Мифология и личная религия греков. 
Первые опыты истолкования

Первая форма единения с Богом, единение с божественной Сущностью не требует, чтобы люди собирались вместе для отправления культа. С другой стороны, существующее в коллективном отправлении культа почитание Бога часто помогает взрастить индивидуальное благочестие, вдохнуть в него новую жизнь. В процессе продвижения к монотеизму мир духов и мир демонов не мог быть полностью уничтожен, выведен из мировосприятия греков. Он был только подчинен власти антропоморфного божества или главного Бога. Длительное время практика взаимоотношения с божествами (или духами) была предпочтительнее взаимоотношения с этим главным Богом, и этот выбор зависел от того, кто оказывал большее влияние на интересы повседневной жизни людей — низшие (относительно Бога) духи и демоны или высшие силы. Если влияние «низших» сил оказывалось сильнее, то и повседневная религиозность людей определялась отношением к ним, совершенно независимо от официального, повсеместно принятого греками понятия Бога и рационализированной, персонифицированной религии. В этой ситуации мифология стала занимать периферийное положение и служила, в основном, для комментирования — доходчивого и понятного объяснения событий мира в его образном восприятии. Такой тип понимания, когда миф может давать начало общим идеям (первым абстракциям) и представлять их в мифологически оформленных образах, соответствует примитивной фазе развития метафизической мысли, является первым воплощением общих идей и первым представлением об этих идеях. Миф здесь являет собой недискурсивную символику и не основывается на аналитических и подлинно абстрактных методах. Высшее достижение, на которое способен миф — это показ человеческой жизни и космического порядка, который обнаруживает эпическая поэзия. Поэтому мы можем абстрактно манипулировать его понятиями в пределах мифологической формы, но когда эта форма исчерпывается, естественная религия вытесняется дискурсивной и более точной формой мысли, а именно философией.

Точно так же ранние философы Греции оказались под влиянием этого типа миропонимания, и то, как они толковали стихии и вообще чувственный мир, подтверждает, что им была не чужда мифология. Например, у Анаксимена «воздух есть бог», у Гераклита мудрость называется Зевсом, у Парменида органы зрения называются Гелиадами, у Эмпедокла боги — это космогонические силы: Любовь — Афродита и Гефония, Вражда — Эрида, Огонь — Гефест, Вода — Нестида. Между тем, еще долгое время после принятия так называемой официальной религии, люди, в особенности крестьяне, с их аграрной религией, основанной на приметах, запретах, церемониях и обычаях, продолжали верить в анимистическую магию и колдовство, способное влиять на природные процессы. Например, воздействовать на погоду. В сфере же этической религиозности они в своем отношении к богу и священнослужителям (гадателям, прорицателям, оракулам, жрецам) оставались в рамках строго формалистической этики «do ut des» — «даю, чтобы и ты мне дал». В дальнейшем, частью из-за индоевропейского вторжения в Грецию и вытекающего отсюда смешения с местным населением, частью из-за первых опытов теологической систематизации, каждый греческий полис не только имел своего главного родового бога, как, например: Афина в Афинах, Деметра в Элевсине, Аполлон в Кирее, Гера в Аргосе и т. д., но почитал также еще и других богов и богинь. Так создавался целый пантеон богов. Божеству полиса обычно приписывалось сразу несколько функций, поскольку ему приходилось отвечать на многочисленные запросы социальной группы. Но когда на того же бога стали смотреть как на члена семьи олимпийских богов, он приобрел более отчетливую персонификацию и конкретную функцию.

В классический период (5—4 вв. до н. э.) процесс дифференциации олимпийских богов в соответствии с их функцией завершился. Каждый бог пантеона стал рассматриваться не только как родоначальник и покровитель конкретной профессиональной деятельности или той или иной сферы жизни людей, но был ответственен и за степень успешности человека в избранной им сфере деятельности. Например, Гефест — кузнец, Асклепий — врач, Афродита — плотская любовь, Афина — мудрость, Гермес — возвеститель воли богов и толкователь. Главные боги продолжали существовать внутри мифа как главные. Такова, в частности, Афина — покровительница сакральной земли Аттики, таков и вездесущий Зевс.

