Почвенничество как социально-политическое явление

Курсовая работа на тему: «Почвенничество как социально-политическое явление»

Содержание Введение

1. Западники и славянофилы как идейные предшественники почвенничества

1.1 Социально-политические взгляды славянофилов

1.2 Социально-политические взгляды западничества

2. Почвенничество как литературно-общественное, философское и социально-политическое течение в русской политической мысли XIX века

2.1 Почвенничество как социально-политическое явление

2.2 Социально-политические воззрения Ф.М. Достоевского

2.3 Основные положения философии Н. Я. Данилевского Заключение Список использованной литературы Введение Почвенничество — русское литературно-общественное направление 1860-х годов, тесно связанное с деятельностью Ф. М. Достоевского, А. А. Григорьева, Н. Н. Страхова, Н. Я. Данилевского и других писателей. Слово «почвенничество» создалось на основе патриотической публицистики Ф. М. Достоевского с характерными для нее выражениями: «мы оторвались от своей почвы» с призывом вернуться к народным основам, традициям и идеалам. Происхождение почвенничества восходит к направлению «молодой редакции» журнала «Москвитянин» (в 1850-х), и идейно было родственным славянофильству, призывало к «слитию образованности и ее представителей с народным началом». Почвенники симпатизировали купечеству, мещанству, народной интеллигенции, отвергали либерально-космополитические и социалистические идеи, обличали духовно-нравственное разложение.

Почвенничество, по определению А. А. Григорьева, характеризовалось «восстановлением в душе новой, или лучше сказать, обновленной веры в грунт, в почву, в народ». Вера в народ, в развитие на собственной почве сочеталась с взглядом на историю как на спонтанный органический процесс, принципиально не поддающийся рационализации.

Почвенничество стремилось объединить все общественные течения вокруг идеи о самобытном пути России. Идейное родство со славянофилами не мешало признанию целого ряда заслуг и за западной культурой. Обличение «гнилого Запада» — его буржуазности и бездуховности, тлетворности его революционных, социалистических и материалистических идей сочеталось в почвенности с высокой оценкой «европейской культуры». Социологическая концепция этого направления включала утопическую идею сближения западничества, славянофильства, «официальной народности» и православия. Высшей целью социального реформаторства была программа «постепенства и малых дел», призывающая к «слиянию» всего «просвещенного общества» с народом в традиционно устоявшиеся формы русского быта — общину и земство. Почвенничество было постоянным объектом резкой критики со стороны идеологов радикальных и революционно-демократических слоев русского общества. Западноевропейская историография и современная русистика часто обращаются к широкому кругу почвеннических идей, интерпретируя и характеризуя их как «истинную форму русского духа» и «русского национального самосознания» .

1. Западники и славянофилы как идейные предшественники почвенничества

1.1 Социально-политические взгляды славянофилов В XIX в. на новом витке развития России Русская идея стала предметом пристального внимания русских мыслителей. Это было время гигантов русской литературы, и каждый из них в той или иной мере касался темы о месте России в ряду других стран и ее исторической миссии. Особенно много места и времени этой теме уделяли славянофилы. Все они были ярко выраженными демократами и считали славян, особенно русских, наиболее способными к воплощению в жизни демократических начал. Правда, они были защитниками самодержавия и невысоко ценили политическую свободу. В этом отношении славянофилы резко расходились с западниками, которые хотели, чтобы политическое развитие России шло тем же путем, как и в Западной Европе.

Учение славянофилов действительно содержало в себе три принципа, провозглашенные, как основа жизни России, министром народного просвещения при Николае I графом Уваровым: православие, самодержавие, народность. Одним из лидеров славянофильства был Хомяков А. С. Его рассуждения, в основном, сводились к следующему.

Западная Европа не воплотила христианского идеала целостности жизни вследствие чрезмерного преобладания логического знания и рассудочности, а Россия до сих пор не осуществила его, во-первых, вследствие того, что всесторонняя цельная правда по природе своей развивается медленно, и, во-вторых, потому что русский народ до сих пор слишком мало уделял сил разработке логического знания, которое необходимо сочетать со сверхлогическим постижением бытия. Тем не менее, Хомяков верит в великую миссию русского народа, когда он вполне осознает и выразит «все духовные силы и начала, лежащие в основе Святой Православной Руси». «История», говорит он, «призывает Россию стать впереди всемирного просвещения: она дает ей на это право за всесторонность и полноту ее начал, а право, данное историею народу, есть обязанность, налагаемая на каждого из его членов». Ее идеальное назначение состоит не в том, чтобы стать самым могучим или самым богатым государством, а в том, чтобы стать «самым христианским из всех человеческих обществ».

Из других славянофилов к этому актуальному для них вопросу обращались Киреевский И. В., Аксаков К. С., и др.

Склад ума, находимый Киреевским у Восточных Отцов Церкви, — «безмятежная внутренняя целость духа» как основа всего поведения и мышления. Вместе с христианством этот тип духовной культуры был усвоен русским народом, культура которого была чрезвычайно высока в XII—XIII вв.еках. Целостность и разумность — основные черты ее, а на Западе — раздвоение и рассудочность. Во множестве проявлений жизни ярко выражено это различие:

1) в Западной Европе — рассудочно-отвлеченное богословие, обоснование истины путем логического сцепления понятий; на Руси — стремление к истине «посредством внутреннего возвышения самосознания к сердечной целостности и средоточию разума»;

2) на Западе — государственность из насилий завоевания; на Руси — из естественного развития народного быта;

3) на Западе — враждебная разграниченность сословий, — в Древней Руси их «единодушная совокупность»;

4) на Западе — поземельная собственность — первое отношение гражданских отношений, на Руси — собственность только случайное выражение отношений личных;

5) на Западе — законность формально-логическая, на Руси — выходящая из быта. Вообще на Западе раздвоение духа, наук, государства, сословий, семейных прав и обязанностей; в России — стремление к цельности «бытия внутреннего и внешнего»; «постоянная память об отношении всего временного к вечному и человеческого к Божественному» — такова древнерусская жизнь, следы которой сохранились и теперь в народе.

