«Герой нашего времени» М. Ю. ЛермонтоваПроблема художественного метода

Противопоставленность обозначившихся взглядов становится основой оппозиции, однако вопреки кажущейся ясности событийно-психологические связи оппозиции Печорин — Вулич оказываются сложными и неоднозначными. Позиция Вулича часто рассматривается без всестороннего учета его характеристики-предыстории и событийных связей персонажей: события в таком случае рассматриваются лишь внешне, как некая канва для выявления известного идеологического противостояния. В. И. Левин отмечает главную направленность поведения Вулича: «Вулич стремится доказать существование предопределения». «Сторонником фатализма» называет Вулича Ю. М. Лотман.

Об убеждении Вулича «в фатальной предопределенности судеб человека» пишет Е. Михайлова. Нам представляется актуальным обратить внимание в первую очередь на качество самого убеждения Вулича. Прежде изложения основных событий в главе дается краткая и емкая характеристика-предыстория Вулича.

Черты внешности серба, напоминающие восточные, романтически «печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, — все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, неспособного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи» (С. 339). Здесь выражена доминанта характеристики Вулича, которая проясняет другие черты его натуры. Загадочность ее заключена в сознательной отчужденности поручика от окружающих, в почти полном отсутствии у него обыденных проявлений, внятных привычному взору (участие в пирушках, волокитство). Даже страсть к игре, как будто, не столько связывает его личность с представлением об армейском игроке, но более выделяет особенную черту: всепоглощенность игрой, утверждением ее самоценности. Игра здесь в известном смысле противополагается выигрышу как результату — именно о таком качестве страсти Вулича свидетельствует, как нам кажется, приведенный эпизод-предыстория. Действительно, в условиях боевой тревоги прекращение игры не противоречит высоким понятиям о чести офицера, о «неуместности платежа» замечает и партнер Вулича. «Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами» (С. 340).

Надо заметить, что Вулич «метал банк» и «докинул талью» «одному из самых горячих понтеров» (С. 339), т. е., сохраняя хладнокровие, он как бы олицетворяет саму Игру, у которой нет любимчиков, ибо везение — качество самого игрока. Война и карты для Вулича суть воплощения Игры, как она попеременно является герою.

Мнение Вулича, которое он высказал, подойдя к столу, ориентировано прежде всего относительно возникшего среди присутствующих спора, это внешний мотив поведения поручика: «…господа, к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своей знанию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута… Кому угодно?» (С. 340). Можно ли на основании приведенных слов сделать вывод, что Вулич безоговорочно является сторонником восточного фатализма? Нам кажется, что на поставленный вопрос следует ответить отрицательно в свете устанавливаемого нами отношения Вулича к игре. Истинно игрок хочет не столько выиграть, сколько играть, быть постоянно причастным к тайне, к сокровенному. Крупный проигрыш или выигрыш для Вулича — лишь формальный показатель смысла игры, как и смертельная опасность, будь то перестрелка с горцами или спор о предопределении.

Игра в таком понимании — это форма самоутверждения деятельного характера, активное действование человека, полноте проявления которого — благодаря всепоглощающей страстности — не препятствует условность активных действий, ограниченных правилами карточной игры. Внутренний мотив предложения Вулича определяется, таким образом, его натурой идеального игрока. Жест Печорина тоже имеет двоякий смысл, обнаруживает совпадение двух мотивов: внешнего — относительно спора, и внутреннего, личностного — как выражения собственной индивидуалистической позиции. Деньги, которые Печорин высыпал на стол, имеют значение в данном случае лишь для окружающих, которых предположительная необходимость выложить такую сумму заставляет умолкнуть с проявлением благородных намерений.

Следующим этапом развития центральной оппозиции становится реплика Печорина: «Вы нынче умрете…» (С. 341). Почему Печорин предрекает гибель Вуличу, ведь «нет предопределения» — такова вера главного героя?" Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойными неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись" (С. 341). Печорин и не противоречит себе, а в упомянутой реплике следует видеть прежде всего прозрение героем внутреннего мотива позиции Вулича. Оценивая Вулича как «идеального игрока», мы пришли к выводу, что в его поведении нет восточной покорности року. Однако в реальности «идеальный игрок» должен обладать не только бесстрашием в отношении любого проигрыша, но и безразличием к жизни как к высшей из возможных ставок; в этом заключено основание для своеобразного фатализма. Безразличие к жизни, готовность и даже тайное желание умереть — не об этом ли свидетельствует реплика все отгадавшего Печорина: «или застрелитесь, или повесьте пистолет…» (С. 341). Вот какой «странный отпечаток неизбежной судьбы» прочел Печорин на лице поручика Вулича. Самому Печорину доподлинно известно, что «ожидание насильственной смерти» сродни неведомой болезни, след которой и отмечает взгляд героя — и в этом уже почти нет ничего иррационального: лишь наблюдательность и опыт.

