Позиция В. Брюсова

Разочарование Брюсова в самодержавии в период японской войны естественно перешло в сочувствие революционным событиям 1905 года. Представлениям Брюсова о высоком и героическом, исходя из которых он оценил политику правительства как жалкую и бессильную, отвечала героика русской революции. Многие стихотворения 1905 года из цикла «Современность» («Знакомая песнь», «Довольным», «Паломники свободы», «К счастливым») проникнуты неподдельным революционным пафосом. По своему поэтическому строю это была риторика, но риторика высокая — энергичная и мужественная.

В этих стихотворениях Брюсов в какой-то мере уже подымался над классовым сознанием русской буржуазии, прежде всего над буржуазным либерализмом. «Мне все сдается, — читаем мы в его сентябрьском письме к П. П. Перцову, — что рубеж был, что новая эпоха истории настала…"1 «Насколько мне всегда была (и остается теперь) противна либеральная болтовня, — писал он Георгию Чулкову в октябре 1905 года, — настолько мне по душе революционное действие». И снова в письме к Перцову, написанном через полгода: «Да! кадеты торжествуют… Дума будет кадетской… Хочешь не хочешь, а изо дня в день будем слушать из Таврического дворца те же рассуждения, в которых с детства захлебывался на страницах «Русских Ведомостей» и всего им подобного. Бррр… Я бы уж предпочитал лучше Думу социал-демократическую. Лучше Совет Рабочих Депутатов… чем Парламент с Родичевым». Конечно, эти слова не следует понимать буквально, и все же услышать даже такие гиперболы от современных Брюсову либеральных идеологов, полных страха перед революцией, было трудно.

Тем не менее, приветствуя революционные действия, Брюсов, еще не изживший в себе недоверие к поднявшимся массам, с беспокойством размышлял о том, что революция может привести к разрушению культуры, с которой он был связан кровно всей своей жизнью. Здесь, гражданское сознание Брюсова вступало в противоречие с его культурным сознанием и с мыслью о его собственном существовании как носителя культуры. При этом внутреннее чувство Брюсова требовало, чтобы это противоречие было разрешено в пользу революции. Острое революционное стихотворение «Довольным», обращенное как негодующий вызов к той части общества, которая удовлетворилась «куцой конституцией» 1905 года, Брюсов заканчивает призывом к революционерам — «детям пламенного дня»:

Мне стыдно ваших поздравлений. Мне страшно ваших гордых слов! Довольно было унижений Пред ликом будущих веков! Довольство ваше радость стада, Нашедшего клочок травы. Быть сытым — больше вам не надо, Есть жвачка — и блаженны вы! На этих всех, довольных малым, Вы, дети пламенного дня, Восстаньте смерчем, смертным шквалом, Крушите жизнь — и с ней меня!

Та же мысль звучит и в знаменитом стихотворении Брюсова «Грядущие гунны» (1904—1905), в котором буржуазное, «термидорианское» толкование революционного движения как силы чисто разрушительной совмещается с прославлением революции, несущей гибель старому миру и обновление человечеству. В непосредственном идейном родстве с «Грядущими гуннами» находится стихотворение «Близким» (1905). Идея этого стихотворения, адресованного революционерам, которых Брюсов называл «близкими», выражена в его заключительном стихе:

Ломать я буду с вами! Строить нет!

Хотя Брюсов не включил «Близких» в собрание своих сочинений, то есть предпочел не повторять своей декларации, но в то время, по существу, не отошел от этих позиций. Сочувственное отношение к революции совмещалось в «Близких» с сомнениями в «разуме революции», ее созидательной, творческой, организующей воли. Эту позицию Брюсова, поскольку она касалась литературных вопросов, нужно поставить в связь с полемическим выступлением его по поводу статьи Блока «Партийная организация и партийная литература». Оно показывает, что Брюсов не мог принять Блокской мысли о том, что литература буржуазного общества, называющая себя свободной, на самом деле несвободна, зависит от «денежного мешка» и что истинно свободной может быть лишь литература, «открыто связанная с пролетариатом», литература, которая служит «десяткам миллионов трудящихся» (Блок). Брюсова не убедили Блокские аргументы, и он продолжал верить в свободу индивидуалистического искусства. Заявляя о своей ненависти к буржуазному обществу, Брюсов утверждал в то же время, что социал-демократия посягает на свободу творчества не меньше, чем эксплуататорские классы. Таким образом, его декларация о ненависти к существующему строю сочеталась с явным недоверием к тем революционным силам, которые реально могли создать новый порядок.

В этом выступлении, как и в стихотворении «Близким», Брюсов был готов приветствовать в революции опять-таки лишь разрушительную ее сторону, сомневаясь в ее целях и идеалах.

Однако образом гуннов-разрушителей, имеющих высокое право на разрушение, не исчерпывалось представление Брюсова о революции. В его творческом сознании мелькает и другой образ нового мира, на этот раз раскрывавшегося Брюсову как осуществление идеалов, выдвинутых освободительным движением. Речь идет о стихотворении «К счастливым». В этом стихотворении Брюсов возвращается на новой гуманистической основе к своей излюбленной теме о будущем человечества. В результате нарисованная в «Замкнутых» картина мрачного бездушного города, сдавившего весь земной шар, уступает место видению города просветленного, блаженного. В стихотворении «К счастливым» Брюсов не отказывается от своего урбанизма, но рисует город будущего находящимся в дружеском союзе с природой («перед ликом неба», «чтоб листьев зелень осенью не блекла»), а людей, его населяющих, — «баловнями природы». И эта счастливая страна грядущего изображается Брюсовым как апофеоз демократии, «свободы, братства, равенства» великих принципов, которые преобразят мир, приведут к тому, что он будет «ни твой, ни мой, ничей, но общий дар идущих поколений».

В последних строфах этого стихотворения возникает тема, напоминающая заключение «Довольных» и «Грядущих гуннов». И здесь, как и там, появляется мотив преодоления личного начала во имя обновления жизни, будущего счастья «идущих поколений», но отчетливо звучавшая прежде трагическая нота здесь значительно ослаблена— трагедия доведена до просветляющего катарсиса:

Свобода, братство, равенство, все то, О чем томимся мы, почти без веры, К чему из нас не припадет никто, Те вкусят смело, полностью, сверх меры. Разоблаченных тайн святой родник Их упоит в бессонной жажде знанья, и Красоты осуществленной лик Насытит их предельные желанья. И ляжем мы в веках как перегной, Мы все, кто ищет, верит, страстно дышит, И этот гимн, в былом пропетый мной, Я знаю, мир грядущий не услышит. Мы станем сказкой, бредом, беглым сном, Порой встающим тягостным кошмаром. Они придут, как мы еще идем, За все заплатят им, — мы гибнем даром. Но что ж! Пусть так! Клони меня. Судьба! Дышать грядущим гордая услада! И есть иль нет дороги сквозь гроба, Я был! я есмь! мне вечности не надо!