Проблемы критерия «человек-животное»

Из Священного Писания мы знаем, что творение человека — это непосредственный творческий акт Бога, в отличие от животных, которых произвела земля (Быт гл.1), и что Бог «…вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Быт2,7). Поэтический язык Священного Писания даёт нам понятие о качественном отличии человека от остального животного мира, но для науки требуется выработка точных критериев, по которым можно было бы судить о том, кому принадлежат палеонтологические находки или к чьей деятельности относить исследуемые артефакты — следы использования орудий, изображения.

Известна так называемая «Декартова пропасть» — необъяснимость с научной точки зрения проявлений человеческого духа: Декарт противопоставил науке о природе нечто несводимое к ней: разумную душу, т. е. мышление и эмоции человека. Ссылаясь на недостаток знаний своего времени для реконструкции действительной истории появления человека, Декарт допускал, что после животных были созданы неодухотворенные люди, по своей физиологической природе подобные животным, а следующей ступенью было придание этим существам мыслящей души. Указанные промежуточные неодухотворенные люди строением тела уже вполне подобны человеку. Но ими управляет рефлекторный автоматизм, весьма совершенный. Природа его чисто материальна. Вся совокупность действий, производимых животными и этими предками людей, лишенными души, не требует присутствия духовного начала, всецело принадлежит области механических и физических явлений.

Движущая сила тут — теплота от сгорания питающих веществ. Со всей изобретательностью, возможной на уровне знаний XVII в., Декарт разработал физиологические объяснения дыхания, кровообращения, пищеварения и, что особенно важно, реакций нервной системы. К явлениям живой машины Декарт отнес зрительные образы, бессознательную память, невольное подражание. Декарт убежден, что в конечном счете для объяснения всех действий животного (в том числе и внешне подобного человеку) науке не понадобится прибегать к понятию «души» .

Слово «душа» у Декарта в сущности равнозначно слову «икс»: у человека к телу присоединено нечто, не сводимое к материальной природе, — мышление, выражающееся в способности выбора, следовательно, в свободе, что означает способность отменять в теле человека природный автоматизм. Этот «икс», «душу» Декарт локализует в головном мозге человека, даже ищет для него там специальную железу. Но тщетно ставит он перед собой вопрос о характере связи души с телом. Впрочем, к концу жизни он близко подошел к тому ответу, который, по-видимому, уточняет пропасть и связь между телесной (природной) и духовной субстанцией в человеке. Это — одновременно и материальное, и идеальное явление речи. Когда в 1649 г. английский ученый Г. Морус обратился к Декарту с просьбой объяснить связь души с телом, Декарт в ответ писал: «Никогда не было наблюдаемо, чтобы какое-либо животное достигло такой степени совершенства, чтоб иметь настоящий язык, т. е. показывать голосом или другими знаками что-либо такое, что могло бы быть отнесено исключительно к мысли, а не к естественному движению. Слово есть единственный знак и единственно верное свидетельство мысли, скрытой и заключенной в теле. Но все люди, даже самые глупые и самые безумные, даже те, которые лишены органов языка и слова, пользуются знаками, тогда как животные ничего подобного не делают, и в этом истинное различие человека от животного» .

Весь материал об ископаемых гоминидах показывает, «что между ископаемыми высшими обезьянами, вроде дриопитека, рамапитека, удабнопитека, проконсула, и человеком современного физического типа, т. е. человеком в собственном и единственном смысле, расположена группа особых животных: высших прямоходящих приматов… От плиоцена (ледниковый период) до голоцена (послеледниковый период) они давали и боковые ветви, и быстро эволюционировали. Высшая форма среди них, именуемая палеоантропами, в свою очередь, как мы видели, весьма полиморфная, вся в целом и, особенно в некоторых ветвях по строению тела, черепа, мозга, в огромной степени похожа на человека. Низшая форма, австралопитеки, напротив, по объему и строению мозга, по морфологии головы в высокой степени похожа на обезьян, но радикально отличается от них вертикальным положением.

Переведем это на язык зооморфологической систематики или таксономии. Внутри отряда приматов мы выделяем новое семейство: прямоходящих, но бессловесных высших приматов. В прежнем семействе Hominidae остается только один род — Homo, представленный единственным видом Homo sapiens. Его главное диагностическое отличие принимаем по Геккелю — «дар слова». На языке современной физиологической науки это значит: наличие второй сигнальной системы, следовательно, тех новообразований в коре головного мозга (прежде всего в верхней лобной доле), которые делают возможной эту вторую сигнальную систему. Напротив, новое выделенное семейство, которое называется «троглодитиды» (Troglodytidae), морфологически не специализировано, т. е. оно представлено многими формами. Что касается возможного названия «питекантропиды» (Pithecanthropidae от Pithecanthropus, предложенного Геккелем), то недостаток этого термина может быть в том, что выражение «обезьяночеловек» снова и снова порождает представление о форме, служащей всего лишь каналом между обезьяной и человеком или их смесью. В этом отношении гораздо лучше термин «Троглодитиды» (от Troglodytes, предложенного Линнеем), да и правило приоритета впервые предложившего названия будет в этом случае соблюдено. Диагностическим признаком, отличающим это семейство от филогенетически предшествующего ему семейства понгид (Pongidae — человекообразные обезьяны), служит прямохождение, т. е. двуногость, двурукость, — независимо от того, изготовляли они орудия или нет" .