Оторвавшись от бесконечной цели, поставив себе мелкие задачи, «западный человек почти всегда доволен своим состоянием»; он «готов, с гордостью ударяя себя по сердцу, говорить себе и другим, что совесть его вполне спокойна, что он совершенно чист перед Богом и людьми, что он одного только просит у Бога, чтобы другие люди были на него похожи». Если он столкнется с общепринятым понятием о нравственности, он выдумает себе оригинальную систему нравственности и опять успокоится. «Русский человек, напротив того, всегда живо чувствует свои недостатки и чем выше восходит по лестнице нравственного развития, тем более требует от себя и поэтому тем менее бывает доволен собой».

Русский народ, согласно Аксакову, резко отличает «землю» и государство.

«Земля» есть община; она живет согласно внутренней, нравственной правде, она предпочитает путь мира, согласный с учением Христа. Однако наличие воинственных соседей заставляет, в конце концов, образовать государство.

Для этой цели русские призвали варягов и, отделив «землю» от государства, передали политическую власть выбранному государю. Государство живет внешнею правдою: оно создает внешние правила жизни, предписания и прибегает к принудительной силе. Преобладание внешней правды над внутреннею есть путь развития Западной Европы, где государство возникло путем завоевания.

Наоборот, в России государство возникло вследствие добровольного призвания варягов «землею». Поэтому в России существует союз «Земли и государства».

Земле принадлежит совещательный голос, сила «мнения», а власть, принимающая окончательные решения, принадлежит государю. Таково было отношение, например, между Земскими Соборами в Московской Руси и государем. Реформы Петра Великого нарушили этот идеальный порядок. Аксаков сначала восхвалял Петра Великого, как освободителя русских «от национальной исключительности», а потом возненавидел его реформы, но по-прежнему продолжал высказываться против национальной исключительности. Высшее достоинство русского народа он видит именно в том, что в русском народе общечеловеческие начала развиты выше, чем у других народов, ему присущ «христианско-человеческий дух». Что же касается западноевропейских народов, им присуща национальная исключительность или же, как реакция против нее, космополитизм, отрицание национального начала, что также есть заблуждение.

Безмерно идеализируя русскую историю, К. Аксаков говорит, что она есть «Всемирная Исповедь» и может «читаться, как жития святых». Смирение русского народа обнаруживается в том, что каждый подвиг, каждое высокое достижение свое он приписывает не себе, а Богу и прославляет Его крестными ходами, молебнами, закладками церквей, а не памятниками себе и своим великим людям. К Западной Европе К. Аксаков проявляет ненависть, в такой же мере страстную, как страстна была его любовь к России. Киреевский и Хомяков, указывая отрицательные стороны западноевропейской культуры, все же видели и ее достоинства, заявляли о своей любви к ней и настаивали на необходимости синтеза ценных начал западного и русского духа. К. Аксаков видит только теневые стороны западной культуры: насилие, вражду, ложную веру (католичество и протестантизм), склонность к театральности, «дряхлость» Запада.

Самым ярким последователем и защитником славянофильства был Н. Я. Данилевский. Он был сторонником панславизма. В книге «Россия и Европа» Данилевский обстоятельно разрабатывает теорию «культурно-исторических типов» человечества. Согласно Данилевскому, нет и не может быть общечеловеческой цивилизации. В этом отношении его можно считать предшественником Шпенглера. Существуют культурно-исторические типы цивилизации, например египетский, китайский, ассиро-вавилонский, еврейский, греческий, римский. В наше время его особенно интересует романо-германский тип и нарождающийся славянский тип. Основы цивилизации одного типа не передаются другим типам; существует только преемственность цивилизаций в ограниченной мере и во второстепенных чертах. Период культурно-исторического типа неопределенно длителен, но период цветения и плодоношения — короток; он навсегда истощает жизненную силу цивилизации.

Человечество, думает Данилевский, есть отвлеченная идея, а не живое единое целое. Отношение между человечеством и народом есть отношение рода и вида.

Род есть отвлеченное и бедное понятие; живое, конкретное есть народ. Смысл культурно-исторических типов состоит в том, что каждый из них по-своему выражает идею человека, и совокупность этих идей есть нечто всечеловеческое. Всемирное владычество одного культурно-исторического типа было бы оскудением жизни.

В новое время наступила пора для развития славянства как особого культурно-исторического типа. Своеобразие этого типа будет заключатся в следующем. Многие культурно-исторические типы имеют одну основу: еврейская культура — религиозная, греческая культура — художественная, Рим выработал политическую культуру. Романо-германская культура — двухосновна: это — политическая культура с научным и промышленным характером. Славянский тип будет первым полным четырехосновным культурно-историческим типом: это будет тип

1) религиозный,

2) научный, художественный, технический, промышленный,

3) политический,

4) общинно-экономический.

1.2 Социально-политические взгляды западничества западник славянофил почвенничество достоевский Западники, направление русской антифеодальной общественной мысли 40-х годов XIX века, противостоящие славянофилам. В московский кружок западников входили А. И. Герцен, Т. Н. Грановский, Н. П. Огарев, В. П. Боткин, Н. Х. Кетчер, Е. Ф. Корш, К. Д. Кавелин и др. Тесную связь с кружком имел живший в Петербурге В. Г. Белинский. К западникам относился также С. И. Тургенев.

Термины «западники», «западничество» (иногда «европейцы»), так же как и «славянофильство», «славянофилы», родились в идейной полемике 40-х годов. Споры о том, идти ли России вслед за Западной Европой или искать «самобытный» путь, полемика о тех или иных особенностях русского национального характера, разногласия в оценке реформ Петра I и т. д. были лишь формой постановки более существенного вопроса — о будущих социальных преобразованиях России. Западники связывали их с усвоением исторических достижений стран Западной Европы, славянофилы отстаивали близкую течениям феодального социализма утопию, идеализируя порядки, существовавшие в допетровской России.