К официально признанным богам родного полиса можно было обращаться с самыми разными просьбами. Например, можно было заказать скульптуру божества и высечь на камне слова, типа: «Я посвящаю Тебе, о, Богиня, этот памятник в надежде, что и Ты сделаешь для меня то-то и то-то». Или: «Я принес Тебе столько же даров, что и мой сосед, так что и Ты, будь так добр и великодушен, дай мне не меньше того, что имеет мой сосед». Тем самым устанавливался некий договор между человеком и богом — записанный, материализованный, крепкий как сам камень, на котором он был высечен. Только по отношению к Афине не допускалось никаких условных договоров, никакой иронии, сарказма или каких-то иных вольностей.

К тому времени, когда богам стали отводить определенное место в иерархии (структурной организации мифа), в мифологическом сознании греков сложилось достаточно точное представление о том, когда, к кому из богов и с какой целью должна была быть обращена индивидуальная просьба или молитва. В этом случае все божества, независимо от их иерархии внутри мифа, рассматривались как одинаково значимые, а значение иных могло даже возрастать по мере обращенных на них насущных запросов и религиозных потребностей людей.

Так боги, которые олицетворяли космический ритм и порядок, были ответственны и за порядок в человеческом обществе. Например, Фемида родила от Зевса Ор, т. е. времена года: Эвномию, Дику, Ирену^[1]. Обратим внимание на имена Ор и на то, с чем они ассоциировались: Эвномия — Благозаконностъ, Дика — Правда, Ирена — Мир. Таким образом, имена богов ассоциировались с определенными абстрактными понятиями (общими идеями) и были наделены социальным смыслом.

Другая тенденция развития религиозно-мифологического сознания состояла в том, что некоторым богам пантеона предпосылалась многофункциональность. Бог был всесильным, если атрибут его могущества был подкреплен атрибутом справедливости. На такое восприятие указывают многочисленные эпитеты Зевса: Зевс Гексий — опора просителей, Зевс Ксений — защитник гостей, Зевс Горький — наблюдает за соблюдением клятв, Зевс Простапайос — карает преступников. Сюда добавим и его титулы, указывающие на довольно древнее, архаическое происхождение: Зевс Басилевс (царь), Зевс Керавний (громовержец), Зевс Нефелегерета (собиратель облаков).

Боги часто воспринимались как реально существующие, обитающие где-то поблизости, наблюдающие за людьми и обладающие при этом всеми теми же качествами, которые присущи людям, вплоть до самых негативных проявлений характера (зависть, гнев, злоба, вражда и т. д.). С другой стороны, эти первые абстракции (первые наметки общих идей) ассоциировались в воображении древних греков с конкретными обстоятельствами их частной жизни. Поэтому тот, кто попадал в затруднительное положение, или напротив, испытывал всю полноту положительных эмоций, должен был умилостивить бога — принести ему жертву или как-то иначе выразить свой страх. Например, страх перед завистью богов в случае успешного завершения какой-то работы, выгодной сделки, при получении неожиданной прибыли и даже в делах любви. Обращаемая к богу молитва была направлена на то, чтобы получить поддержу со стороны бога или освободиться от страданий. Непостижимость страданий, в особенности, страданий невинного человека, глубоко задевала воображение людей. Поэтому из идеи непостижимости страдания греки выводили идею воздаяния, которая основывалась на глубокой вере в справедливого Бога: Зевс пошлет на преступников, пусть и поздно, ту, что карает — Эриннию. (Эсхил. Агамемнон. 58 ff.).

Вечным и также непостижимым казался вопрос: почему страдает невинный человек? Столкнувшись с этим вопросом лицом к лицу, глубоко верующий человек, т. е. тот, кто не может допустить и мысли, что Бога не существует, или тот, кто ропщет, что бог несправедлив к нему (или думает, что боги отвернулись от него), в конечном счете, начинает искать бога внутри себя, в собственной душе. Поиск бога связан с осознанием себя как существа верующего, страдающего и ждущего чего-то определенного для себя. Но этот поиск и эти ожидания одновременно и самым непосредственным образом сопряжены с познанием себя, рассматриваемого в тех же самых категориях.