Вначале обращали внимание на объём мозга и по этому критерию судили, насколько близко к человеку современного вида стоит найденный вид. Научная мысль устремилась было еще более в этом направлении, когда выяснилось, что количество и глубина борозд не служит показателем эволюционно более высокого уровня мозга, Пытались выстроить восходящую линию гоминид по признаку объема (и тем самым веса) мозга, достаточно точно устанавливаемого на ископаемых останках по полости черепа. Однако заминка обнаружилась уже в том, что объем головного мозга у неандертальцев оказался не меньше, чем у Homo sapiens, а, скорее, в среднем несколько больше. Изучение работы мозга человека показало также, что в мыслительных и других высших функциях принимает участие лишь относительно малая часть составляющих его нервных клеток, полей и структур. Ставился даже вопрос: нужен ли в действительности человеку такой большой мозг, не атавизм ли это вроде аппендикса? Во всяком случае, чем дальше, тем яснее, что суть проблемы перехода от животного к человеку не в объеме, не в весе головного мозга как целого. Этот макромасштаб груб и неадекватен. человек антропогенез эволюция речь Другой аргумент отличия человека от его предковых форм из животного мира — это умение изготавливать и пользоваться орудиями. Но вот, «в 1999 г. в журнале „Nature“ группа исследователей опубликовала данные, согласно которым уже поведение шимпанзе характеризуется чертами, которые можно назвать „культурой“: употребление некоторых „орудий труда“, к примеру, не связано с особенностями окружающей среды и характерно только для данной популяции. При этом, шимпанзе ничуть не становятся людьми» .

Более того, есть предположения, что сам механизм изготовления орудий относится не к разумной деятельности, а к имитативности, которая нарастает по мере усложнения живой материи. Что касается приматов, то их способности в этом отношении пользуются самой широкой известностью. Б. Ф. Поршнев предположил, что в мире архантропов и палеоантропов эта тенденция достигала мыслимого предела своего развития. Поршнев считал, что самым веским доказательством поразительного развития имитативного рефлекса в нижнем и среднем палеолите являются каменные орудия с их однотипностью, унифицированностью и огромным количеством, в котором они встречаются на некоторых стоянках. Что до предположения, что предки человека для обозначения разных их типов должны были пользоваться разными словами и, следовательно, речью, то Поршнев резонно предположил, что дело тут не в языковых изысках питекантропов и неандертальцев, а «в классифицирующем мышлении археолога»: «Сама систематика палеолитических орудий в истории археологической науки всегда была основана на различении не столько самой внешней формы этих предметов, сколько тех действий, которые были произведены с камнем. Посмотрите на археолога, анализирующего нижнеили среднепалеолитическую находку: он восстанавливает в уме, а нередко и движениями показывает последовательность и направление сколов и ударов — это и называется „читать камень“. Для психолога это служит подтверждением, что в свое время стимулом при изготовлении служил не просто лишь зрительный образ каменного изделия, не просто готовый продукт-образец, тем более не вербальный образ этого предмета, для описания которого приходилось бы подыскивать слова, а для воплощения осуществлять верные манипуляции. Нет, эти камни свидетельствуют о трансляции от индивида к индивиду, особенно от взрослых к молоди именно имитируемых манипуляций, движений, комплексов действий, — разумеется, предметных движений, действий с кремнями, — который корректируются и в какой-то мере уже заменяются имитированием предмета» .

Самым тщательным изучением эндокрана (внутренней поверхности черепной коробки) так называемого Homo habilis (презинджантропа), объявленного было антропологами наидревнейшим человеком (ибо он найден был в очень древних геологических слоях, но в несомненном сопровождении искусственных галечных орудий так называемого олдовайского типа), было неоспоримо доказано, что его мозг ничем существенным не отличается от мозга австралопитеков, не имевших никаких орудий. При этом мозг австралопитеков в свою очередь по основным признакам подобен мозгу антропоидов вроде шимпанзе и не имеет ничего специфического для мозга Homo sapiens. Выходит, «основное отличие человека» — изготовление искусственных каменных орудий — совместимо с вполне обезьяньим мозгом. Тут иные авторы пускают в ход уж вовсе схоластическую уловку: орудия Homo habilis еще не имели вторичной обработки, такие орудия они милостиво разрешают создавать и обезьяне, но вот орудия со вторичной оббивкой — это уже собственно орудия, и там, где есть они, есть и человек! Как будто сложнейшую проблему науки — проблему выделения человека из животного мира — можно свести к элементарной механике, к количеству ударов, нанесенных камнем по камню по той или другой его стороне, или к той или иной очередности и взаимосвязанности этих ударов.

