирует свою систему координат, систему ценностей, которая позволяет мерить, «измерять» и соотносить вещи и явления. Но именно Ницше обратил наше внимание на значимость ценностной перспективы в выстраивании и постижении человеческого окружения. Он не только выявляет ценность ценностей, но предлагает свою систему меры, которой можно измерять, по крайней мере, самого человека. Эта мера — возрастание воли к власти, улучшение человеческой породы. То, что согласуется, «однонаправлено» движению воли к власти — то является ценным, значимым. Эта шкала не совпадала со значимой для европейской культуры того времени системой ценностных координат. По мнению «певца Диониса», те ценностные ориентиры, которые обосновывают современное ему европейское культурное пространство, — христианство, декаданс, философия, политика, демократия и т. д. — выстроены таким образом, что произошло извращение истинной шкалы, истинного и должного направления оценки. Соответственно, необходимо разрушение всей этой системы и ее центрирующих и цементирующих силовых точек. Таковыми являются, например, понятие истины, научные законы, моральные ориентиры. Они нуждаются если не в полной негации, то уж, по крайней мере, в корректировке. По мнению самого Ницше, система координат европейской культуры, во многом сформированная христианством, настолько извращена в самый момент своего зарождения, что несет в самой себе свое отрицание: нигилизм как попутчик европейского декаданса.

«Мы — нигилисты», — заявляет Ницше. «Свободный ум» нигилиста — это не только «свобода-сама-по-себе», но и «свобода от». Упразднение прежних ценностей заставляет тотально усомниться в «доброкачественности» предыдущих ориентиров. Более того, Ницше констатирует некую усталость культурного пространства Европы, декаданс и тесно с ним связанный нигилизм. «Закат Европы» — это одряхление европейской культуры, ситуация, когда не нужно даже толкать, пошатнувшееся само упадет. Но нигилизм нигилизму рознь: нужно отделять нигилизм слабости от нигилизма силы. Нигилизм Ницше — это нигилизм силы и улучшения породы, нигилизм, преодолевающий осуждающие оценки и способный подготовить новые ценности на новых скрижалях.

Ярлык аморалиста накрепко прирос к Ницше. Речь идет, опять же, о попытке упразднения существующих ценностей, ценностей толпы, то есть тех ценностей, которые ориентируют не на прирост воли к власти, не на улучшение породы конкретного индивида, но на «последнего человека» толпы, для которого самое важное — немного тепла, немного спокойствия, немного еды: всего понемногу. Ценности «последнего человека» можно выразить словами В. Маяковского: «Мы только мошки, мы ждем кормежки». Мораль толпы, мораль бессильного и мстительного христианина — ориентир атаки Ницше. Мораль должна служить не толпе, не государству, но тем людям, которые идут вперед, которые преодолевают и повелевают. Именно они, героические личности, являются аморальными по своей сути, ибо пишут и вырубают новые ценности на новых скрижалях. Таким образом, речь не идет о том, что Ницше отказывается от любой морали, от любых моральных ценностей, но о том, что следует «разобраться» с моралью, с этим могучим инструментом формирования и подавления человека. Пытаясь разрушить прежние моральные ориентиры, Ницше не аморален, но ино-морален, морален по-иному. Просто перспектива, которая выстраивает мораль, должна, с точки зрения Ницше, быть переориентирована. Вопросом остается лишь наш выбор — кого мы хотим взрастить: сверхчеловека или последнего человека. Выбор, который решает, что должно быть ценным, значимым. Таким образом, вопрос морали — вопрос ценности. Но как решить, что ценно? Рецепт прост: то, что соответствует возрастанию воли к власти, возрастанию жизненной силы, то и является ценным.