Существование западников как единого лагеря не отменяет, однако, того факта, что обращались они к разным сторонам западной действительности, защищали различные пути будущего преобразования России, выражали, в зависимости от принадлежности, интересы разных классов. Со второй половины 40-х годов расхождения затрагивали область эстетики (споры Белинского с Болоткиным), выражались в разном отношении к атеизму и материализму и особенно резко — в трактовке социально-политических проблем. Белинский, Герцен, Огарев хотели строить на развалах самодержавия социализм, умеренные западники мечтали о буржуазном царстве «правового порядка» .

Вместе с тем на переломе европейской истории — революции 1848−1849 — в концепциях русского утопического социализма наблюдаются существенные сдвиги. Еще накануне революции Белинский относил осуществление социализма для России в отдаленное будущее, признав неминуемость этапа буржуазных преобразований. Герцен после краха революции в Европе приступил к разработке так называемого русского крестьянского социализма, отстаивая мысль о том, что Россия может миновать этап буржуазных преобразований благодаря развитию сохранившегося в стране общинного землевладения. Обращение Герцена к русской общине было, несомненно, стимулировано славянофильской концепцией.

Наметившиеся в сфере идейной борьбы 40-х годов тенденции к размежеванию демократизма, утопического социализма и либерализма окончательно оформились и закрепились к концу 50-х — началу 60-х годов в борьбе политических направлений, когда вопрос — каким путем идти России? — принял конкретные формы — как и кому освобождать крестьян? Революционные демократы стали на сторону крестьянства, либералы (как западники, так и славянофилы) — на сторону помещиков, во многом смыкаясь с представителями самодержавной России, приступившими к освобождению «сверху» .

Таким образом, термины «западники» и «славянофилы» отражают некоторые реальные моменты истории идейной борьбы 40-х годов. Однако они не являются строго научными, содержательными категориями. Оставаясь на поверхности явлений, они не выявляют сути идейной борьбы 40−50-х годов, когда «…весь русский вопрос… заключался в вопросе о крепостном праве» .

Хочется заметить что проблема западничества Россия сталкивается впервые не в XVIII веке, а чуть ли ни на заре своего появления.

Говоря о формировании русской нации, можно выделить два исторических момента, сыгравших наиболее существенную роль в этом процессе. Речь идет, во-первых, о принятии христианства в его византийской форме и, соответственно, построении культуры по греко-ближневосточному образцу и, во-вторых, о постепенном смещении акцентов в сторону западноевропейской модели цивилизации как эталона образа жизни и развития экономики, политики, культуры. Такое смещение акцентов, начавшееся еще в допетровскую эпоху, получило наибольший расцвет в период царствования Петра I и с теми или иными отклонениями продолжается вплоть до сегодняшнего дня.

б) Пётр I как первый западник В 1670 году наиболее, возможно, светлый ум современной ему Европы Г. Лейбниц предсказал, что будущее России заключается в превращении ее в колонию Швеции. Многие в Западной Европе разделяли этот прогноз.

Удачей России в конечном счете оказалось то, что ее непосредственные западные соседи — переоцениваемые шведы и поляки — вступили в полосу государственного упадка, а немцы еще не поднялись. Но эти благоприятные обстоятельства были временными, и Россию неизбежно ждали, если она желала сохранить себя, суровые испытания. Именно в это время страну возглавил жестокий и гениальный вождь, имевший мудрость понять, что сохранение России зависит от способности восприятия западной технологии — военной и социальной. Запад к моменту восшествия на престол Петра еще не начал оказывать на Россию прямого воздействия. Франция, доминирующая на континенте, опиралась на трех слабеющих соседей России — Турцию, Польшу и Швецию. Западная энергия гасилась деревенеющими структурами этих стран.

Наблюдая за Москвой из Немецкой слободы, Петр уже видел превосходство Запада, и, видимо, здесь вызрело его непоколебимое желание «войти в Европу» .

Каким же сложился русский характер к периоду, когда дорога на Запад приоткрылась, «окно в Европу» отворилось, и два мира встретили друг друга? Активизм Запада — и фатализм Востока, но там и здесь буйство стихийных сил, укрощенных вековой дисциплиной" .

Ощущая свое отставание от Запада, власть в России стала (в той мере, в какой она ощущала свою ответственность) оппозицией по отношению к собственному народу. Даже в одежде, во вкусах, в гастрономии, в способах разрешения основных жизненных проблем русская элита, начиная с 1700 года, идет поперек вкусам и привычкам своего народа, «подгоняя» этот народ принять инородные идеалы, вкусы, обычаи, правы. Поразительно, но с тех пор правители на Руси делятся не на доморощенных (автохтонов) и западников, а на западников и ультразападников (таких как большевики, спешившие принести идеи Запада в каждый русский дом без исключения).

Самая сложная проблема русской истории заключается именно в этом. Своим талантом и трудом русские доказали, что они могут быть равными любой другой культуре в литературе и науке, в освоении континента и космоса. Но в русском народе так и не произошло расщепления массы на атомы, населения на граждан, коллективного подход на персональное самоуважение, мира на единомышленников, колхоза на хуторян, народа с общим сознанием на сообщество параллельно ищущих личностей. Такая потеря национального лица, такое изменение исконных начал — страшная вещь. О ней рыдали и казненные на Красной площади стрельцы, и печальные славянофилы, и еще более загнанные историей, евразийцы. Но трагедия оставалась, она с нами — и с теми, кто «не видит проблем»: пройти сквозь пустыню потери прежней культуры, неизбежными последствиями чего является дезориентация, криминализация, стихийно-культурный бунт. Никто не может знать, согласится ли народ, во всей его глубине, заплатить такую цену.