Звон пересыпаемых червонцев как будто снимает напряжение. Заключительные реплики подводят итог происшествию. Здесь Печорин подтверждает свое двойное убеждение: во-первых, что Вулич по-преимуществу игрок («Вы счастливы в игре…») (С.342); во-вторых, игрок, готовый умереть (Печорин не отрицает, что «держал пари против человека, который хотел застрелиться…» (С. 342). Вулич смутился оттого, что слова Печорина («…не понимаю теперь, отчего мне казалось, что вы непременно должны нынче умереть» (С. 342) звучат нелепо и самоуверенно, вопреки счастливому завершению инцидента; печоринское же «Верю…» отражает наглядный результат, а не колебания убежденности. Несбывшееся предсказание Печорина, а затем нелепая гибель Вулича — случайности, которые могут иметь то или иное объяснение (таковые и даются разными лицами).

Это не судьба, ибо «с точки зрения спора, завязывающего сюжет „Фаталиста“, Судьба и Случай — антонимы». Вулич гибнет случайно, произнеся, однако, напоследок: «он прав!» Случайность оказывается заранее предсказанной и тем самым как бы возводится в ранг судьбы. Однако, фаталисту следовало бы произнести: «Судьба!» — или в этом роде. Очевидно, именно слова Печорина оказались для Вулича важнее и существеннее некой предопределенности: в этих словах — и это осталось известно лишь самому игроку — была правда самоощущения Вулича. Случайность сначала опрокинула предсказания Печорина, а затем другая случайность по видимости подтвердила верность «инстинкта»: «я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня, я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой кончины». (С. 345). Это высказывание Печорина очень знаменательно и должно быть правильно истолковано.

Первая его часть говорит как раз о случайном совпадении печоринского предсказания с трагическим финалом истории («невольно») и, следовательно, о понимании им самим этого финала как случайного; вторая же часть свидетельствует о точном соответствии предсказания моменту спора. Очень важно отметить, что здесь отсутствует мистическая нота: собственное предсказание понимается Печориным как событийно-психологически детерминированное и случайно совпавшее с гибелью Вулича.

Однако этим не исчерпывается восприятие Печориным инцидента с Вуличем. Игра окончена. С самодовольством счастливого игрока Вулич спрашивает: «А что, вы начали верить предопределению?» (С. 342). Вопреки первому впечатлению вопрос не подтверждает приверженности Вулича восточному фатализму: как игрок по преимуществу он предложил себя в качестве медиума для разрешения возникшего спора, но сам по себе результат, отвлеченный от личностных качеств Вулича, может быть понят как доказательство правоты сторонников фатализма. Об этом-то и спрашивает поручик. Это и смутило Печорина. Сам же Вулич возбужден игрой и выигрышем, ведь ставкою были не два десятка червонцев, а его собственная жизнь.

Недавняя готовность принять смерть не исчезает бесследно, но оборачивается неожиданной ранимостью при упоминании о минувшей его участи, что кажется странным чуткому Печорину. Позднее, записывая историю в свой журнал, герой добавит слова «и не даром!», смешивая при этом свою естественную проницательность с мистическим предвидением. Подчеркнем, что это пишет Печорин, уже прошедший испытание в эпизоде взятия казака-убийцы: в укрепившемся индивидуалистическом миросозерцании героя появляется провиденциальный мотив. Вспомним, что в «Княжне Мери» Печорин тоже пророчествует, предсказывает развитие отношений с Мери, трагическое столкновение с Грушницким, однако там Печорин собственными действиями созидает условия для свершения предсказаний, являясь при этом катализатором полного проявления социальной сущности других персонажей.

Нужно заметить, что пока совершалось пари, Печорин был сосредоточен и внимателен. Работа анализирующей мысли сообщает его позиции внутреннюю активность. Из всей завороженной происходящим компании один Печорин сохраняет присутствие духа, что и позволяет ему адекватно воспринимать события. Воля же остальных подавлена явлением сильным, властью высокой, необъяснимой и устрашающей: «дыхание у всех остановилось, все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу…» (С. 341, 342). Именно напряжение безволия и страха разрядилось затем, нашло выход в поспешных толках о причинах происшедшего (С. 342). Печорин же — не свидетель, а участник пари: самообладанием и хладнокровием он сродни Вуличу.

