Насилие как аксиома: реальное и воображаемое порнографии

Статья на тему:

Насилие как аксиома: реальное и воображаемое порнографии

Мы являемся современниками процесса всесторонней легитимации порнографии и, более того, по словам Бодрийара, в наше время все, что нас окружает, — предельно порнографично: «сегодня на производство такого рода реальности, такого рода сверхреальности ориентированы все mass media и информация (вспомним многообразные интервью, прямой эфир, кино, документальное телевидение и т. п.). Они производят ее настолько много, что мы оказываемся окруженными непристойностью и порнографией. Наезд камеры на объект, по сути дела порносъемка, делает для нас реальным то, что реальностью никогда не было, что всегда имело смысл только на некотором расстоянии».

В мире, в котором все так быстро меняется, в котором кажущейся реальностью стала тотальная доступность всего и вся, моральные и этические нормы устаревают слишком быстро. Грань между тем, что обозначали старые понятия «эротика» и «порнография», стираются, более того, нередко образы, конструируемые масс-медиа и искусством, более непристойны, чем «настоящая» порнография.

«Визуальное уже и всегда насыщено значениями, возможностями и эффектами в организации влечений, образовании психических репрезентантов, символизации, фантазии, а отсюда сексуальности и бессознательного. Скопофилия и паранойя, вуайеризм и эксгибиционизм; посредством этих психоаналитических обобщений разнообразных пороков смотрения видение является одновременно и метафорой самого процесса формирования субъективности и дается нам, после эффектов репрессии, обусловленным вхождением в Символическое, как след всех доэдиповых фантазий». Помещение объекта в поле видимости (а в современном мире видимость — один из атрибутов доступности) включает все описанные выше механизмы. Само визуальное уже является полем власти, порнографическое же визуальное, в котором сознательно используются эффекты, конструирующие влечение и стимулирующие желание и связанное с ним фантазирование, является таковым вдвойне. Можно сказать, что тот объект, который, находясь в визуальном поле, является imago, будучи перемещенным в поле порнографического визуального, становится объектом д, вызывая состояние исступленного желания, описанного Лаканом.

Однако порнографическое изображение можно встретить не только в виде порнопродукции. Те же приемы использует индустрия масс-медиа, включающая рекламу, телешоу, музыкальное телевидение и т. д. Для такого порнографического изображения, ставшего распространенным и легко узнаваемым приемом, характерны следующие черты:

фрагментация тела;

акцент, замена, сведение всего тела к его частям — губам, груди, половым органам, ягодицам;

использование метафоры «человек (женщина) — животное»;

репрезентация женщины как объекта;

репрезентация женщины (реже — мужчины) как безвольного, не способного контролировать себя существа;

гиперболизация;

настойчивая, акцентированная вульгаризация.

У Лакана психическое существование субъекта имеет три порядка — Реальное, Воображаемое, Символическое. Каждый человек, последовательно и поочередно, через серию идентификаций проходит после рождения каждый порядок. Реальное — первый порядок, который можно описать как область стимулов, воздействий хаотической внешней среды, изначальный опыт нехватки, требующий компенсации (это связано с концепцией Лакана о преждевременном рождении ребенка, младенец ощущает себя частью матери, не разделяет себя и реальность). Проходя стадию зеркала — первичную идентификацию, — ребенок входит в область Воображаемого, область, наполненную идеальными, воображаемыми, никогда недостижимыми образами — «имаго». Человеческая сущность оказывается расколотой на «Я» и «мое Я», где «мое Я» принимает бесчисленные желаемые образы Других, начиная от матери/отца, а «Я» — тот хаотичный, неупорядоченный, пугающий внутренний опыт, который достался человеку к моменту воображаемой идентификации. В отличие от своего цельного образа-отражения в зеркале ребенок воспринимает собственное тело фрагментарно, по частям, а до стадии зеркала, не отделяя себя от окружающей реальности, ребенок воспринимает ее части, такие как грудь матери, ее руки и т. д., как собственные. Это чувство фрагментации остается у человека и проявляется в образах кастрации, разрозненности, искажения тела, которые проявляются, например, во время сна. Комплекс сменяющих друг друга желаний, преследующих человека, — тоже следствие этого ощущения фрагментированности, расчлененности.

Фрагментированность в порнографическом изображении можно трактовать как следствие восприятия тела, характерного для периода психофизического развития человека «до стадии зеркала». Субъект стремится восполнить тотальную нехватку, поглощая бесконечные образы губ, груди, ягодиц. Порнографическое изображение предстает в виде фантазма особого рода: «Безусловность запроса желание замещает „абсолютным“ условием: в такое условие разрешается то, что в доказательстве любви не признавало удовлетворения потребности. И поэтому желание не аппетит к удовлетворению, не запрос любви, но разность от вычитания первого из второго, собственно, феномен их раскола (Spaltung)».

Порнография в целом — сфера нарушения нормирования, в ней практически не существует табу и запретов, «всякое действие рассматривается тут как звено в цепи сексуальных обменов… в идеале каждый здесь может вступить в сексуальное взаимоотношение с каждым».