Если цена будет непомерной, то модернизация должна будет в России снять с себя одежды вестернизации, и массовое производство должно быть налажено на основе восточноевропейского, а не западного стереотипа.

Именно этот вопрос является самым главным для России, в начале восемнадцатого века, равно как и во втором тысячелетии ее исторического существования.

Глубина этого вопроса поистине бездонна. «Неестественное должно было стать естественным, привычное — отвратительным, нелюбимое — любимым.

Петровская Россия пыталась посеять семена западного индустриализма на, не во всем благоприятную почву, православно-христианского общества. По оценке А. Тойнби, «петровская политика ставила своей целью превращение русского универсального государства в одно из государств современного западного мира, с тем, чтобы русский народ мог знать определенное место среди других западных наций. Стратегия Петра Великого была направлена на то, чтобы при включении России в западное сообщество в качестве равноправного члена сохранить ее политическую независимость и культурную автономию в мире, где западный образ жизни уже получил широкое признание. Это был первый пример добровольной самовестернизации незападной страны». Центральное петербургское правительство подавило сопротивление противников реформ Петра, в частности, староверов, которое не могло иметь шансов на успех ввиду разбросанности сторонников старого обряда и консолидированной силы правительства. Но, уйдя на национальные глубины, старообрядчество дало основание явлению, которое позже было названо славянофильством.

Однако в плане личностных ориентации способ модернизации неизбежно сказывался на результате, деспотизм перекрывал путь дисциплинированной творческой энергии. В этом суть. На Западе яростное личностное самоутверждение не требовало обрыва коренных уз, смены наиболее близких индивидууму традиций, отхода от базовых родовых ценностей. В России именно этого требовало просвещенное верхушечное западничество, кто бы ни был его носителем — боярин Волынский или генсек Горбачев.

Успех этой политики увенчался разгромом шведской армии при Полтаве в 1709 г. а позже, век спустя, изгнанием из России армий Наполеона.

Как показал Г. П. Федотов, петровская реформа вывела Россию на мировые просторы. Россия была поставлена Петром на перекресток всех великих культур Запада. Появилась порода русских европейцев, которых отличала свобода и широта духа, причем отличает не только от москвичей, но и от настоящих западных европейцев… Простой русский человек, включая интеллигентов, был удивительно бездарен к иностранным языкам, как и вообще был не способен входить в чужую среду, акклиматизироваться на чужбине. Русский европеец, по словам Г. П. Федотова, был дома везде. Россия после Петра Великого перестает быть понятной для значительной части русского народа, который отныне «не представлял себе ни ее границ, ни ее задач, ни ее внешних врагов, которые были ясны и конкретны для него в Московском царстве. Выветривание государственного сознания продолжалось беспрерывно в народных массах два века Империи» .

В эпоху подлинного самодержавия, когда личность правителя играла определяющую роль, благодаря во многом своему характеру, Петр создал в России нечто долговременное — обширный класс обращенных на Запад служилых людей, сопоставляющих страну не с вековой традицией, а с самыми развитыми странами Запада. Подчиняясь новому флагу, новой столице, одетые в западные одежды, говорящие на европейских языках, правящие Россией дворяне Петра создали базу для нового типа развития, создали (постоянно воссоздаваемые между 1700 и 1917 годами) предпосылки мирного сближения с Западом, целенаправленной эволюции российской политической, образовательной, военной, экономической систем в западном направлении, с помощью Запада, открыто восхищаясь им. С тех пор, как шотландский наемник Патрик Гордон стал главным военным советником подростка Петра, а француз Франсуа Лефорт — самым близким другом и фактически воспитателем, пафос уважения и восхищения Западом стал едва ли не государственной религией России вплоть до злосчастной первой мировой войны. Царь Петр Первый взял курс на Западную Европу и так резко трансформировал военную, политическую и экономическую системы страны, что иностранцы стали с охотой приезжать в Россию, Границы России для них были открыты, их ждала карьера и высокий статус. Как и в любом деле, здесь было много злоупотреблений и разочарований, но факт остается фактом: Россия открылась Западу в невиданной прежде степени и уже не могла быть прежней. Петербург стал символом новой России, дружественной Западу.

Это был (исторический) первый случай, когда потенциальная жертва Запада сознательно поставила перед собой цель овладения материальной техникой Европы ради самосохранения. (Потом по той же дороге пойдут Оттоманская империя, Япония и другие).

Западники являлись, по преимуществу, светскими людьми. В их представлениях зачастую вовсе не было места религиозной вере и сакрализации, ибо модель западной культуры, по образцу которой они хотели построить свою собственную, представлялась им вполне мирской. Религиозная вера и сакрализация общественной жизни либо отрицались полностью (В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. П. Огарев, В. П. Боткин), либо носили неустойчивый характер (у так называемых «умеренных» представителей данного течения Т. Н. Грановского, П. Н. Кудрявцева, А. Д. Галахова, П. В. Анненкова, К. Д. Кавелина и др.). Не соглашаясь с официальным православием, «умеренные» западники все же верили в Бога и в бессмертие души.

Не менее интересным является и мнение западников, а прежде всего Чаадаева, Философское мировоззрение которого носит ярко выраженный религиозный характер, Чаадаев говорит, что желающие сочетать идеи истины и добра должны «стремиться проникнуться истинами откровения». Однако лучше всего «…целиком положиться на те столь частые случаи, когда мы сильнее всего подпадаем действию религиозного чувства на нашу душу, и нам кажется, что мы лишились лично нам принадлежащей силы и против своей воли влечемся к добру какою-то высшей силой, отрывающей нас от земли и возносящей на небо. И вот тогда именно, в сознании своей немощи, дух наш раскроется с необычайной силой для мыслей о небе, и самые высокие истины сами собой потекут в наше сердце».

