Циклическая теория эдуарда мейера

Крупнейший немецкий историк античности Эдуард Мейер первым выступил с ревизией позитивизма и германской методологии истории, созданной профессором Берлинского университета Леопольдом фон Ранке. Он резко выступил против Карла Лампрехта и его сторонников, призывавших к реформированию исторической науки по образцу естественных наук и считавших предметом ее изучения только массовые, типичные явления, а целью — выявление строго необходимых причинных связей произошедших событий. Если предполагается, что задача истории — открытие общих законов, управляющих ходом исторических событий, то из нее, утверждает Мейер, как нежелательные элементы устраняются три важных фактора: случайность, свободная воля и идеи людей. Исторически значимое явление отождествляется с типичным или повторяющимся фактом, а индивидуальность превращается всего лишь в пример проявления общих законов.

Подлинным предметом исторической мысли, по мнению Э. Мейера, является событие как таковое, факт в его индивидуальной неповторимости; исторических законов не существует, а случай и свободная воля не могут быть удалены из истории без нарушения самой ее сущности¹.

Мейер увидел источник цивилизационных процессов в развитии экономических потребностей античного общества, а причину социальных кризисов — в экстенсивном распространении культуры среди подвластного населения римлянам провинций и вассальных государств Малой Азии. «Чем шире культура, тем она ниже. …Духовная культура иссякает, потому что ей более не ставится никаких задач, потому что все великие вопросы, глубоко волнующие умы, кажутся или разрешенными или, безусловно, неразрешимыми; чем больше распространяется общее образование, тем скуднее становится его содержание. …Гимна-^[1][2]

сий греки обратили в пашню, так что летом статуи Геракла и других богов скрыты в хлебе"¹.

Мейер неоднократно подчеркивал, что технический прогресс нельзя брать в качестве показателя уровня цивилизационного развития того или иного общества^[3][4].

В античной цивилизации производственный инструментарий не менялся в течение многих столетий, и «нет никаких оснований считать, что Римский мир сохранял способность к технологическому прогрессу. …В число общественно признанных социальных и интеллектуальных приоритетов никогда не включались греко-романские успехи на ниве технологии»^[5].

Э. Мейер сформулировал идею цикличного развития общества, согласно которой в древности общества уже проходили стадии Средневековья и капитализма. Феодальные отношения господствовали в Греции в «гомеровский» и архаический периоды, а товарно-денежные отношения — в эпоху классической и эллинистической античности. После падения западной Римской империи в V в. н. э. Европа возвратилась к мрачному Средневековью, сменившемуся капитализмом^[6].

Макс Вебер разделял его точку зрения, говоря, что «если понятие „капиталистическое хозяйство“ не ограничивать совершенно немотивированным определенным способом эксплуатации капитала — именно эксплуатацией чужого труда путем договора со свободными рабочими — не вносить, следовательно, социальных признаков, но вкладывать в это понятие чисто экономическое содержание и признавать наличность „капиталистического хозяйства“ везде там, где объекты владения, составляющие предмет оборота, эксплуатируются частными лицами с целью приобретения прибыли способами, присущими меновому хозяйству, — тогда нет ничего бесспорнее далеко идущего „капиталистического“ отпечатка, лежащего на целых — и как раз на „величайших“ — эпохах античной истории»^[7].

Вывод Мейера относительно динамики исторического развития однозначен цикл является главной формой исторической жизни^[8].

«Для каждого, кто только желает видеть, вполне очевидно, что в историческом движении мы имеем дело не с единым, последовательным процессом развития, а с двумя параллельными процессами, — писал он. — Переход от древности к средним векам не только в культурном, литературном, художественном и политическом, но и в социальном отношении представляет возврат к тому состоянию, которое уже давно было пережито древностью, и из которого развилась античная культура. Первый период древности — „эпоха Гомера“ и параллельные ей эпохи в других государствах, — соответствуют первому периоду христианско-германского мира. Период же расцвета древнего мира соответствует новому времени, являясь, подобно последнему, во всех отношениях новым периодом. Но в таком случае сам собою напрашивается следующий вывод: если крепостные отношения аристократической эпохи древности, „гомеровского“ периода, соответствуют хозяйственным отношениям христианского средневековья, то рабство последующего периода стоит на одной линии со свободным трудом Нового времени и выросло из тех же обстоятельств, что и последний»¹.