Особое внимание Ницше уделяет генеалогии морали, вернее, генеалогии моральных предрассудков, ибо мораль сама по себе — произвольное допущение, предрассудок, позволяющий регулировать нормальное функционирование общества. Дело в том, что исторически первичный акт установления моральных императивов был осуществлен «героическими» личностями, но никак не толпой последних людей. Более того, сама мораль даже в том жалком виде морали последнего человека, человека толпы, скрывает в себе следы своего властного (а значит, истинного) установления. Мораль — это продукт безнравственности, заявляет Ницше. А хваленая добродетель достигает своих целей теми же самыми способами, что и безнравственность: жестокостью и властным установлением.

К генеалогии морали Ницше подходит прежде всего как филолог: сами моральные понятия хранят в себе свои аморальные истоки. Во-первых, мораль — это то, чем оценивают то или иное деяние как доброе или как злое. Исследование генезиса понятий добра и зла говорит о том, что первоначально слова «плохой», «злой» относились к маркировке принадлежности к низшим сословиям, к плебеям. Так, немецкое слово schlecht («плохой») тождественно schlicht («простой»). Подобную картину можно наблюдать во многих индоевропейских языках. Наоборот, синонимом добра всегда была принадлежность к высшему сословию, сословию, которое в архаические времена как раз и устанавливало «истинную» шкалу ценностей, оценок. Вот вывод, который делает Ницше: изначально установленные понятия добра и зла не имеют почти ничего общего с теми понятиями, которыми мы сейчас пользуемся. Этимология этих понятий-слов сохранила для нас след происхождения, истока этих понятий. А то, что мы имеем на сегодняшний день, — так это извращение исконного значения этих понятий. Эта подмена, став зримой благодаря генеалогическому исследованию Ницше, по-иному «оценивает» существующую шкалу ценностей, а также демонстрирует ту огромную дистанцию, которую исторически прошла мораль, — путь извращений и отката от истоков. Ибо добро и зло декаданса и добро и зло «поднимающегося», жизнеутверждающего сословия диаметрально противоположны.

Анализ генеалогии моральных понятий показывает, что не все так «чисто» в сфере морали. Мораль как предрассудок не лучше других предрассудков. Только необходимо отдавать себе в этом отчет Отчет, который позволит расставить ценности по иной шкале, нежели традиционная, шкале, которая, с точки зрения Ницше, должна споспешествовать движению к сверхчеловеку, то есть делать человека соответствующим своему определению, а значит — поистине человечным.

Когда образно говорят о колесе истории, подчас забывают, что колесо — это не только способ движения вперед, но и движение вокруг оси, движение на месте. Европейская культура с ее взглядом, направленным в бесконечность пространства и времени, видит в этой метафоре то, что может и должна увидеть — лишь поступательное движение вперед. Но не надо забывать, что есть и иные взгляды, например, взгляд древнего грека, индуса, для которых важно было в этом выражении не движение колеса вперед, но движение вокруг оси, постоянное возвращение к уже сбывшемуся состоянию. В этом отношении Ницше формулирует и закрепляет в европейской культуре взгляд древнего грека: «Ибо все, что может произойти и на этом долгом пути вперед — должно произойти еще раз!» Идея вечного возвращения для европейской мысли, привыкшей к христианской перспективе исторического развертывания, в конце XIX в., если не нова, то по крайней мере экзотична. Именно благодаря Ницше эта идея в дальнейшем легла в основу выстраивания и, соответственно, постижения цикличности исторического свершения (например, исторические концепции О. Шпенглера или А. Тойнби).

Певец Диониса, а именно так называл себя Фридрих Ницше, никак не мог «по определению» относиться с симпатией к христианству. Ярое неприятие христианской морали — один из лейтмотивов его творчества. В каких только «смертных грехах» не обвинял Ницше христиан и христианство — справедливо или нет, не нам судить. В чем же причина? Для Ницше существуют достаточно строгие ориентиры, которые позволяют по-новому оценить любое явление. Основной ориентир — мораль должна согласовываться с волей к власти, ориентироваться на возрастание жизненной силы, и тогда то, что служит приросту воли к власти, — является добром, что препятствует — злом. Здесь у Ницше речь идет об индивиде, а христианство выступает глашатаем воли толпы. Мораль христианства не способствует инстинкту роста индивида, а ведет к деградации, порче породы, когда уменьшается жизненная сила индивида. Именно поэтому христианство, по мнению Фридриха Ницше, — это деградация, прикрытая «святыми именами», ибо оно проповедует ценности, которые приводят к ослаблению жизненной воли. В противовес добродетелям, созвучным возрастанию воли к власти, христианство устанавливает свою шкалу ценностей — ценностей, сформированных жреческой кастой, узурпировавшей власть, но к ней, к этой власти, не пригодной, не приспособленной. Ведь власть — это война, а воля к власти всегда и везде есть преодоление, борьба.