Две силы являются действенными в нашей жизни. Одна из них находится внутри нас — «несовершенная», а другая стоит вне нас — «совершенная». От этой «совершенной» силы мы получаем «…идеи о добре, долге, добродетели, законе…». Они передаются от поколения к поколению благодаря непрерывной преемственности умов, которая составляет одно всеобщее сознание, «Да, сомненья нет, имеется абсолютное единство во всей совокупности существ… это факт огромной важности, и он бросает чрезвычайный свет на великое Все: он создает логику причин и следствий.

Так же Чаадаев утверждал, что наше «пагубное я» в какой-то мере разобщает человека с «природой всеобщей». «Время и пространство — вот пределы человеческой жизни, какова она ныне». В результате такого разобщения нам является внешний мир. «Необходимо только иметь в виду, что количеств, собственно говоря, в природе не существует… Действительные количества, т. е. абсолютные единицы, имеются лишь в нашем уме…».

Ему так же принадлежит мысль, что «Христианское учение рассматривает совокупность всего на основе возможного и необходимого перерождения нашего существа…» Это означает, «…что наша ветхая природа упраздняется и что зарождается в нас новый человек, созданный Христом. «Удивительное понимание жизни, принесенное на землю создателем христианства; дух самоотвержения; отвращение от разделения; страстное влечение к единству: вот что сохраняет христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохраняется раскрытая свыше идея, а через нее совершается великое действие слияния душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние — все предназначение христианства. Истина едина: Царство Божие, небо на земле, все евангельские обетования — все это не иное что, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого Бога, иначе говоря, — осуществленный нравственный закон». «Как известно, христианство упрочилось без содействия какой бы то ни было книги… Его божественный разум живет в людях, таких, каковы мы и каков он сам, а вовсе не в составленной церковью книге». «И вот почему упорная привязанность со стороны верных преданию к поразительному догмату о действительном присутствии тела Христова в евхаристии и их не знающее пределов поклонение телу спасителя столь достойны уважения». Этот догмат об евхаристии «сохраняется в некоторых умах… нерушимым и чистым… Не для того ли, чтобы когда-нибудь послужить средством единения между разными христианскими учениями?».

По поводу религиозных мировоззрений Станкевича, можно привести его слова о том, что вся природа является одним единым организмом, эволюционирующим в сторону разума. «Жизнь есть любовь. Вечные законы ее и вечное их исполнение — разум и воля. Жизнь беспредельна в пространстве и времени, ибо она есть любовь. С тех пор как началась любовь, должна была начаться жизнь; покуда есть любовь, жизнь не должна уничтожиться, поскольку есть любовь, и жизнь не должна знать пределов». Женщину Станкевич считал священным существом. Не напрасно, говорил он, Дева Мария и Божия Матерь суть главные символы нашей религии. В письме к Л. А. Бакуниной, говоря о самообразовании, Станкевич советует ей отказаться от попыток постепенного устранения недостатков в человеке. По его словам, достаточно указать на общую причину этих недостатков — отсутствие любви, Он советует думать о том прекрасном, что есть в мире, а не о том, что несовершенно в нем.

Станкевич писал Грановскому: «Помни, что созерцание необходимо для развития мышления». «Вообще, если трудно становится решить что-нибудь, переставай думать и живи. В сравнениях и выводах будет кой-что истинное, но верно вполне схватишь вещь только из общего живого чувства».

Что касается Белинского то в письме к Боткину (1841) он писал: «Субъект у него не сам себе цель, но средство для мгновенного выражения общего, а это общее является у него в отношении к субъекту Молохом, ибо, пощеголяв в нем (в субъекте), бросает его, как старые штаны… Благодарю покорно, Егор Федорыч, кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением, честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр., и пр., иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братии по крови, — костей от костей моих и плоти от плоти моей. …судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора.

В 1841 г. Белинский, предавая забвению свое недавнее беспокойство за «жертвы истории», писал Боткину: «Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную».

Из сочинений Белинского не видно, что он стал материалистом, хотя, правда, в последние годы своей жизни он совершенно перестал ссылаться на сверхчувственные основы мирового бытия. В феврале 1847 г. Белинский писал Боткину: «Метафизику к чорту: это слово означает сверхнатуральное, следовательно, нелепость… Освободить науку от призраков, трансцендентализма и thly» (теологии).

Возможно, у многих возникнет вопрос: был ли в конце своей жизни Белинский действительно атеистом. В письме к Гоголю о его книге «Выбранные места из переписки с друзьями» Белинский отзывается о русской православной церкви по большей части с неприязнью и утверждает, что русские «по натуре глубоко атеистический народ». Во Франции, пишет он, «…многие, отложившись от христианства, все еще упорно стоят за какого-то Бога» (15 июля 1847 г.). Но шесть месяцев спустя в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года», написанной незадолго до смерти, Белинский отмечал следующее: «Искупитель рода человеческого приходил в мир для всех людей… Он — Сын Бога — человечески любил людей и сострадал им в их нищете, грязи, позоре, разврате, пороках, злодействах… Но божественное слово любви и братства не втуне огласило мир».

Герцен не был материалистом как в юные годы, так и в конце своей жизни. Когда его сын, физиолог, прочитал лекцию, в которой он доказывал, что вся деятельность людей и животных суть рефлексы и что, следовательно, нет места свободной воле, Герцен написал «Письмо сыну — А. А. Герцену». Понятие о свободе, развитое в этом письме, предполагает наличие объективного разума в основе природы.

Относительно Герцена можно сказать, что на самом деле у него можно обнаружить лишь отрицательное отношение к религии, к идее личного Бога и личного бессмертия.

2. Почвенничество как литературно-общественное, философское и социально-политическое течение в русской политической мысли XIX века

2.1 Почвенничество как социально-политическое явление Такое сложное явление русской культуры шестидесятых годов девятнадцатого столетия, как-то, что вошло в историю под именем «почвенничество», одинаково правомерно квалифицировать и как литературно-общественное, и философское течение, и как особую социально-политическую доктрину, которая сформировалась и решительно заявила о себе в период, справедливо именуемый «золотым веком русской политической мысли».