События вечера становятся отправным пунктом для размышлений героя. Печорин рассуждает о фаталистических представлениях «людей премудрых», чего в поступке Вулича — он понял это — на самом деле не было. Как внутренне активный участник пари, Печорин возбужден происшедшим, и эта возбужденность принимает интеллектуальную форму философских раздумий, часто сопряженных у героя с созерцанием природы. Вот и теперь: «Месяц, полный и красный, как зарево пожара» и «звезды… на темно-голубом своде» вызывают у Печорина раздумья, — однако на этот раз скептицизм с его спасительным мотивом всеизведанности не может уничтожить смутившую героя возможность веры. Печорин не верит предопределению: попытка испытания веры не удалась, но оставила по себе недоумение, и теперь уже печоринское неверие само должно пройти проверку, действенность скептицизма должна быть доказана.

Испытание судьбы, которое предпринимает Печорин, есть противопоставление хаосу действительно осознанного волевого акта, и поэтому упоминание о Вуличе лишь внешне, субъективно связывает осмотрительное намерение Печорина с фатализмом игрока; побуждением к действию здесь служит не столько случай с Вуличем, сколько ночные размышления героя. В печоринском испытании судьбы определяющей оказывается познанная необходимость. Помешать учтенной героем законосообразности происходящего могла случайность; единственно с ней можно связывать в данном случае фатализм. Однако и случайность тут во многом зависит от предусмотрительности героя, его личных качеств: например, не напрасно Печорин бросается в окно вниз головой — поэтому и пуля лишь «сорвала эполет», а не пронзила грудь. Печорин расширяет границы подвластного человеческой воле: мотив судьбы (т.е. неизвестности предопределенного) окончательно преодолевается скептицизмом и активностью индивидуального поступка: «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив; что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает» (С. 347). На долю окончательной обреченности остается одна лишь смерть: «Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!» (С. 347). Все остальные несчастья так или иначе зависят от воли человека, способной подчинять себе обстоятельства.

Индивидуалистическая позиция Печорина, таким образом, прошла испытание, окрепла и выстояла против иррационально понятой предопределенности (фатализма); индивидуализм получает окончательное рациональное обоснование, становится истинным credo героя. Печоринская воля преодолевает хаос, возвращает действительности законосообразный порядок — и в этом поступке, сохранившем жизнь человеку, хоть он и преступник, видится альтернатива эгоизму, возможность моральной позиции, служения добру. Однако скептицизм героя не только преодолевает фатализм, но уничтожает всякую веру, в т. ч. веру в торжество добра и справедливости. Объективно гуманный поступок совершен им ради испытания, укрепления индивидуалистической позиции, а самодовлеющая воля может служить лишь эгоистическим целям.

Итак, миросозерцание Печорина на данном этапе оказывается философски завершенным. В настоящий момент своего духовного развития он уже не может искать иных оснований жизненного поведения. Развитие такой личности философски цельно.

Размышления Печорина в монологе как бы подводят итог всему «Журналу Печорина» и даже роману «Герой нашего времени» в целом. Как справедливо утверждает Е. Н. Михайлова, «Лермонтов как бы говорит своей новеллой: никто не может решить окончательно, существует предопределение или нет, поскольку всегда остается место для случайности, для субъективных «промахов мысли» при объяснении явлений; но даже если предопределение и существует (к чему склоняет пример судьбы Вулича), то и в таком случае человеку остается одно — действовать, испытывать судьбу.

«Действие, борьба — вот последний вывод Лермонтова из проблемы рока».

Список используемой литературы

Источник:

Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: в четырех томах. Т.

4.Л.: Наука, 1981.

Используемая литература:

1. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13-ти т. — Т.

4. — М.: Изд-во АН СССР, 1954.

2. Виноградов И. И. По живому следу. Духовные искания русской классики. — М.: Сов. писатель, 1987.

3. Коровин В. И. Роман «Герой нашего времени"// Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М., 1973.

4. Левин В.И."Фаталист". Эпилог или приложение? // Искусство слова. — М.: Наука, 1973.

5. Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. — Л.: Наука. — 1985.

6. М. Ю. Лермонтов: pro et contra: Личность и творчество Михаила Лермонтова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. — СПб., 2002.

7. Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.; Л.: Наука, 1964.

8. Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени.

— СПб.: Академич. проект, 1996. — С. 5—47.

9. Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Комментарий. Изд. 2-е, доп. — Л., 1975.

10. Михайлова Е. Н. Проза Лермонтова. — М.: Гослитиздат, 1957.

11. Набоков В. В., Лекции по русской литературе. Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. — М., 2001.

12. Нейман Б. В. Портрет в творчестве М. Ю. Лермонтова / Ученые записки МГУ. 1948. В. 127, кн.

3.

13. Нейман Б. В., Голованова Т. П. Портрет в литературном творчестве Лермонтова //Лермонтовская энциклопедия. — М., 1999.

14. Никитин Н. Портрет у Лермонтова//Литературная учеба. 1941. № 7−8.

15. Сахаров В. И. Русский романтизм XIX века: лирика и лирики. — М., 2004.

16. Тойбин И. М. К проблематике новеллы Лермонтова «Фаталист». — Учен. зап-ки Курского пединститута, вып. 9- Курск, 1959.

17. Турбин В. Н. Пушкин. Гоголь. Лермонтов. Об изучения литературных жанров. М.: Просвещение", 1978.

18. Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность в творческие процессы". Воронеж, 1973.

19. Эйхенбаум Б. М. «Герой нашего времени» // Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. — Л.: Худож. лит., 1986.

Эйхенбаум Б.М. «Герой нашего времени» // Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. — Л.: Худож. лит., 1986.

— С. 133−134.

Нейман Б.В., Голованова Т. П. Портрет в литературном творчестве Лермонтова //Лермонтовская энциклопедия. — М., 1999. — С. 448.

Никитин Н. Портрет у Лермонтова//Литературная учеба. 1941. № 7−8. — С. 43.

Нейман Б. В. Портрет в творчестве М. Ю. Лермонтова / Ученые записки МГУ. 1948. В. 127, кн.

3. 5. — С.

90.

Никитин Н. Портрет у Лермонтова//Литературная учеба. 1941. № 7−8. — С. 50−51.

Никитин Н. Портрет у Лермонтова//Литературная учеба. 1941. № 7−8. — С. 50−51.

Нейман Б. В. Портрет в творчестве М. Ю. Лермонтова / Ученые записки МГУ. 1948. В. 127, кн.

3. 5. — С.

89.

Турбин В. Н. Пушкин. Гоголь. Лермонтов. Об изучения литературных жанров. М.: Просвещение", 1978. — С. 152.

Нейман Б.В., Голованова Т. П. Портрет в литературном творчестве Лермонтова //Лермонтовская энциклопедия. — М., 1999. — С. 428.

Удодов Б.Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность в творческие процессы". Воронеж, 1973. — С. 625.

Михайлова Е. Н. Проза Лермонтова. — М.: Гослитиздат, 1957. — С. 204.

Эйхенбаум Б.М. «Герой нашего времени» // Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. — Л.: Худож. лит., 1986.

— С. 302.

Коровин В. И. Роман «Герой нашего времени"// Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М., 1973. — С.217−285.

Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.; Л.: Наука, 1964.

Эйхенбаум Б.М. «Герой нашего времени» // Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. — Л.: Худож. лит.,

1986. — С. 301.

Михайлова Е. Н. Проза Лермонтова. — М.: Гослитиздат, 1957. — С. 205.

Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Комментарий. Изд. 2-е, доп.

— Л., 1975. — С. 112.

Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13-ти т. — Т.

4. — М.: Изд-во АН СССР, 1954. — С. 146, 147.

Михайлова Е. Н. Проза Лермонтова. — М.: Гослитиздат, 1957. — С. 208.

Набоков В.В., Лекции по русской литературе. Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. — М., 2001. — С. 126.

Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. —

СПб.: Академич. проект, 1996. — С. 34.

Тойбин И.М. К проблематике новеллы Лермонтова «Фаталист». — Учен. зап-ки Курского пединститута, вып. 9- Курск, 1959. — С.

19.

Левин В.И."Фаталист". Эпилог или приложение? // Искусство слова. — М.: Наука, 1973. — С. 161.

Виноградов И. И. По живому следу. Духовные искания русской классики. — М.: Сов. писатель, 1987. — С. 25.

Левин В.И."Фаталист". Эпилог или приложение? // Искусство слова. — М.: Наука, 1973. — С. 163.

Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. — Л.: Наука. — 1985. — С. 13.

Михайлова Е. Н. Проза Лермонтова. — М.: Гослитиздат, 1957. — С. 339.