Говоря о древневосточных цивилизациях, Э. Мейер пишет, что «едва ли где-либо на Востоке рабство играло основную роль в экономике»^[9][10]. Рабами его предшественники-марксисты неправомерно считали домашнюю челядь.

Восточную проблематику плодотворно изучили его последователи. Так, И. Джильб, анализируя категории зависимого населения, употребляет термин «serfs», или «крепостные». Он пишет: «Производительное трудовое население в Месопотамии, как и везде на древнем Востоке, в Индии и Китае, Микенской и гомеровской Греции, позже в Спарте, на Крите, в Фессалии и других городах Греции, за исключением Афин, — является основной рабочей силой. Она используется все время или лишь часть времени на общественных землях государства, храмов и крупных землевладельцев, которые, как правило, одновременно исполняют обязанности государственных чиновников. Этот класс производителей является неполноправной категорией населения». Правда, он считает, что поначалу «крепостные» рекрутировались по большей части из числа военнопленных и преступников, что представляется нам следствием его чрезмерного доверия источникам эпохи Древнего царства в Египте и Ассирии^[11].

Э. Мейер считал ошибочным мнение, «будто историческое развитие народов, живших вокруг Средиземного моря, шло непрерывно по восходящей линии. Это мнение, вызванное, прежде всего, телеологической потребностью, наиболее усердно распространялось популярной философией, которая, как известно, охотно занимается теорией прогресса и, не заботясь о фактах, составляет только красивые схемы. В основе этого мнения лежит обычное деление истории на древнюю, среднюю и новую [фазы]. Из того, что в средние века господствовал совершенно примитивный строй, заключают, что строй древней жизни неизбежно был еще более первобытен. В противоположность этому взгляду необходимо самым энергичным образом указать на то, что история развития народов, живущих у Средиземного моря, представляет два параллельных периода. С падением древнего мира развитие начинается снова, и что оно снова возвращается к тем первым ступеням, которые уже давно были пройдены. Древний мир погиб не вследствие какого-нибудь разрушительного внешнего переворота, а вследствие внутреннего разложения совершенно выработанной и по своему существу вполне современной культуры, умершей естественной смертью»^[12].

Впрочем, он допускает исключение из указанного правила, повествуя о гибели крито-микенской цивилизации в научном докладе «Развитие индивидуальности в древности», прочитанным им студентам Принстонского университета в США после Первой мировой войны. Он говорил, что «на берегах Эгейского моря… в очень раннем времени сказалось влияние восточной цивилизации. Оно соединилось с врожденной гениальностью народа, чтобы создать чудесную цивилизацию микенского времени, всегда заново вызывающую удивление и восхищение, поскольку одно за другим ее творения являются свету из земли, которой были покрыты дворцы, крепости и гробницы Тиринфа, Микен, Орхомена, Трои, Феста и Кносса. Представляется, что, несмотря на усилия правителей Эгейского мира соответствовать величию восточных монархов и, несмотря на высокий уровень развития искусства, торговли и производства, все-таки не пришло время для совершенной цивилизации Эгейского мира. Сама утонченность ее искусства, то есть высокие и худощавые тела и тонкие талии танцующих девушек и борцов, изображенных на стенах Тиринфа или Феста, и на золотой чаше из Амикл… показывает, что эта цивилизация была ограничена узким кругом и едва ли преследовала более высокие цели, чем развлечения и забавы правителей. Грандиозные постройки эпохи свидетельствуют о классе воителей и зависимом от них огромном множестве крепостных, которые возвели своим подневольным трудом великолепные дворцы, гигантские стены крепостей и гробницы. В этом отношении мы можем очень хорошо сравнить микенскую цивилизацию с более поздней цивилизацией Этрурии, как бы ни были различны аспекты [их развития] и их внутренние ценности».