Дело в том, что свои исходные интуиции почвенники выражали достаточно свободно: в литературно-критических, художественных формах, в виде концептуально-философских суждений и в жанре публицистики. Подобное стилевое многообразие было обусловлено как особенностями духовного склада ведущих идеологов почвенничества, так и своеобразием социокультурной ситуации того времени.

«Великая реформа» 1861 года, открывающая не менее великое десятилетие общественного подъема и спада, спровоцировала взрывообразный рост числа газет и журналов, на страницах которых с доселе невиданной свободой обсуждались острейшие социально-экономические вопросы; в них было разрешено создать разделы иностранной и внутренней политики. Предельно интенсифицировалась политическая мысль, приобрели новые и более четкие очертания либеральные, консервативные и радикально-демократические направления. «Это было время, — отмечает Г. Флоровский, — очень решительных сдвигов и глубочайших переслаиваний во всем составе и сложении русского общества, всего русского народа». Как-то сразу «публика» заговорила обо всем, а литература, получившая «общественное значение», откликнулась на это десятками статей о железных дорогах, таможенных тарифах и свободе торговли, «состоянии земледельческого класса», свободном труде, задачах воспитания, пороках чиновничества.

Возникновение почвенничества было явлением глубоко закономерным, что под этим имелись серьезные социально-исторические, идеологические, теоретические основания, что почвенничество — это еще и продукт имманентной логики развития основных тенденций общественной мысли 40-х — 50-х гг. XIX века, знаменитой дискуссии Запада и Востока. Уже два столетия в России ведется «извечный спор о путях. Спор славянофилов и западников, почвенников и космополитов, русистов и гуманистов…». Один из виднейших западников ХIХ века, А. И. Герцен писал: «И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно». В этой известной «поэтической формуле» речь шла о западниках и славянофилах… О славянофилах как предшественниках «почвенничества» писал позднее А. Ф. Лосев: «Славянофилы выросли на русской почве, они сотворены из русской земли, они наполнены основательным, непреклонным духом земли, они прочно связаны с землей, их нельзя от нее отделить, не повредив их существа… …Славянофильство… представляло собой национально-романтическую идеализацию старины. В славянофилах чувствуется спокойствие, уравновешенность и несокрушимая надежность. Другое дело — наша современная эпоха. Со времени славянофилов произошло почти полное распадение покойной деревенской жизни землевладельцев». Начало этой трагедии увидели «почвенники» ХIХ века (сразу после реформы 1861 года). «Почвенническое движение в лице Ф. М. и М. М. Достоевских, А. А. Григорьева, Н. Н. Страхова оформилось как реакция на стремление философов (западников и славянофилов — в равной мере) дать рациональное объяснение феноменам мира. Главную роль в почвенничестве играет начало иррациональное, интуитивное, собственно художественное, эстетическое», — утверждает современный исследователь.

Идеологема «почвы» у Достоевского насыщена осмысленным содержанием и тесно связана со сферой религиозных представлений. Обретение почвы в этом плане есть одновременно прикосновение к подлинному смыслу православия и православной святости, бережно сохраняемому в простом пароде. К данному кругу представлений примыкали и другие общественные деятели и публицисты, группировавшиеся вокруг «Времени» и «Эпохи». «Почвенничество» — не Восток и не Запад, не западничество и не славянофильство, не противопоставление интеллигенции народу, а слияние в некоем единстве, в синтезе; вот что представляет собою творчество Пушкина по А. Григорьеву и по Достоевскому. Почвенники стремились эклектически соединить западничество и славянофильство, либеральные и консервативно-романтические компоненты. Как «почвенники», Аполлон Григорьев и Достоевский все время твердили, что они не западники и не славянофилы. Хотя они тоже, как славянофилы, выдвигают главной своей мыслью, что интеллигенция «оторвалась от своей почвы» и что «следует искать своей почвы» в народных началах, но их «почва» совсем другая, не славянофильская, и другое они понимают под «народными началами». Были здесь возможны два пути: путь к Герцену, противопоставление России Европе в свете истории и вопросов современности, — подобно Герцену тоже стать на ту точку зрения, что только русский народ способен осуществить идею, которой «беременна Европа», идею социализма, русский народ к этому подготовило своеобразие его исторических судеб, сохранившийся до сих пор его общинный строй, — или уж прямо скатиться к славянофильству: признать, что русский народ — «народ-богоносец», истинное христианство, православие определяет его душевный строй.

«Русское общество должно соединиться с народной почвой и принять в себя народный элемент», — писал Достоевский. На страницах «Времени» постоянную прописку получили понятия «почва», «вернуться на родную почву», «почвенная сила», «беспочвенный» и т. д. как понятия центральные, определяющие основание новой общественно-политической идеи журнала. Многие восприняли эту идею как лишь слегка перекрашенную в туманное понятие старую славянофильскую мысль; другие решили, что почва — это лишь новый «экзотический» синоним привычного понятия народ; третьи и вовсе предпочитали говорить о неопределенности, расплывчатости идеи, которую «почвенники» выдвинули, да еще и в качестве какого-то нового слова… Действительно, назвать почвенничество мыслью совершенно новой нельзя, но и сами вожди «Времени» не смотрели на свое детище таким образом; скорее уж они видели в выдвинутой ими идее истинно русскую мысль именно потому, что она, как им представлялось, собирала воедино, синтезировала все наиболее плодотворное, что было выработано различными, даже и враждебными направлениями внутри русского национального самосознания.