Палеолитическое искусство всегда считалось неоспоримым доказательством существования культуры, присущей исключительно человеческому обществу. Спору нет: невозможно даже вообразить животное, которое создает изображения.

Стилистический и композиционный анализ изображений, датируемых каменным веком, позволяет сделать вывод о совершенной непохожести этих изображений на искусство поздних эпох: «При сравнении скульптуры, живописи и петроглифов палеолита с мезолитическими, не говоря уж о петроглифах и скульптуре неолита и, тем более, об искусстве… раннеполитических обществ, создается впечатление, что стилистической эволюции там вовсе не было, а искусство палеолита не имеет ни малейшего отношения не то, что к традиционному, но даже к мезолитическому искусству. В основе любого изображения от ориньяка до мадлена лежит «стремление» как можно точнее изобразить видимый объект (как правило, животное). Различия же между этими изображениями сводятся, видимо, к уровню мастерства исполнителя, если вообще позволительно так говорить о существах, явно отличных от нас по очень многим параметрам…

Искусство верхнего палеолита выпадает из любой периодизации, основанной на любых принципах. Следует признать, что со времен открытия больше ста лет назад первых изображений в Испании и Франции, мы очень мало приблизились к пониманию его смысла. Складывается даже впечатление, что искусство палеолита вообще не поддается интерпретации в культурологических терминах. И потому, рискнем высказать такое предположение: а что, если изображения эпохи палеолита действительно не имеют отношения к искусству последующих эпох? Иными словами, так ли уж оправданно привычное словосочетание «первобытное и традиционное искусство»? Не пытаемся ли мы объединить в одно целое явления, которые, на самом деле, не имеют друг к другу ни малейшего отношения?" ^.

Получается, что «возможность любой „культу-рологической“ интерпретации палеолитического искусства, по меньшей мере, весьма сомнительна; так, может быть, следует попытаться интерпретировать эти артефакты как часть филогении, и с точки зрения филогении? Спору нет: невозможно даже вообразить животное, которое создает изображения. Но так же невозможно представить человека, чьи изображения совершенно бессистемны. И получается, что „изобразительная деятельность“ Homo sapiens sapiens верхнего палеолита равно далека и от инстинктивной деятельности животных, и от осмысленной деятельности современного человека. Но она чрезвычайно близка к деятельности его ближайших биологических предков» .

Исходя из этого, процесс нанесения наскального изображения можно уподобить вышеописанной традиции изготовления каменных орудий: «традиция, бесконечно воспроизводящая некий древний образец, в генезисе основана на имитации. Важно, что воспроизводится не только конкретное предшествующее изображение, — повторяется само действие, то есть, процесс нанесения изображения (позже надписи) на скальную поверхность. Традиционный резчик не просто делает копию старой маски, но воспроизводит все действия, которыми сопровождается процесс ее изготовления. Именно имитативный рефлекс заставлял людей в Сахаре Туркестане, Сибири и тысячах других мест покрывать скалы миллионами изображений, не имевшими между собой никакой иной связи, кроме простого примыкания, вызванного к жизни всемогущим имитативным рефлексом. Однако меты, оставленные на древних скалах, связаны не только с инстинктами животных. Как и сам человек верхнего палеолита находится посередине между животным и человеком (будучи, на самом деле, ни тем, ни другим), оставленные им изображения занимают промежуточное место между отметинами животных и человеческими знаками, также не являясь ни первым, ни вторым» .

Уже в мире палеоантропов отмечено множество странностей, явно не согласующихся с представлением о них как о просто высших приматах. Это употребление огня, погребения (правда, единичные и невнятные), просверленные клыки животных, куски охры и кристаллы, с какой-то целью принесенные на стоянки. Как мы видели, отчасти те же «странности» обнаружены даже в поведении настоящих высших приматов, шимпанзе. Артефакты, связанные с человеком верхнего палеолита, отличаются от «странностей» палеоантропов не столько качественно, сколько количественно. Причем, в некоторых случаях вполне еще архаичные артефакты, характерные для мира палеоантропов и даже архантропов, сосуществуют с теми, что характеризуют деятельность уже Homo sapiens sapiens… Все это и позволяет выделить палеолитическое искусство, вместе с артефактами, по крайней мере, поздних палеоантропов, в особую группу памятников, не связанную прямо с последующей историей искусства. Важно понять, что речь идет о деятельности, которая только формально идентична искусству, точно так же, как труды бобров, строящих плотины, только формально идентичны деятельности гидростроителей. Это значит, что изобразительная деятельность палеолитического человека (возможно, вместе со «странностями» в поведении палеоантропов, архантропов и высших приматов) должна трактоваться как часть филогении, но не истории.

Итак, «…столетним трудом археологов и антропологов открыто обширное семейство животных видов, не являющихся ни обезьянами, ни людьми… Они все не обезьяны, так как являются прямоходящими, двуногими, двурукими, тогда как обезьяны являются четверорукими (или, если угодно, четвероногими). Но быть двуногим — еще далеко не значит быть человеком. Троглодитиды, включая неандертальцев (палеоантропов), — заключает Б. Ф. Поршнев, — абсолютно не люди» .