Итак, все, что вскармливало личную религию греков, имело непосредственное отношение к вере в возможность ожидаемого вмешательства в дела людей со стороны тех или иных конкретных богов. Главное, что характеризует данный этап развития религиозно-мифологического сознания людей и что позволяет размышлять о существовании личной религии греков — это довольно отчетливые попытки выявить общие признаки собственно божественного, приближаясь тем самым к пониманию сути божественного, а через познание божественного — к осознанию возможностей человеческого понимания:

Зевсова воля, она всегда Неуловима, недостижима, Но и во мраке ночном Черной судьбы перед взором смертных Светочем ярким горит она!..

…Скрыты пути, повороты, тропы Зевсовой мысли от глаз людских^[2].

Постижение божественного промысла, сопряженного с личной верой в мудрость справедливого бога, предполагает естественное стремление человека каким-то образом определить, узнать или предугадать божественную волю, постичь те скрытые пути, повороты и тропы, которыми бог ведет человека по жизни.

О, ты, всего основа, царь земли, Кто б ни был ты, непостижимый, — Зевс, Необходимость или смертных ум, —.

Тебя молю, — движеньем неприметным ты правильно ведешь судьбу людей^[3].

Осознавая непостижимость божественного то, как необходимость, то, как ум, человек стремится уловить и уразуметь хотя бы неприметные движения, исходящие от бога, или даже просто намеки, приметы, понимание смысла которых помогло бы расшифровывать предуготованный ему жизненный путь. Поэтому для грека так важно было знать свою правильную судьбу.

Не только простой смертный, но сами боги оказывались, порой, во власти предуготованной им судьбы. Так в «Илиаде» (VIII, 401, 454) Зевс угрожает Гере и Афине, которые собирались расстроить его планы: Ибо так я реку и сие исполнено будет, т. е. все предопределено, и даже боги не смеют противиться воле Зевса.

Откуда исходит эта вера в судьбу (или рок) и кто из смертных мог бы обладать знанием судеб других людей? По образному выражению Стокка, «идея предопределенного порядка судьбы в делах человека,… была вскормлена верой в оракулы»^[4]. Таким образом, вера в оракулы непосредственно восходит к верованиям, обнаруживаемым уже в мифологических сюжетах. Что же касается провидческой одаренности некоторых людей, то и здесь мы видим тесную взаимосвязь человеческого и божественного.

Дело в том, что мир человеческих помыслов и божественной воли составлял единое пространство (Космос) без разделяющих его видимых границ. Боги незримо участвуют в жизни людей. Они созданы по образу и подобию людей, поэтому и люди могут быть богоравными в своих подвигах, одаренности, красоте. Греческие боги не только награждали избранных (прорицателей, оракулов) способностью предугадывать события, но сами воспринимались как обладающие даром предвидения. Но не всем было дано знание будущих событий, в особенности, собственной судьбы. Незнание событий — это намек на свободу выбора, который можно сделать. Поэтому даже всемогущий Зевс не пренебрегает гаданиями. В «Илиаде» он дважды прибегает к гаданию, используя золотые весы — в одном случае для того, чтобы узнать, какому войску, ахейскому или троянскому, суждена победа в тот день, а во втором — относительно того, кому из героев предопределено пасть в поединке — Ахиллу или Гектору^[5]. Судьба же самого Зевса известна Прометею, чье имя означает Предвидящий, Прозорливый, Провидец^[6]. Согласно Эсхилу, знанием судеб богов обладает Фемида (она же Гея), поэтому Прометей знает судьбу Зевса и это знание он получает непосредственно от своей матери Фемиды. Как можно увидеть, семантика имени помогает раскрыть символический смысл той функции, которая предписана богу воображением древних.