Женщина, как существо, чья сексуальность нуждается в контроле, подвергается воздействию различных процедур, которые можно условно свести к феномену «бинтования ног», описанному Андреа Дворкин. Женщина настойчиво «обездвиживается», ослабляется, «детский опыт „боли становления женщиной“ придает женской психике мазохистский оттенок», кроме того, женщине неустанно внушается ее объектность — она существует лишь благодаря мужчине, в поле его взгляда (по Лакану, женщина — объект а, «симптом мужчины», женщина не обладает сексуальностью, и, грубо говоря, она вообще не существует: «леди, которая исчезает, — это именно та женщина, с которой сексуальные отношения стали бы возможны, ускользающая тень Женщины»). То, что использует порнография, показывая женщину как пассивный объект, уподобляя ее животному, жертве, есть лишь очищенное изображение социальной нормы.

С другой стороны, женщина — это то, в чем заключена опасность, это существо, принадлежащее порядку Реального (которое как жизненная функция соотносимо с фрейдовской категорией потребности, на уровне Реального возникает субъект потребности, на основе которого формируется воображаемое, или человеческая субъективность, объект желания), а, значит, хаотичное, неупорядоченное, но в то же время весьма притягательное.

Влечение к смерти Фрейда у Лакана становится непреодолимым ожиданием встречи с Реальным. Это ожидание всегда подспудно присутствует, особенно в визуальном ряду, соответствующем фаллической стадии субъекта, которую Жижек сравнивает с кинематографом Хичкока: «То, что мы действительно видим, становится не более чем лживой поверхностью, под которой бурлят извращенные и непристойные причинно-следственные связи — это пространство запретного. Чем больше мы теряемся в тотальной двусмысленности, не зная, где кончается „реальность“ и начинается „галлюцинация“ (т.е. желание), тем более предательским выглядит это пространство». Это, конечно, не относится к примитивному порнографическому изображению, но, с другой стороны, это суть «порнографического воображения», в основе которого — безграничная власть, крайнее проявление которой убийство, но власть не субъекта над жертвой (мужчины над женщиной), а, скорее всего, это власть матери, «инстанция, что мешает герою развить „нормальную“ сексуальную связь: это материнское суперэго».

Утверждение о том, что Реальное требует выражения, особенно в современном искусстве, можно подкрепить многими примерами, но вот один из самых характерных — слова А. Скидана: «Для меня в поэтике вообще важно то, что Лакан называл „Реальным“. Прорыв в Реальное. То же самое для моих эссе, для критических размышлений… я всегда там тоже стремлюсь достичь момента, где этот символический покров прорывается Реальным. Травмой какой-то».

И хотя смерть у Лакана принадлежит порядку Символического, ее существование открывается субъекту одновременно с открытием смертоносности образа сексуального партнера (заметим, что субъект для Лакана — мужчина). Женщина — существо, которое поглощает, как будто содержит в себе Реальное (особенно если принимать во внимание то, что Реальное связывается с пренатальным опытом индивида), существо одновременно угрожающее и притягательное. Отсюда и образ vagina dentata, распространенный в мифологии и искусстве. Например, в легенде индейцев гуахиро о том, как женщины ели мужчин: «Надо выбить ей зубы, — ответил создатель. И он выбил нашей прабабушке те зубы, которые были у нее во влагалище, и она умерла».

Одной из составных частей феномена порнографии является так называемое детское порно. Его существование парализует исследователей как из ряда противников, так и из сторонников запрета (цензуры) порнографии. Практически все исследователи проблемы порнографии считают своим долгом так или иначе выразить свое негативное отношение к детской порнографии и педофилии в целом. Как бы ни были лояльны законы некоторых стран в отношении создания и распространения порнографической продукции, нет ни одной, где бы детская порнография была легализована. И, на первый взгляд, подобное отношение к данной проблеме вполне естественно. Когда мы обнаруживаем, что в подобной сфере могут находиться дети, — это нас обескураживает. Дети не являются полностью социализированными, они не обладают сексуальностью в такой же мере, как взрослые, и, на первый взгляд, они не могут быть встроены в систему власть — сексуальность.

Я считаю, что детская порнография и использование в рекламных целях порнографического приема, в частности инфантилизированных женских образов, — явления одного порядка. Первая, сознательно нарушая табу, обслуживая девиацию, использует ребенка в неестественной и ненормальной для него практике. Реклама, совмещая в одном образе женщину и ребенка, закрепляет два положения:

женщина — инфантильна a priori;

ребенок может быть сексуальным объектом, более того, его нужно учить, раскрывать его сексуальность, а его нежелание — сродни капризам женщины и является притворством.

