Антиутопическая стратегия повести (Замятин, Леонов, Пильняк, Булгаков, Платонов)

" Конец света" или «светопреставление», о котором с воодушевлением говорят чевенгурские коммунисты, наступил в отдельно взятом образцово-показательном городе, построенном по типу «провокации», которую совершенно сознательно ведет герой И. Эренбурга Хулио Хуренито. Но в мире Эренбурга найдутся силы для спасения детей (хотя бы тот же первый ученик Хуренито — Эренбург). В мире Платонова их нет, есть слабое «вещество существования», которым уже овладел Прокофий Дванов — единственный природный человек, оставляющий только для себя и Клавдюши простой и ясный буржуазный мир: имущество, дом, семью.

У них будут дети, и они продолжат строительство «коммунизма» по проекту Прокофия. Таков миф Платонова о «дивном новом мире», в котором нет места для простого земного существования «тихих сил жизни»; поэтому происходит одномоментное глобально-космическое замещение всей земной материи существования, отречение от прежних ориентиров, связанных с «душой», неудержимое стремление к концу земного света во имя нового, космического света. В нем все будут существовать бестелесно, безматериально, в жилищах-тыквах (как в «Ювенильном море»), без детей, которых будут безболезненно умерщвлять, а неродившихся уже не допускать к рождению [7]. Это сложный, синтетический миф, в котором совместились идея о сотворении мира, апокалипсис и идея бессмертия — иронический и трагический миф-оксюморон о прорыве в сверхчеловеческую, космическую высоту в духе философии воскрешения Н. Федорова, но с собственной поправкой на обреченность этого прорыва: претерпевшие ад на земле не способны подняться в небесный рай.

В этом — символика знаменательного эпизода с полумертвым отребьем «всех мучеников земли», которых Прокофий Дванов привел в Чевенгур. Этот же смысл усматривается во всех путешествиях-поисках героев Платонова, в их деятельности: рытье котлована — общей могилы для старого человечества, непригодного для нового, космического существования; изготовление гробов по меркам еще живых людей; маленький персональный «котлован» Саши Дванова рядом с могилой отца на кладбище; «летучая» поступь счастливой Москвы между небом (парашютистка) и землей (метростроевка) — все это бессознательные попытки объявленной к розыску и приговоренной к казни души пробиться к архетипу индивидуального, обособленного существования.

Дистопическая структура «Чевенгура» строится на совмещении позитивного и негативного модусов: авторское сочувствие персонажам сочетается с отрицанием чевенгурского «самодельного» коммунизма. Персонажи Платонова — совокупный герой народно-коммунистического завета, персонажи-функции, с которыми автор-рассказчик органически слит, которыми он декларировал свои мысли и чувства, проверяя экспериментально на пригодность к абсолютному отказу от земной «природности» во имя космического «светопреставления». В этом же смысле лучший из коммунистов Чевенгура Саша Дванов, аlter ego автора-повествователя, отказывается от культуры как «заросшего поля… где ничего больше не вырастет», как знака старого мира на уровне «природности». В «Счастливой Москве» описан наступивший «новый мир» и вопрос о «страшном тайнике души» обретает остроту глобального выбора для социализма: «либо социализму удастся добраться во внутренность человека до последнего тайника и выпустить оттуда гной, скопленный каплями во всех веках, либо ничего нового не случится и каждый житель отойдет жить отдельно». Платонов производит феноменальную регенерацию утопии как предсказание «сверхчеловеческой» антиутопии ХХI века, которая сосредоточится на идее замены старого порочного человечества бессмертными «неолюдьми» (Б.Шлецер, М. Уэльбек, В. Сорокин).

2.3 Антиутопия М. Булгакова

В контексте антиутопии Платонова рассматриваются повести В. Зазубрина «Щепка», М. Булгакова «Собачье сердце», «Роковые яйца», роман Г. Уэллса «Остров доктора Моро». Сопоставляя трансформации, на основе которых строятся сюжеты названных произведений, превращения, происходящие с персонажами насильственно, добровольно или случайно, видим, что самое утопическое из них — «Собачье сердце» (тут есть почти все оговоренные ранее утопические атрибуты). В этом контексте изуродованные превращенцы Уэллса — победители, вернувшиеся в свой природный мир после жестокого поединка с научной цивилизацией. Р. Брэдбери же сочиняет лирический и романтический дифирамб во славу науки.