Ожидания людей, связанные с той или иной функцией многочисленных мифологических божеств, определяли содержание обращенных к ним просьб и молитв, придавали смысл приносимых им жертв. Однако непосредственное обращение человека к богам через индивидуальную молитву или жертвоприношение иногда оказывалось не так действенно. Личная мольба была ниже по значению, чем сложный ритуал божественной коммуникации, который осуществлял священнослужитель, обладающий известной харизмой или жрец, специально подготовленный для выполнения соответствующего ритуала, который проводился в специально отведенном для этого месте — в святилище. Дело в том, что ни простое манипулирование предметами, даже если они имеют сакральное предназначение, ни механическое угадывание или какие-то иные манипуляции, подражающие профессиональной деятельности жреца-прорицателя, не являются истинным искусством. Искусство прорицания, согласно представлениям самих греков, подразумевает «методическую разумность» (так считает Платон). Важность методической разумности, разумения, конечно, не означает отрицание значения вдохновения, божественной одержимости в осуществлении правильного прорицания. Во всех случаях божественное вдохновение подразумевается как в процедуре прорицания, так и в акте истолкования полученного пророчества.

Методическая разумность в истолковании прорицаний наиболее отчетливо проявляется в тех случаях, когда источник ее является динамическим, а цель — философской. Поэтому даже на самый простой обывательский вопрос, обращенный к жрецу-прорицателю, нельзя было отвечать: Такова воля бога, но обязательно разъяснять, растолковывать волю бога в пределах обсуждаемой темы или проблемы.

Мышление образами, наиболее характерное для данной эпохи и рассматриваемого типа миропонимания есть одновременно мышление смыслами. В силу этого прорицания чаще всегда облекались в афористичную форму и были предельно лаконичными^[7]. Например, девиз Дельфийского оракула, высеченный над входом в святилище и обращенный ко всем, кто жаждал и искал там откровений: Познай самого себя.

Самыми достоверными сведениями об искусстве прорицания являются письменные источники, относящиеся к той эпохе, когда прорицательная деятельность получила определенный социальный статус и довольно широкое распространение. Прежде всего, это эпические поэмы Гомера, а также аттические трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида, т. е. произведения, запечатлевшие предания и составившие основу для реконструкции важнейших черт мифологического и религиозного сознания народов древности. Эти же источники показывают, что грекам были известны самые разные способы интерпретации — от простого толкования типичных значений тех или иных примет, знаков и символов, до пророчеств, иносказательный смысл которых не мог быть понят так же однозначно, как любой привычный общезначимый символ.

Многие персонажи поэм Гомера умеют правильно понять и истолковать типичный для греческого мировосприятия смысл знамений, не будучи профессиональными предсказателями и не прибегая к помощи толкователей.

Например, когда Одиссей и Диомед глубокой ночью отправляются в лагерь троянцев, они слышат крики цапли, которую, как они полагают, послала Афина, но которую они не видят. Поскольку крики птицы доносятся справа от них, то Одиссей с радостью благодарит богиню за благоприятный знак^[8]. Птица (в нашем примере это цапля) ассоциируется с Афиной, которая подобно другим олимпийским богам может спускаться на Землю, принимая те или иные обличил; она может наблюдать за людьми и даже вмешиваться в разворачивающиеся события. Надо сказать, что боги могли принимать облик какого-либо животного: Аполлон — коршуна или дельфина, Зевс являлся в облике быка, Дионис — льва, лошади или козла, Афродита — в облике голубки. Поэтому неожиданное появление этих животных могло ассоциироваться с посланием богов, а смысл, вкладываемый в поведение этих животных, чаще всего зависел от контекста интерпретируемой ситуации. Это мировоззренческий аспект мифа.

С другой стороны, мир воспринимается как разделенный на правое (правильное) и левое, т. е. на добро и зло, на благоприятное и неблагоприятное (вредное). Отличить добрый знак просто. Его надо знать! Полнотой знания текущих и будущих событий обладают вездесущие боги, тогда как смертным дано лишь предугадывать, догадываться, распознавать их смысл. Страстное желание знать свое будущее, предугадывать последствия текущих событий является естественным желанием того, кто ощущает поверх случайных явлений божественное присутствие. Без этого ощущения мир становится пустынным, а человек в нем — затерянным. Между тем узнать то, что скрыто от человека (а будущее всегда скрыто от непосвященного), значит приобщиться к миру таинственного, проникнуть за темные завесы предвечных решений. Но что значит узнать? Простейший способ узнать — спросить. Ожидаемый ответ зависит от того, к кому обращен вопрос. В «Илиаде» Ахилл побуждает Агамемнона: Но давай же спросим какого-нибудь мантиса, или жреца, или сногадателя — ведь и сон от Зевса, — который бы смог сказать, на что столь сильно разгневался Феб Аполлон (I, 62—64.). Гомер устами Ахилла перечисляет тех, к кому можно обратиться за советом. Это три персоны: мантис, жрец, сногадатель, подразумевая три разных способа узнать истину. Но которому из этих способов отдать предпочтение, равнозначны ли они в получении истины? С другой стороны, если эти персоны одинаково искусны в истолковании, и каждый из них способен давать единственно правильное решение, то к чему это или?