Далее Мейер заключает, что «результат этой первой эпохи истории Эгейского мира несомненен: древний народ, с которым связано происхождение искусства, был поглощен греческими племенами, воспринявшими эту цивилизацию. Они испытали сильное влияние со стороны старых цивилизаций Востока — Египта и Сирии, они поселились на побережье Малой Азии и Кипра, но их государства были внутренне слабы, и их цивилизация погибла. Наконец, они были свергнуты тем вторжением грубых, но более сильных племен с гор, которое известно под названием дорийского переселения. … Дорийцами] в Спарте была реализована идея свободного городка („township“) воинов, который властвовал над подчиненными городами и большой массой крепостных, пахавших землю и считавшихся непригодными для политической жизни. Но в правящей общине царило полное равенство: никакие другие различия не признавались, кроме тех, которые были обусловлены военной службой, проявлением отваги в воинском ремесле. Посредством такой организации, вследствие абсолютного равенства спартиатов и их постоянных военных тренировок Спарта заняла доминирующее положение на континенте и приобрела известность непобедимого государства»¹.

Своей концепцией Мейер, в частности, наносил удар по набиравшей тогда популярность марксисткой теории: «Термины „капитал“ и „капитализм“ многократно объявлялись национальными экономистами, прежде всего, Карлом Марксом, недопустимыми для объяснения отношений античности. В действительности, Афины в IV—V вв. стоят точно также под знаком капитализма, как Англия с XVIII в. и Германия с XIX в. Господство рабства выросло из того же корня, что и свободный труд нового времени»^[13][14]. Кстати, он категорически отказывает Гегелю в праве считаться видным адептом философии истории потому, что на ее почве расцвело материалистическое понимание истории Маркса и Энгельса^[15].

Любой «капитал нуждается в дешевых и мобильных рабочих силах, освободившихся от примитивных условий средневекового патриархального строя, в рабочих силах, которые он мог бы эксплуатировать как можно полнее, — углубляет свою мысль Э. Мейер. — Правовая форма, в которой они представляются в его распоряжение, имеет в экономическом отношении лишь второстепенное значение. Если они предлагаются ему одновременно как в форме рабства, так и в форме свободного рабочего договора, то при равенстве прочих условий он предпочтет первую форму. Свободный труд не только не является преемником рабства, отделенным от него длинным рядом промежуточных ступеней, но, наоборот, он появляется в тот же самый момент, когда и рабство приобретает значение важного экономического фактора. Оба они одинаково стары, оба являются лишь двумя различными и соперничающими между собой формами, путем которых стремится найти удовлетворение одна и та же экономическая потребность. В них находит свое выражение один и тот же фазис общественного развития»¹.

В количественном отношении «пролетариат» составлял добрую половину, если не большинство, граждан и превратился в деструктивную силу, противостоящую «капиталистам» и «аграриям» античности, всегда готовую свергнуть господствующую партию, жаждущую изгнания или избиения богатых, конфискаций имуществ и раздела земель^[16][17].

Изгнанники, наемники, бандиты и «варвары», так как римские императоры, начиная с Октавиана Августа, предоставили Германию самой себе, образовали вместе с пролетариатом огромную армию переворота, которая была в распоряжении любого авантюриста. В греческих государствах этот антагонизм неоднократно разрешался кровавыми революциями. Классовую борьбу Мейер считал неизлечимой смертельной болезнью «капитализма», единственным средством, способным существенно замедлить летальный исход, ему представлялся институт сильной единоличной власти — «буржуазной абсолютной монархии», стоящей над партиями, представляющей интересы всего общества и примиряющей противоречия"^[18].

Мейер указывает на то, что «античный процесс развития идет от изолированности отдельных народов и мелких государств к их объединению» в одно крупное государственное целое. По его мнению, «Христианское же средневековье возникло на почве единства и, несмотря на все разлагающие элементы, сохранило унаследованную от древности идею единства человеческого рода, по крайней мере, в применении к христианскому миру, и затем уже в пределах этого мира создало новые народности»^[19].