Узурпация власти, которую осуществило жреческое сословие, конечно, тоже борьба, причем борьба не на жизнь, а на смерть. Главное в этой борьбе — какие средства используются. Средство достижения победы для слабого — хитрость, подлость, то есть то, что исконно считается безнравственным. Исход этой борьбы иудейского жречества и здоровых сил мы знаем: толпа берет своим количеством и мстительностью. Кстати, мстительность оказалась настолько мощным орудием в руках толпы, что ее узаконили и оформили как в самом вероучении, так и в реальной практике христианства, уничтожавшего всех своих противников любыми средствами. Итак, христианство проповедует идеалы декаданса, то есть то, что служит умалению жизненной воли. Мир христианства коренится в извращении естественного мира, это выражается «глубочайшей неудовлетворенностью реальным…» положением дел свойственных слабым, то есть тем, кто страдает от этой действительности, кто — лишний.

Что же делает слабый? Он переориентирует ценности жизни таким образом, чтобы то, что является естественно болезненным, бессильным, оказалось здоровым и обладающим могуществом. Именно такими свойствами, по мнению Ницше, христианство наделяет своего Бога. В противовес Яхве Ветхого Завета появляется страдалец Христос, «добрый и сострадательный боженька». Этот идеал формирует, естественно, и облик христианина, и облик самого христианского мира. Вместо естественных и потому истинных добродетелей миру навязываются искусственные добродетели всепрощения и сострадания: деградация Бога дублируется деградацией адептов. Это угнетенное сословие после своего прихода к власти не только мультиплицирует через мораль и воспитание низшие ценности в человеке, ослабляя его волю и силу, но и физически уничтожает всех тех, кто представляет для него единственную существенную опасность, — расу господ, расу, которая руководствуется одним принципом — возрастанием воли к власти, возрастанием жизненной силы.

Мораль страдания, проповедуемая христианством, — один из примеров искажения естественного порядка вещей. Мораль господ говорила о том, что воину меньше всего пристало страдать, а если он и страдал, то переносил это молча Христианин, вместе со своим Богом, — страдалец par exellence, а само страдание — краеугольный камень религии христианства: Бог терпел и нам велел Иудеи в лице своих жрецов создали извращенную мораль — некий «дурной взгляд», искажающий действительность. Инстинкт иудея-жреца — это кастовый инстинкт неудачника, угнетенного сословия и народа, получившего шанс отомстить сильным и здоровым силам. Злу надо не противиться, но любить его — ложное утверждение, лежащее в основе многих христианских заповедей, ведущих к бессилию, становящихся страшной заразой, которая грозит любым здоровым силам. Именно это порождает ярость Ф. Ницше.

Христианство — это религия рабов, слуг, а его мораль — это месть любому сильному, здоровому проявлению здоровой породы людей. Психология христианина — это психология раба плюс психология жреца Понятия, которые наполнили иным смысловым содержанием жрецы-иудеи — вина, страдание, кара, Бог, — принадлежат к арсеналу паразита, но не созидателя Болезненное, бледное, немощное не может нести ничего здорового и полезного Человек благодаря христианству ставит себе целью извращенные ориентиры Христианство — это ложь от самого начала и до самого конца.