Совершенно очевидно, что Гомер указывает не только на три способа получения ожидаемого пророчества, но и на разные степени дарования. Так мантисами в эпоху классики называли тех, кто был наделен способностью к восприятию божественного, кто обладал сокровенным знанием и был способен передавать эти знания в форме боговдохновенных откровений. Поэтому все известные еще со времен архаики способы получения и передачи этого рода знания попадают в разряд мантического искусства или дивинации. Сюда относятся всевозможные способы гаданий с их последующей интерпретацией, а также наблюдения за различными знамениями, в первую очередь, конечно, природного происхождения.

Надо отметить, что уже в древности люди тяготели к познанию того, что скрыто; они пытались проникнуть в тайну божественного замысла, прочитать божественную волю или получить конкретное предписание. Будущее «прочитывали» по внутренностям жертвенных животных, по полету и поведению птиц, по горению огня в лампе, по движению дыма, по строению человеческого тела, по линиям руки, по чаше с водой, по воску, по зеркалу, по движению жука, по жребию, по числам, по планетам и звездам, по книгам Гомера и Гесиода, по неожиданно сказанному слову и даже по чиханию.

Мантическое искусство подразумевало знание знамений и умение их интерпретировать, а также предполагало внутреннее просветление (или ясновидение) для всех тех, кто профессионально занимался этой деятельностью. У древних греков и римлян большое значение придавалось знамениям и природным стихиям: грому, молнии, радуге, внезапному порыву ветра, шторму, извержению вулкана и многим другим необъяснимым явлениям, которые рассматривались как видимые знаки, выражающие отношение богов к делам и поступкам людей. Распознавание этих знамений (природных примет) было обычным, повседневным делом людей, в том время как истолкованием тайного, скрытого значения тех же самых знамений по отношению к их возможному влиянию на судьбу человека или по отношению к тем или иным конкретным обстоятельствам, занимались, преимущественно, гадатели-профессионалы. Мастерство простого гадателя и божественное дарование тех, кого называли мантисами, существенно отличались. Толкуя знамения, совершая жертвоприношения или наблюдая за полетом птиц, греческие орнитоманты и римские авгуры начинали с того, что давали общее толкование посланного свыше знака. Сообщали, от какого именно бога исходит данный знак, если наблюдали за поведением (и полетом) какой-то конкретной птицы — известно же, что боги умеют воплощаться в птиц: Афродита — голубку, Аполлон — в коршуна, Афина — в сову. Орнитоманту оставалось только умело и мудро интерпретировать божественное послание в соответствии с ситуацией и в границах рассматриваемой проблемы. Чаще всего гадали по птицам, обитающим в горах и притом, хищным, например, по полету и клекоту орлов, потому что боги обитали высоко в горах, куда могли залетать только эти птицы, следовательно, именно они рассматривались как их вестники.

Способностью понимать знаки и искусно истолковывать увиденное, мантис превосходил усилия любого, даже самого ловкого гадателя и авгура, поскольку его пророческий дар рассматривался как способность, данная далеко не каждому человеку. Эти даром обладал знаменитый прорицатель из Фив — Тиресия, таков был дар Калханта и вещей дочери царя Приама — Кассандры^[9]. Замечу, что мантис, оставаясь в рамках ритуала, традиционно предписываемого процедурой какого-то определенного гадания, мог выполнять обязанности простого гадателя самым очевидным для клиента образом. Однако он был в состоянии придать знамению не только общезначимый (типичный) смысл, но увидеть в рядовом и типичном знаке нечто большее. Поэтому для эллина было естественным осознание того, что мантис мог заменить собой рядового гадателя в совершении ритуала, который сопровождал прорицание, но не наоборот. Кроме того, гадатель не мог претендовать на то высокое социальное положение, которое занимал мантис в обществе — этот истинные мудрец, обладающий силой слова. Его чудесный дар прорицания обеспечивал также особую значимость тем знаниям, которыми тот обладал. Таким образом, целью мантического искусства было получение знания о будущем или скрытом настоящем и являлось редким даром избранных личностей, специально для этого подготовленных и овладевших искусством устного истолкования.