Однако, следуя своей логике, Мейер считал «капиталистическую» цивилизацию обреченной на гибель, пусть и отсроченную политическими реформами в правящем аппарате. Он ожидал нового торжества средневековых порядков в форме социализма! Неслучайно он воскурял фимиам О. Шпенглеру, который к тому моменту в этом грядущем цивилизационном укладе узрел «закат» цивилизации Западной Европы. В своем труде «Рабство в древности», Мейер указывает на то, что «приблизительно со второго столетия рабство начинает падать, пока, наконец, не без борьбы и после медленного угасания, потеряв всякое значение в качестве экономического института. Проследить этот процесс не представляется возможным. Но в результате оказывается, что рабство не только не уступает место свободному труду, но что одновременно с рабством погибает и его соперник, свободный труд. Новый экономический строй, в том виде, в котором он окончательно сложился, начиная с IV в. н. э., уже вовсе не знает свободного труда. Известен лишь принудительный труд на почве наследственного сословного строя, как, например, труд колонов в земледелии и труд цеховых в ремесленной промышленности. Таким образом, античная эволюция завершила свой круговорот. Процесс развития возвращается к той же точке, из которой он вышел: средневековый порядок вторично становится господствующим»¹.

Концепцию Мейера развивал в весьма экспрессивных выражениях германский историограф Р. фон Пёльман. Говоря о политическом кризисе в Афинах, он писал: «Провозглашенная некогда высшим политическим идеалом мысль о создании при помощи случайного большинства прочной, истинно справедливой, служащей свободе и равенству всех государственной воли — каждый раз, однако, оказывалась лишь иллюзией. В то время как, с одной стороны, демократический принцип свободы привел в пятом столетии к пробуждению всех дремавших в народе сил и к грандиозному расцвету во всех областях духовной и материальной жизни, с другой стороны, из принципов самой демократии развилось внутреннее противоречие, которого ей так и не удалось разрешить. Любовь к свободе экономически сильнейших — имущих и образованных — и здесь не могла идти долго рука об руку с жаждой равенства со стороны низших классов народа. А так как вследствие капиталистического развития общества все больше и больше увеличивалась масса тех, которые были лишены экономических и социальных условий гражданской независимости, и положение которых было как бы горькой насмешкой над принципом свободы и равенства, то эта масса неминуемо должна была вывести из демократического принципа равенства совсем другие следствия, чем свободолюбиво настроенный класс имущих граждан. …Всеобщее право голоса превратилось в руках облеченного этим правом большинства в средство социальной борьбы против меньшинства, оно стало социал-демократическим оружием против социал-аристократического устройства хозяйственной жизни. Все популярнее становился призыв: „Запускайте смело руки в те карманы, в которых что-нибудь есть“»^[20][21]. Результатом подобной эволюции афинской демократии стала демагогическая политика во время фактической тирании Перикла и сокрушительное поражение в Пелопонесской войне от отсталой Спарты.

Пёльман подводит печальный итог: «это было не только состязание на политической арене, но слишком часто и борьба кулаком и мечом, кровавые насилия которой воспламеняли накопившийся.

1999. — С. 172—174.

повсюду горючим материал классовой ненависти и приводили к тем же ужасным неистовствам, как и борьба партий позднейшей Римской республики, французский [якобинский] террор и [Парижская] коммуна. Классовая борьба становится постепенно борьбой за существование, за собственность, за свободу, за честь жен и дочерей. …Ведь Платон полагал, что действительно радикальная реформа общественного и государственного строя могла быть достигнута лишь при помощи абсолютизма. Подобно Руссо и Сен-Симону, Лассалю и Робертсу философ стоит за цезаризм, если только последний готов осуществить его реформаторские идеи. …Державный властитель признается тираном не тогда, когда он захватил свою власть при помощи насилия, а только тогда, когда он употребляет ее в свою пользу, насильственно и во вред обществу. …Неудивительно после всего этого, что, в конце концов, монархия…, по крайней мере, ручается за возможность того, что власть может оказаться в руках превосходящей народ своими нравственными и интеллектуальными свойствами личности, достойной господства и в то же время осуществляющей собой выставляемую стоиками идею всемирной общности интересов цивилизованного общества, путем объединения в одних руках управления им"^[22].