Тема дионисийского начала — сквозная тема философских исканий Ф. Ницше. Правда, в различные периоды антитеза Дионису разная. Если в «Рождении трагедии из духа музыки» Дионис противопоставляется Аполлону, то в поздний период — Христу. Исследуя генезис трагедии, Ф. Ницше выделяет у древних греков два диаметральных стремления — стремление к красоте и стремление к безобразному. Двойственность мироощущения грека, а главное, двойственность трагедии, происхождение которой рассматривает Ницше, не случайна, она связана с двойственностью аполлонического и дионисийского начал искусства вообще. Аполлоническое искусство — это искусство пластических образов, дионисийское — непластическое искусство музыки. Аттическая трагедия, генезис которой исследует Ницше, — это результат взаимодействия и борьбы двух противоположных начал. Аполлоническое искусство по своей сути основывается на мировой иллюзии, рождено из сновидения, грезы покрывала Майи. Аполлон — это олицетворение основного принципа явления, то есть принципа, который контролирует мир как представление. Этот принцип А. Шопенгауэр именует принципом индивидуализации и множественности мира. Почти все виды искусств являются по своей сути аполлоническими искусствами: они всегда оформлены и через нее принадлежат миру как представлению. Дионисийское искусство представлено лишь одним видом искусства — непластическим искусством музыки. Напомним, что искусство музыки у А. Шопенгауэра наделено особым статусом: музыка является аналогом мировой воли, то есть «непосредственно» репрезентирует волю саму по себе Дионисийская музыка представляла собой некий дикий набор звуков, какофонию, некий неоформленный прорыв мировой воли, прорыв первоначала, через который мы можем соприкоснуться с этой стихийной, неоформленной, находящейся вне времени и вне пространства основой всего нашего мира.

Рубрика-сюжет «воля к власти» — центральный стержневой пункт системы Ницше. По свидетельству сестры Ницше Элизабет Ферстер-Ницше, сама идея воли к власти пришла в голову Фридриху в тот момент, когда он наблюдал наступление войск: чеканный шаг, единый порыв, мощь, сила, полная самоотдача, готовность к борьбе и даже к смерти. Живое, если оно живое, если оно возрастает в своей силе, если оно не «прозябает», должно быть готово к борьбе; к борьбе за свой путь, за свое место под солнцем, наконец, за свою жизнь.

Но что же такое воля к власти? Это воля, устанавливающая сама себя, конституирующая сама себя, учреждающая саму себя. То есть речь идет о самосозидающей, самоустанавливающей силе, движением которой меряется достоинство и ценность всего живого. Во-вторых, воля к власти есть по существу своему воля преодолевающая, поскольку воля к власти есть воля, преодолевающая другую волю. Но как самосозидающее, безосновное начало, воля к власти развертывается не только через сопротивление, идущее от чуждой ей воли, но и напряжение самой себя: преодоление захватывает ее саму и поэтому она способна преодолеть другую волю. Момент преодоления, который существенен для постижения сути ницшевской воли к власти, дистанцирует его систему от взглядов А. Шопенгауэра, который первым в европейской культурной традиции акцентировал и ввел проблематику воли как мироустрояющего начала.

Рассмотрение противоречий внутри немецкой классической философии сегодня сосредоточено главным образом вокруг разногласий между учениями Канта и Гегеля по вопросам познания, этики, эстетики, права и религии. При этом не стоит думать, что постижение учений классиков уже пришло к завершению. Возникли своеобразные образования неокантианцев и неогегельянцев, насыщающих философию Канта и Гегеля дополнительными смысловыми оттенками со ссылками на реальность текущих событий. Современные философы признают относительную правоту их взглядов, находя для них все новые и новые подтверждения, — отсюда вся сложность вопроса заключается в установлении меры, указывающей на границы истинности их утверждений, за которыми мы вступаем в сферу заблуждений. История развития объективных научных знаний (физики, химии, биологии) подтверждает неоспоримую ценность как ключевых положений Канта, так и Гегеля, несмотря на то, что они взаимоисключают друг друга.