Польский исследователь античности Стефан Осьвецимский обращает внимание на то, что пророческое воодушевление является основным признаком мантического дарования. Причем не только степень дарования определяет тип пророческого воодушевления, но главное — тот способ, которым это воодушевление получено. Он выделяет две группы античных пророков. Первая группа — это хресмологи, т. е. те, кто способны возвещать свои пророчества внезапно, без всяких специальных приготовлений и обращенных к ним предварительных вопросов, как бы сливаясь с воодушевляющим их богом. Вторую группу античных пророков составляют храмовые пророки, осуществляющие свои пророчества в конкретных святилищах и использующие различные возбуждающие средства для достижения состояния экстаза. И те, и другие пророки античности в равной степени одарены способностью предвидеть будущее. И хотя такая способность присуща от рождения всем людям, она проявляется лишь под влиянием божественного вдохновения, которым обладают хресмологи^[10].

Хресмологи, как пишет Осьвецимский — это еще и Сивиллы, чей дар является природным, и Мусей, и древние пророки — «свидетели о грядущем», предсказывающие события далекого будущего. Их дар интуитивных прозрений в состоянии рассказать не только будущее, но и тайное прошлое, и скрытое настоящее. Схожим даром интуитивного прозрения обладали мантисы. Однако высказывания хресмолога, как правило, не имели ни прямых адресатов, ни временной определенности и часто представлялись довольно темными и загадочным. Например, пророчество: «Колиадские жены будут жарить на веслах» — здесь отсутствует указание на время. Но зловещий смысл пророчества очевиден — люди будут лишены своего дома, и вынуждены будут спасаться бегством.

Хресмологами называли также собирателей и хранителей древних

откровений. Но в отличие от мантисов, чьи ситуационные и адресные прорицания нуждались в истолковании — этим занималась особая группа людей — профеты, хресмологи сами стремились донести до сознания слушающих божественные истины и сами разъясняли их смысл.

Определяя место мантиса в рамках так называемой интуитивной мантики и мантического искусства в целом, хочу обратить внимание на то, что проблема определения типов пророческого дарования — не новая. Ее обсуждают вот уже более двух тысяч лет, на протяжении которых свое отношение к прорицаниям высказывали поэты, политики, философы. Для нас же интересна оценка тех из них, кто сам мог посещать святилища или знал тех, кто мог пользоваться услугами прорицателей. Так Сократ указывал, что «прибегать к прорицаниям необходимо всем, кто желает с успехом править городом или управлять в своей семье, ибо хотя каждый, как он полагал, мог бы сам избрать себе путь в жизни и собственными усилиями добиться успеха (занимаясь, например, архитектурой, механикой, военным делом, земледелием, надзирая над рабочими, управляя финансам), но боги, тем не менее, заблагорассудили удержать за собою знание того, что представляет, во всех делах, наибольшую важность, и оттого-то, возделав самым старательным образом свою ниву, человек не может знать наверное, кто соберет с нее жатву.

Сократ считал, поэтому, безумными всех, кто приписывал успех своих начинаний не Богу, а лишь человеческому благоразумию. Однако он был не лучшего мнения и о тех, кто прибегал к прорицаниям во всех случаях, без разбора, как будто нужно советоваться с оракулом о том, вверить ли колесницу в руки умеющего или не умеющего править лошадьми, поручить ли управление кораблем искусному или неопытному кормчему.

Он считал также в некотором роде нечестивым делом надоедать богам вопросами о том, что может быть указано нами, если мы обратим внимание на счет, вес и меру предметов. Человек, казалось ему, обязан ознакомиться с тем, что… доступно его уму, и лишь в делах, выходящих из пределов его понимания, он должен обращаться к оракулу: боги всегда готовы сообщить знание тем, которые сделали все, чтобы снискать их благоволение"^[11].