Пёльман, как нам представляется, очень точно указал на особенности демократии: «Про тогдашнюю демократию можно сказать то же, что и про демократию настоящего времени: у нее были наготове лишь две струны, чтобы, смотря по надобности, заставлять звучать то одну, то другую. …Беззастенчивые демагоги и честолюбивые генералы, умевшие сделать свою личность средоточием надежд … наемной бездомной массы, очень легко могли протянуть руку за короной. Ведь для этих элементов всякая государственная форма была хороша, лишь бы она обещала удовлетворение их вожделениям и страстям. …Дело в том, что победоносный пролетариат никогда не задавался целью уничтожить классовое неравенство. Он удовлетворялся ограблением богатых, так что менялись только собственники, классовое же разделение оставалось. Это доказывает, как превратно пророчество „Коммунистического манифеста“, будто пролетариат, овладев государственной властью, уничтожит классовое различие и установит действительно всеобщее равенство! Для пролетариев гораздо важнее сделаться собственниками, чем „равными“! Вот почему разрешение социального вопроса путем только классовой борьбы невозможно. …В очень многих случаях попытка хозяйственного уравнения кончалась не осуществлением чистой демократии, а абсолютизмом, господством единой личности; она являлась началом не социального освобождения, а диктатуры. …Правилом, несомненно, является возникновение диктатуры путем опирающейся на пролетариат революции, иначе говоря — путем соединения индивидуального честолюбия с кулачной силой массы»¹.

Детально эти идеи Пёльман воплотил в знаменитой монографии «История социального вопроса и социализма в Древнем мире». Он там, в частности, подчеркивал: «В достаточной степени обнаружилось, что коллективистические чувства массы, идея братства, по крайней мере, настолько же обусловливались эгоистическими интересами, как и капиталистический индивидуализм, что элементарное влечение индивидуального самолюбия не менее сильно сказывалось в политике обездоленных, чем среди партий, отстаивавших интересы собственников. Не обнаруживалась ли беспрестанно, наряду с правомерным озлоблением, вызываемым нищетой и эксплуатацией, еще алчность к имуществу ближнего, которого изгоняли для того, чтобы самому — и притом только самому — занять его место… Истинно демократическое государство, в котором уже не существовало бы никаких различий между богатыми и бедными, оставалось вечно „откладываемой надеждой“. Таков обычный исход множества греческих социальных революций и делавших их групп. Пока группа бедна, она берет коммунистическую идеологию; разбогатела — отшвыривает ее. То же происходило и в Риме. То же повторялось и во всех успешных социальных революциях позже: и они кончались тем, что рать уравнителей, завладев богатствами, „декоммунизировалась“ в своих поступках, убеждениях и речевых рефлексах»^[23][24].

С тем, что древние цивилизации пережили не только капитализм, но и этап социализма был согласен и М. Вебер. «Аппарат царской власти Древнего Востока был с экономической точки зрения центральной инстанцией, куда стекалась подавляющая часть общественного продукта населения всей области, — писал он. — Отсюда в различных организационных формах наличный продукт инвестировался дальше или по решению правящего слоя государства распределялся среди населения для потребления. Ввиду этого не без основания часто пытались описать эту хозяйственную систему Древнего Востока как патриархальный социализм»^[25].

Крупнейший русский социолог П. А. Сорокин, вынужденно эмигрировавший после Октябрьской революции и осевший в США, был убежденным приверженцем цикличной цивилизационной концепции. На своем личном опыте он познал правоту Р. фон Пёльмана: «Человек, бывший в группе бедняков, этот человек, перейдя в группу богатых, фатально будет иным человеком. Из его тела при таком переходе, помимо его воли, вынимается душа „бедняка“ и вкладывается „душа богача“… Какой-нибудь бедняк, яростно бичующий и ненавидящий богачей-„грабителей“, провозглашающий собственность кражей, попав в богачи, быстро трансформируется и очень скоро с пеной у рта начинает защищать священные права собственности»¹.