И само понятие почвы в общественно-историческом смысле этого слова не представлялось столь уж экзотическим и неопределенным: оно давно уже употреблялось и у славянофилов («Мы похожи на растения, обнажившие от почвы свои корни», — писал, например, еще в 47-м году Константин Аксаков), и у революционных демократов — Белинского, Герцена, Добролюбова, и употреблялось действительно как синоним народа, вернее — народных начал жизни. Сохранив это значение, понятие «почва» обрело во «Времени» и новое качество: «почва» — это тот духовно-нравственный пласт общественно-политической жизни, на основе которого только и возможна встреча и органическое соединение интеллигенции и народа, образованности и народной нравственности; культуры и народности.

В философском плане почвенничество было консервативной формой философского романтизма. Григорьев сам называл себя «последним романтиком», большое влияние французского романтизма (В. Гюго) испытал Достоевский. Три исходные, специфические для романтизма посылки — индивидуум, нация и универсум получили в почвенничестве своеобразное развитие, Центр философских размышлений был смещен в сторону «национальной почвы», нация осмыслялась как исходный принцип философствования. При этом шеллингианство Григорьева, гегельянство Страхова хотя и соприкасались с кругом почвеннических идей, оформляя их в виде теории «органической критики» у первого или «рационального естествознания» у второго, но по отношению к почвенничеству были чем-то внешним.

Основные идеи почвенничества сложились в полемике с журналом «Современник» Чернышевского и «Русское слово» Писарева по вопросам революции, прогресса и искусства. Достоевскому и Григорьеву была очень близка романтическая идея о превосходстве искусства над наукой. Они полагали, что наука аналитична, тогда как искусство синтетично и потому полнее угадывает потребности эпохи и дух народа. Для неакадемического образно-художественного философствования Достоевского было характерно сопряжение философии и искусства.

В философском трактате «Мир как целое. Черты из науки о природе» Страхов развил идеи антропологии почвенничества в духе христианского персонализма. В человеке заключены величайшая загадка и величайшее чудо мироздания. Человек занимает центральное место по всем направлениям связей, соединяющих мир в одно целое. Мир, как организм, есть иерархия составляющих его частей — отношение между ними включено в общую гармонию целого, в котором нет ничего лишнего и бесполезного. Религиозно-христианская ориентированность философских построений была одной из важнейших черт почвенничества. Например, Достоевский, чуткий к социальной жизни своей эпохи, предпринял попытку построения религиозно-социальной утопии, воплощенной в рае Христа. «Вся история, как человечества, так отчасти и каждого отдельно, есть только развитие, борьба, стремление и достижение этой цели». Религиозное чувство смирения, самоотречение, стремление к царству Божьему сочетались у представителей почвенничества с идеей об особой миссии русского народа, призванного спасти человечество. В письме к М. П. Погодину от 26 августа 1859 г. Григорьев писал: «Под православием разумею я сам для себя просто известное, стихийно-историческое начало, которому суждено еще жить и дать новые формы жизни, искусства… на почве славянства, и преимущественно великорусского славянства, с широтою его нравственного захвата — должно обосновать мир».

Григорьев заложил идейный фундамент почвенничества, опираясь на эстетику романтизма и славянофильскую концепцию культуры. Он утверждал, что умозрительная теория не является адекватным выражением жизненной реальности, и отдавал эстетическое предпочтение непосредственному чувственному восприятию. Эстетика Григорьева определяла и остальные стороны его мировоззрения. Так, учения славянофилов и западников воспринимались им как отвлеченные схемы, оторванные от истинной действительности. Григорьев критиковал славянофильство за абсолютизацию общинного начала и разделение русской истории на два периода (до Петра I и после). Из противоречий теории и жизни он видел только один выход — обращение к традиционному укладу русского народа, примирение враждующих социальных групп на основе единой национальной культуры.

Почвенничество, по определению А. А. Григорьева, характеризовалось «восстановлением в душе новой, или лучше сказать, обновленной веры в грунт, в почву, в народ». Вера в народ, в развитие на собственной почве сочеталась со взглядом на историю как на спонтанный органический процесс, принципиально не поддающийся рационализации. Одна из самых важных заслуг Григорьева — это применение к литературе понятия народности, которая была для критика выражением стихии русской души, умением «через конкретный образ передать вечное начало этой души», и разработка понятий почвы и почвенности. Против гегельянства Григорьев защищает «автономию народного начала», или «близость родной почве» (отсюда и название — «почвенники»). «Почва — это есть глубина народной жизни, таинственная сторона исторического движения». В духе своего «почвенничества» и в согласии с Шеллингом, поклонником которого он был, Григорьев любил подчеркивать «ограниченность» народной жизни и вообще всячески выдвигал идею «органической целостности». Но эта «органичность» имела для него скорее высший духовный, чем биологический, смысл. Ведь он воспитал себя на Шеллинге и «трансцендентальная закваска» была сильна в нем.

Почвенничество претендовало на создание «нейтральной» идейной платформы: с одной стороны, реформаторские требования отмены крепостного права («кошмарного прошлого»), с другой — неприятие строя буржуазной демократии («чумы буржуазной»). На основе «нейтральной» идеологической позиции почвенничество стремилось объединить все общественные течения вокруг идеи о самобытном пути России. Идейное родство почвенничества со славянофилами не мешало признанию целого ряда заслуг и за западной культурой. Обличение «гнилого Запада» его буржуазности и бездуховности, тлетворности его революционных, социалистических и материалистических идей сочеталось в почвенничестве с высокой оценкой «европейской культуры». Социологическая концепция почвенничества включала утопическую идею сближения западничества, славянофильства, «официальной народности» и православия. Высшей целью социального реформаторства почвенничества была программа «малых дел», призывающая к «слиянию» всего «просвещенного общества» с народом в традиционно устоявшиеся формы русского быта — общину и земство.

Идеи почвенничества четко проявились в полемике с «Современником» по вопросам революции, прогресса и искусства. Революция и обострение борьбы между классами, полагали почвенники, не являются источниками прогресса, который достигается соединением образованных классов с народом; он движим развитием культуры, искусства, народной нравственности. Достоевский писал: «Всякое общество может получить (вместить) только ту степень прогресса, до которой оно доразвилось и начало понимать». Несмотря на постоянную полемику с либералами, почвенники в определении характера прогресса сближались с ними.