Происходит своеобразная двойная подмена. С одной стороны, ребенок, помещенный в сферу сексуальности (а это может быть сфера рекламы, торговли, где сексуальность гиперболизирована, давно известен принцип — sex sells) расценивается как взрослый. Примечательно то, что вне зависимости от пола образ ребенка всегда подается как зависимый, объектный, пассивный. Можно говорить о том, что ребенок как сексуальный объект конструируется как женщина, не как мужчина. Более того, ребенок помещается в поле садомазохистского порнографического взгляда, встраивается в структуру подчинения — доминирования. Ясно, что в этом случае позицию доминанты занимает не ребенок, а взрослый. Садомазохистское воображение организовано таким образом, что физическое и/или психическое страдание/доминирование в нем сопровождается сексуальным наслаждением. В практике садомазохизма среди способов, при помощи которых можно унизить партнера, есть вариант заставить партнера играть роль животного или ребенка: «Некоторыми наиболее общими действиями, считающимися унижающими, являются пощечины, плевки, […], играть роль животного или ребенка, носить выдающий роль костюм/атрибутику, а также так называемая „принудительная феминизация“, фетиш ног Хозяина, стояние на коленях, демонстративное презрение по отношению к самому себе». Стоит ли пояснять, что между сексуально окрашенной игрой в ребенка и использованием сексуально окрашенного образа ребенка в рекламе существует огромная разница?

Одновременно происходит превращение женщины в ребенка. Женский образ все больше и больше молодеет — средний возраст фотомоделей 14−16 лет. В моду входят так называемые natural look, вечная молодость и красота. Женщина-ребенок, baby, малышка — одна из стратегий женственности. В женских журналах она используется практически так же часто, как и образы femme fatale или business-woman. Кроме того, прочно закрепившийся стиль унисекс, задающий загадку «мальчик или девочка», тоже утверждает нераскрывшуюся сексуальность наряду с взрослой «агрессивной» сексуальностью. Унисекс предполагает снятие различий, уравнивание не мужчины и женщины, а приравнивание взрослого к подростку с невыраженной сексуальностью.

На мой взгляд, инфантилизация женщины является одним из способов обездвиживания. Женщина, конструируемая и репрезентируемая как ребенок, — беспомощна, слаба, нуждается в защите и опеке, она, как ребенок, капризна и не знает, чего хочет, она шалит, играет, ее нужно наказывать и учить — все это очень знакомо и вне сферы тендерной теории мало у кого вызывает сомнения. Создается впечатление, что мы переживаем новую волну производства пассивной, подчиненной женщины. Причем ее подчинение тем дороже, чем независимей была она до этого. Этот процесс происходит не в порнографии, которую потребляет намного меньше людей, чем, например, аудитория масс-медиа, и не в искусстве, которому не позволяется быть непристойным, антисоциальным, а в ежедневном окружающем нас визуальном пространстве — рекламе, видеоклипах, журналах и т. д.

С одной стороны, понятно, что мораль не позволяет нам даже рассуждать о возможности педофилии, с другой — ребенок признается нами существом, лишенным сексуальности или с неразвитой сексуальностью. Тогда, если рассуждать логически, — общество должно полностью запретить все, что так или иначе апеллирует к детской (а)сексуальности.

При этом реклама стремится к достоверности образов, приближению к реальности, конструирует норму и использует коды нормы и в результате создает соблазняющий образ. Необходимо помнить, что рекламный образ — это всегда «объект а», обладающий потенцией вызывать исступленное желание. Искусство же, в отличие от рекламы используя порнографические приемы, конструирует девиацию, которая всегда заметна именно за счет того, что создается за счет деконструкции общепринятых кодов. Именно поэтому искусство, — например, искусство сексуальных меньшинств или феминистское искусство, — часто сознательно асоциально, и так же часто, особенно фото или видео, напоминают порнографию — «порнографическая образность (imagery) была и остается проблематичной для феминизма, и, по мнению Джил Долан (Jill Dolan), антисексуальная мораль антипорнографического движения «угрожает сделать лесбиянок не только маргинальными внутри феминизма, но и абсолютно невидимыми».

Да, будучи помещенной в поле порнографического визуального, женщина становится конструируемым и контролируемым объектом — она по возможности точно отвечает «запросам» клиента; недаром на порнографических сайтах обычно представлена практически полная «классификация» — от white/black до pregnant. Или как во французском фильме «Влюбленный Тома» (реж. Пьер-Поль Рендер, 2000), где виртуальную кибер-любовницу можно сконструировать как своего персонажа в компьютерной игре — меняя ей волосы, лицо, фигуру — любые части тела независимо друг от друга. Эта фрагментация тела, так настойчиво использующаяся в порнографическом изображении, отсылает нас к «фрагментарному телу», о котором говорил Лакан. А инфантилизация визуального образа апеллирует практически к тем же чувствам, что и детское порно. Причем раскрученные и легитимные «детские» образы пользуются чрезвычайной популярностью как среди взрослых, так и среди подростков. Мы становимся свидетелями, как говорилось выше, амбивалентного процесса, происходящего в обществе: всеобщей и жесткой борьбы с порнографией как таковой, порнографией и насилием в искусстве и одновременно коммодификацией порнографического, превращением порнографического воображения в брэнд и использованием приемов порнографического изображения в мейнстриме. Линор Горалик комментирует этот процесс так: «Мне кажется, что детская порнография стала некоей точкой слива, бастионом нездоровой совести, красным углом, к которому общество поворачивается ежевечерне бить поклоны: видишь, господи? У нас есть моральные установки. We have a limit».