Видный американский этнограф Л.-О. Уайт писал, что «использование эволюционной теории вообще и теории Л. Моргана, в частности, К. Марксом и радикальным социалистическим рабочим движением вызвало сильную оппозицию со стороны капиталистической системы. Вследствие этого антиэволюционизм стал символом веры определенных слоев общества… Он стал философией оправдания церкви, частной собственности, семьи и капиталистического государства подобно тому, как „социальный дарвинизм“ стал философским оправданием безжалостной эксплуатации в промышленности»^[26][27].

Однако объяснение отказа от эволюционной парадигмы исключительно охранительными задачами государственных институтов, противостоящих нарастающему рабочему и коммунистическому движению, выглядит примитивной пропагандистской уловкой, особенно в связи с заявлением по поводу «социального дарвинизма» как детища капиталистической эпохи, поскольку своими корнями он уходит в глубины духовного мира Ренессанса.

Европоцентристская доктрина непрерывного прогрессивного исторического развития давно себя изжила и в философском, и методологическом отношении, будучи изначально мифологемой эпохи западноевропейского Просвещения. Э. Мейер справедливо писал: «Считается неопровержимым фактом, что античное общество основывалось на неравенстве людей и на рабском труде, что в античном мире, совершенно или почти совершенно не было свободных рабочих, что свободный труд считался недостойным и унизительным для гражданина, и что последний жил чужим трудом, посвящая свое время исключительно политической жизни или праздным развлечениям. Именно в этой области представляется, по-видимому, особенно очевидным непрерывное поступательное развитие трех исторических эпох: эпохи рабства — в древности, крепостной зависимости — в Средние века и свободного рабочего договора —в Новое время. Причем в этом разделении под крепостной зависимостью понимаются все те различные виды зависимости отношений трудящегося, преимущественно земледельческого населения, характерным признаком которых служит то, что как бы крепостной ни был лично и хозяйственно связан с поместьем, земельным участком или даже самим господином, он всегда считался членом народа, а, следовательно, личностью, а не вещью. Поэтому неоднократно высказывался взгляд, что крепостная зависимость составляет столь крупный шаг вперед по сравнению с рабством, что этим более, чем возмещался ущерб в духовных и материальных благах, причиненный падением Древнего мира. И что благодаря этому Средние века, несмотря на все свое варварство, по-прежнему стоят [для академических историографов] в истории человечества выше древности»¹.

Вокруг концепции Э. Мейера и его единомышленника Р. фон Пёльмана сплотились ее многочисленные последователи. В Германии ими стали К. Витфогель, Ф. Хейхельхейм, К. Каутский и О. Шпенглер, во Франции — А. Пиренн, в Великобритании — А.-Д. Тойнби, в России — В. В. Струве, Б. А. Тураев, Р. Ю. Виппер, Д. М. Петрушевский, М. И. Ростовцев, П. А. Сорокин и М. М. Хвостов, а в СССР — А. А. Богданов, И. И. Степанов, П. И. Кушнер и В. С. Сергеев. Судя по ряду публикаций, «демон Октябрьской революции» Л. Д. Троцкий разделял взгляды Эдуарда Мейера^[28][29].

Труды Э. Мейера подсказали германскому философу Карлу Ясперсу оригинальную идею «осевого времени». Оно, «возникшее в эту эпоху (железного века в Греции — прим. А. Г., И. К.) новое начало, …сводится к тому, что человек осознает свое бытие в целом, самого себя и свои границы. …В эту эпоху были разработаны основные категории, которыми мы оперируем по сей день, заложены основы мировых религий. …Во всех направлениях совершался переход к универсальности»^[30].