Таким образом, индивидуальное благочестие, сопровождавшее отношение людей к прорицателям, органически вошло в миропонимание народа, а сама прорицательная деятельность явилась важной стороной жизни людей и составной частью личной религии греков. Этот вывод подтверждает не только мифопоэтическое наследие великих поэтов Древней Греции и Рима, но он может быть подкреплен также ссылкой на первые опыты построения философских концепций, в особенности на те, которые признают авторитет откровений. Эти концепции признают, что познание без участия разума — невозможно. В частности, согласно учению раннего пифагорейства, божественное откровение считается возможным через посредника — и этим посредником может стать сам человек — из тех, кто способен постичь высшую мудрость. Платон идет еще дальше. Он видит разницу в способах познания, выделяя тех, кто познает тайное посредством откровения (например, мантиса или хресмолога), и рассматривает познание обычного человека, опирающегося в своих поисках на логическое умозаключение. Принимая за основу подход к познанию, предложенный Платоном, античность четко различает интуитивную мантику и мантику индуктивную. В тех случаях, когда хотели подчеркнуть разницу используемых мантикой методов, различали естественную мантику и мантику искусственную (как делали это, например, стоики).

Современные исследователи античности считают вполне правомерным подобное подразделение. В частности, Е. В. Приходько уверена, что «подобно тому, как одаренный способностью интуитивного познания мантис мог дать более проникновенное толкование знаков, нежели это делал рядовой гадатель, точно так же этот же мантис, опираясь на свой божественный дар, возможно, на новом, более высоком уровне использовал и свои умственные способности, ведь, будучи человеком, он неминуемо пропускал получаемую свыше информацию через свой разум. Конечно, будь он лишь бессознательным орудием божества, он мог бы передавать откровение, и, не понимая его, и не осознавая всего происходящего. Но даже Пифия, из всех пророков лучше всего подходящая по традиционному мнению на роль такого орудия Аполлона, была, как мы увидим, боговдохновенной, но не безумной. Именно этот дар особо проникновенного мышления сближал мантисов с философами, побуждая некоторых из них рассуждать об устройстве мира»^[12].

• [1] См.: Гесиод. Теогония, 901—904.
• [2] Эсхил. Просительницы. 86 ff. (Пер. С. Апта)
• [3] Еврипид. Троянки. 884 f.
• [4] Stock St. G. Fate (Greek and Roman) // Encyclopedia of religion and ethics. New York.1955. Vol. V. P. 786.
• [5] См.: Гомер. «Илиада». VIII, 68—74; XXII, 209—213.
• [6] Горан В. П. Древнегреческая мифологема судьбы. Новосибирск. 1990. С. 108.
• [7] Лаконизм, т. е. краткая ясность и четкость выражений мысли; этот стиль был воспринят, по преданию, от спартанцев, жителей древней Лаконии.
• [8] Гомер. Одиссея, X. 27А—282.
• [9] По одной версии, изложенной Каллимахом в гимне «Купание Паллады», Тире-сий получил свой дар прорицания от Афины как компенсацию за то, что был ею ослеплен — увидел богиню купающейся. По другой версии, излагаемой Аполлодором, Тире-сий получил дар пророчества от Зевса как компенсацию за то, что был ослеплен Герой, поддержав в споре не ее, а Зевса. Свой дар знания будущего слепой Тиресий сохраняети после смерти, в загробном мире. Другой известный древнегреческий прорицатель —Калхант — получил свой дар от Аполлона («Илиада» I, 69—74). От Аполлона получиласвой пророческий дар вещая дочь Приама Кассандра. {Эсхил. Агамемнон, 1202—1212).
• [10] См.: Oswiecimski S. Zeus daje tylko znak, Apollo wieszczy osobiscie: Starozytnewrozbiarstwo greckie. Wroclaw-Warszawa-Krakow-Gdansk, 1989. S. 55—59.
• [11] Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. Цит. по статье Дж. Г. Льюиса. ЖизньСократа //Дж. Г. Льюис. История философии. СПб., 1892. С. 143.
• [12] Е. В. Приходько. Двойное сокровище. Искусство прорицания Древней Греции: ман-тика в терминах. М., 1999. С. 99—100.