А Булгаков извлекает из «хирургии» Преображенского социальную аллегорию, смысл которой в том, чтобы привлечь к строительству нового мира таких отсталых, как Шариков, «подтянуть» их к уровню нормы, и не просто подтянуть, а извлечь из них максимальную (верноподданническую) пользу: получить верных охранителей нового строя. Потому-то Преображенский использует собаку с ее собачьей преданностью. Вопрос только в том, кто займет положение хозяина такой собаки. Спустя годы, Г. Владимов развернет сюжет собачьей преданности в «Верном Руслане» и обнажит трагедию общества, построенного на подобных отношениях хозяина — собаки. Но Шарик-собака и Шариков-человек, соединенные в одном новом организме, выпадают из той (собачьей) и другой (человеческой) природы, предъявив миру неожиданный и опасный для самого «нового мира» результат. На уровне булгаковской метаутопии предстает видение писателем будущих судеб науки и культуры в России: наука, оставшаяся в России, вследствие государственного вмешательства в ее процессы, дает антирезультаты («Собачье сердце», «Роковые яйца»); культуру же писатель перемещает в эмиграцию с помощью потусторонней силы («Мастер и Маргарита») [3].

Заключение

1. Утопия и антиутопия рассматриваются как единый жанр, совмещающий противоположные знаки одних и тех же эстетических установок. Ведущие признаки этого жанра: (1) Изображение коллектива, организации, общества как модели лучшего (утопия) или худшего (антиутопия) государственного строя; (2) Отказ от настоящего, который выражается в радикальных формах: разрыв с привычной средой, эскапистский уход в другое, закрытое пространство, переход в другое время; (3) Коллективный характер утопической цели.

2. Главный признак антиутопии — изображение общественных интересов, коллективных устремлений и действий во имя общего будущего счастья. Научная тема имеет подсобное значение в сюжетном движении наряду с любой другой ситуацией, назначение которой — контроль за исполнением предложенного проекта по общественному устройству жизни.

3. Антиутопия ХХ века стремится к нарушению основного принципа жанра — регламентированности. С этой позиции антиутопия — парадоксальный жанр, так как одновременно отстаивает традицию социальности эстетической концепции и специфики хронотопа — разрыв с настоящим.

4. Антиутопические тенденции к концу ХХ века усиливаются на всем пространстве литературы, объединяя и смешивая жанры не только научной фантастики, фэнтези, детектива, политического романа, но проникая и в «большую» литературу; эти тенденции проникают также в сознание реальных людей, порождая недоверие к любым реформам и проектам по улучшению жизни.

5. Эстетическое движение русской антиутопии ХХ века происходит скачкообразно, в несколько этапов, в тесной связи с реальной историей страны: начало века — под знаком преображения жизни (символистская утопия), годы революции — в духе предостережения от разрушения человеческой субстанции (Великая операция в романе Е. Замятина «Мы») и фанатичного прославления революции (революционно-поэтическая утопия); дезактивация антиутопии в советской литературе, этап теневого существования (1930;1950;е годы); замедленное возвращение антиутопии в рамках научной фантастики (1960;е годы); появление постутопии (конец 1980;х — начало 1990;х годов) как отражение шоковой политической и социально-экономической ситуации в России и резкого перелома общественного сознания; в начале ХХI века наблюдается новое эстетическое наступление антиутопии.

Список используемой литературы

Антиутопии XX века: [Сборник / Сост. Бабенко В. Т.; Вступ. ст. Э. Геворкяна; Послесл. А.

Зверева]. — М.: Кн. палата,

1989. — 348 с.

Воробьева А. Н. Русская антиутопия ХХ века в ближних и дальних контекстах. — Самара: Изд-во Самар. научного центра РАН, 2006. — 268 с.

Козьмина Е. Ю. Поэтика романа-антиутопии (на материале русской литературы XX века): автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук. — М., 2005. — 19 c.

Лазаренко О. В. Русская литературная антиутопия 1900;х — первой половины 1930;х годов (проблемы жанра). Автореф. дис. …канд. филол. наук. -Воронеж, 1997.

Ланин Б. А. Русская литературная антиутопия. — М.: Б. и., 1993. — 198 с.

Любимова А. Ф. Жанр антиутопии в XX веке: содержательные и поэтологические аспекты: Учеб. пособие по спецкурсу. — Пермь: ПГУ, 2001. — 90 с.

Никулина М. В. Утопия и антиутопия в повести А. Платонова «Ювенильное море» // Вестн. Новг.

гос. ун-та. Сер.: История. Филология. 2008. № 49. — С.

78−81.

Юрьева Л. М. Русская антиутопия в контексте мировой литературы. — Москва: ИМЛИ РАН, 2005. — 317 с.