Почвенники обвиняли идеологов «Современника» Н. А. Добролюбова и Н. Г. Чернышевского в незнании народной жизни, в стремлении обнаружить в русском крестьянстве готовность к революции, которой в нем, по мнению почвенников, не было, в «кабинетном» теоретизировании, в утопичности их социалистических идеалов. В области литературы они упрекали «Современник» в упрощенно-утилитаристском подходе к искусству, пренебрежении художественностью, недооценке пушкинского духа гармонии и красоты в пользу обличительного направления. Достоевский и Григорьев полагали, что наука аналитична, тогда как искусство синтетично и потому полнее угадывает потребности эпохи и дух народа. В гении Пушкина Достоевский видел " … русский идеал — всецелость, всепримиримость, всечеловечность", отражение готовности русского народа понять дух всех национальностей. Григорьев считал образ «смиренного Белкина» высшим национальным созданием Пушкина. Идеи почвенничества подверглись резкой критике в полемических статьях «Современника». После закрытия журнала «Время» почвенничество постепенно стало утрачивать черты демократизма; в полемике с «Современником», где после 1862 года уже не было Добролюбова и Чернышевского, журнал «Эпоха» все более сближался со славянофильством, особенно в выступлениях Страхова. Черты почвенничества в 60-е и 70-е годы проявлялись в художественных произведениях Н. С. Кохановской, в философских сочинениях Н. Я. Данилевского («Россия и Европа») и «Дневнике писателя» Ф. М. Достоевского.

Представители почвенничества продолжили славянофильскую традицию рассмотрения судьбы России в европейской перспективе, т. е. с точки зрения ее способности продолжить историческую миссию Европы. Но наряду с этим у них формировалось отстраненное отношение к западной цивилизации, получившее отчетливое выражение в теории культурно-исторических типов Данилевского (немалую роль в ее пропаганде сыграл Страхов — один из главных идеологов почвенничества). Почвенники 1860 — 70-х гг. твердо верили в особую миссию России как носительницы новой, не вполне еще оформившейся мировой идеи. В русле идеологии почвенничества разработаны многие важные идеи, оказавшие значит, влияние на духовную жизнь России и русское национальное самосознание. В первую очередь это мысли Достоевского о бесчеловечности и всемирной отзывчивости как уникальных чертах русского национального гения, его определение русского народа как народа-богоносца, трактовка православия как духовного стержня русской самобытности и др. Интересна в этой связи своеобразная трактовка «русского социализма», который, согласно Достоевскому, по сути своей совпадает с христианским единением во имя Христово.

Подобно западничеству и славянофильству, почвенничество возникло в атмосфере острых идейных баталий, главным образом по вопросу о своеобразии исторического пути России. Первыми историографами почвенников были их современники и оппоненты, самые непримиримые из которых — Д. И. Писарев, В. А. Зайцев, М. А. Антонович, авторы журналов радикально-демократической ориентации «Русское слово» и «Современник». Для радикальных демократов и нигилистов менее всего была характерна какая-либо «имманентная» (конструктивная критика по существу) почвенничества, перед ними был «онтологический враг», весь строй мысли которого был им абсолютно чужд. Именно из радикально-демократического лагеря прозвучали исторически первые (по времени) обвинения почвенников в идеализме, оторванности от жизни, прекраснодушных мечтаниях. Свои критические стрелы они целили против «идиллического настроя» журналов «Время» и «Эпоха», в направлении которых они не видели программы практических мер, основанных на подлинной заботе о народе: «Новый журнал „Время“ на интересах народности строит всю свою программу, и что же из этого выходит, какие практические следствия ведут за собою все эти благородные стремления? Ровно никаких». Публицисты того периода спешили обвинить друг друга в предательстве «утилитарно-практическому духу времени». Более других усердствовали в этом нигилисты. «Вся политика, наука и критика «Времени» составляет, очевидно, одну длинную, сладкую-пресладкую, нежную-пренежную идиллию… «. Вместе с тем, Писарев достаточно высоко оценивал личные качества идеологов почвенничества, их вклад в развитие русской культуры, о чем свидетельствует его отклик на смерть А. Григорьева статья «Прогулка по садам российской словесности», в которой он называет Григорьева «последним крупным представителем русского идеализма».

Более глубокими по существу, но не менее резкими по форме были выступления в печати М. А. Антоновича. Прежде всего, он обращает внимание на наличие якобы фундаментального противоречия во взглядах почвенников, доставшегося им, с его точки зрения, еще от «старых славянофилов». Свой патриотизм, считает Антонович, приверженность народным началам, свое неприятие Запада они обосновывают с помощью немецкой философии. Упрек был брошен всем почвенникам, но, в первую очередь, Н. Н. Страхову — поклоннику Гегеля и переводчику «Истории новой философии» Куно Фишера. Антонович замечает, что почвенники вместо того, чтобы трудиться над «Приспособлением наук к характеру русской народности, если не положительных фактических наук, которые менее всех окрашиваются национальными оттенками, то наук отвлеченных, чисто философских, в которых более чем где-либо могут отражаться национальные особенности, поступили в ученики к немцам». Кроме того, он считал все рассуждения о «почве» «бессмысленной стереотипной фразой», лишенной конкретного содержания и только «затемняющей дело». Сходным образом отзывались Н. А. Добролюбов и Н. Г. Чернышевский о «странных обольщениях» авторов почвеннической концепции. Критика в адрес почвенничества со стороны революционных демократов была сосредоточена, таким образом, на его неполной терминологической и методологической определенности, недостаточном внимании к социально-экономическим («материальным») аспектам жизни русского общества, оторванности от реальных жизненных процессов, как они виделись представителям данного лагеря.