• [1] 1 См. Мейер, Э. Теоретические и методологические вопросы истории: пер. с нем. /
• [2] Мейер. — М., 1911. — С. 36—37, 48, 55.
• [3] См. Мейер, Э. Экономическое развитие древнего мира: пер. с нем. / Э. Мейер. —М., 1911. — С. 27—28, 77, 103.
• [4] Мейер, Э. Теоретические и методологические проблемы истории: пер. с нем./Э. Мейер. — М., 1911. — С. 90, 165.
• [5] Кенигсбергер, Г. Г. Средневековая Европа, 400—1500 годы: пер. с англ. / Г. Г. Кениг-сбергер. — М., 2001. — С. 35—36.
• [6] См. подробнее: Ефимов, А. А. Эдуард Мейер о проблеме «феодального» и «капиталистического» укладов в истории Древнего мира / А. А. Ефимов // Известия ПГПУ им. B. Г. Белинского. — Т. 27. — Пенза, 2012. — С. 617—622.
• [7] Вебер, М. Аграрная история древнего мира: пер. с нем. / М. Вебер. — М., 1991. — C. 18.
• [8] Meyer, Е. Geschichte des Altertums / Е. Meyer. — Essen, 1984. — Bd. 1. S. 83.
• [9] Мейер, Э. Рабство в древности: пер. с нем. / Э. Мейер. — М., 1907. — С. 26.
• [10] Meyer, Е. Kleine Schriften / Е. Meyer. — Bd. 1. — Halle, 1924. — P. 190.
• [11] Gelb I. J. From Freedom to Slavery /I. J. Gelb. // Gesellsschaftsklassen im altenZweistromland und in den angrenzenden Gebieten. — Ht. 75. — Munchen, 1970. — S. 83.
• [12] Мейер, Э. Экономическое развитие древнего мира: пер. с нем. / Э. Мейер. — М., 1911. — С. 10.
• [13] Цит. по: Климов, О. Ю. Дискуссии о путях и факторах модернизации древнихобществ / О. Ю. Климов // Мнемон: исследования и публикации по истории античногомира. — Вып. 11. — СПб., 2012. — С. 394—395, 397.
• [14] Meyer, Е. Geschichte des Altertums / Е. Meyer. — Essen, 1984. — Bd. 6. — P. 516—517.
• [15] См. Мейер, Э. Теоретические и методологические проблемы истории: пер. с нем. /Э. Мейер. — М., 1911. — С. 145.
• [16] Мейер, Э. Рабство в древности: пер. с нем. / Э. Мейер. — М., 1907. — С. 44—45.
• [17] Там же. С. 33.
• [18] См. Meyer, Е. Geschichte des Altertums / Е. Meyer. — Essen, 1984. — Bd. 5. — P. 316,564.
• [19] Ibid.
• [20] Мейер, Э. Рабство в древности: пер. с нем. / Э. Мейер. — М., 1907. — С. 44.
• [21] Пёльман, Р. Очерк греческой истории и источниковедения: пер. с нем. — СПб.,
• [22] Пёльман, Р. Очерк греческой истории и источниковедения: пер. с нем. — СПб., 1999. — С. 185—186.
• [23] Пёльман, Р. Очерк греческой истории и источниковедения: пер. с нем. — СПб., 1999. — С. 189—192.
• [24] Pohlmann, R. Geschichte der sozialen Frage und des Sozialismus in der antiken Welt. /R. Pohlmann. — Berlin, 1912. — P. 67. Существует русский сокращенный перевод: Пёльман, Р. История античного коммунизма и социализма / Р. Пёльман. — СПб., 1913.
• [25] Вебер, М. Аграрная история древнего мира: пер. с нем. — М., 1991. — С. 168.
• [26] Сорокин, П. Голод и идеология общества / П. Сорокин. — Пг., 1922. — С. 31.
• [27] White, L.-A. The Concept of Evolution in Cultural Anthropology / L.-A. White // MeggarsB. (ed.). Evolution and Anthropology: A Centennial Appraisal. —Washington, 1959. — P. 109.
• [28] Мейер, Э. Рабство в древности: пер. с нем. — М., 1907. — С. 11.
• [29] См. подробнее: Троцкий, Л. Д. Предисловие / Л. Д. Троцкий // Виппер, Р. Ю. Коммунизм и культура. — М., 1919; Он же. Терроризм и коммунизм. — М., 1920; Он же. Преданная революция. — М., 1990.
• [30] Ясперс, К. Смысл и назначение истории: пер. с нем. / К. Ясперс. — М., 1991. —С. 53.