Московская тема в произведениях А. П. Чехова

. И в этом равнодушии, в звуковой путанице роялей и скрипок, в ярких окнах, в настежь открытых дверях чувствовалось что-то очень откровенное, наглое, удалое и размашистое. Должно быть, во время оно на рабовладельческих рынках было так же весело и шумно, и лица, и походка людей выражали такое же равнодушие". (11.

С. 226). Хорошим словом в адрес Москвы, в некотором роде, может стать сравнение с Лондоном: «Там около ста тысяч таких женщин». (11. С.

221).

А в самих домах было и того страшней. Особенно ужасны были наглость и безвкусица, которые проявлялись во всем, по больше всего в самих женщинах. Как ни всматривался Васильев в их лица, он не видел ничего, кроме тупого выражения «обыденной, пошлой скуки и довольства. Глупые глаза, глупые улыбки, резкие, глупые голоса, наглые движения — и ничего больше». Разве еще — длинные омерзительные фразы, которые изрыгались этими женщинами. Все это и приводит студента к страшной мысли, что дело тут куда хуже, чем рассказали ему книги.

Он когда-то читал, например, о том, как некий чистый молодой человек полюбил публичную женщину и предложил ей стать его женой, но та, считая себя недостойной такого счастья, отравилась. Ту называли падшей. А эти? Какое название подобрать для тех, которые пляшут сейчас и говорят эти мерзкие фразы? И Васильев приходит к заключению, что женщины эти «не погибающие, а уже погибшие». И еще страшно Васильеву, что он — добрый, отзывчивый человек — ничего не испытывает к ним, кроме отвращения и ненависти.

Потом ненависть сменяется острым чувством жалости, и тут-то и начинается типичный для человека гаршинского склада духовный кризис. Подавленный безмерностью наблюдаемого им зла, зла Москвы, сознанием ответственности и вины людей, он теперь по-новому смотрит на товарищей, так недавно покорявших его своей непосредственностью. «Они… поют, хохочут, здраво рассуждают, но разве не они сейчас эксплоатировали голод, невежество и тупость?» — негодует Васильев.

(11. С. 234)

Теперь Чехов уже не пренебрегает своим творческим опытом, накопленным в период работы над лирической прозой. Напротив, опираясь на него, ищет решения повой творческой задачи. Прежде всего это относится к пейзажной живописи в «Припадке». Следуя принципу «кстати» при описании природы, Чехов обрамляет рассказ московским вечерним зимним пейзажем, который оказывается зримым отражением душевного состояния героя.

1.

6. «Три сестры»

В пьесе «Три сестры» действие происходит отнюдь не в Москве, а в «губернском городе». Однако именно в этом произведении Чехова московская тема занимает одно из ведущих мест. Три сестры: Ольга, Маша и Ирина — мечтают уехать в столицу. Уехать от окружающей их пошлости, убогости, провинциальной тесноты. Об этом душевном кризисе сестер написано довольно много, но Москва «Трех сестер» так и остается загадкой, как и вся драматургия Чехова.

Чехов хорошо знал цену будничной московской жизни и в отличие от трех сестер не считал и не мог считать ее панацеей от всех бед и зол. Но не менее хорошо знал он— как все же она отличается от тусклой провинциальной жизни. И теперь, в Ялте, где он заканчивал финальную редакцию, это и было для него основным, определяло его непреодолимое, страстное стремление в Москву! в Москву!

Так и родился этот чудесный, емкий, многозначный лейтмотив трех сестер. Позже Чехов сам своеобразно признается в этом. В одном из его писем читаем: «Не пишу ничего, все жду, когда разрешишь укладываться, чтобы ехать в Москву. В Москву, в Москву! Это говорят уже не „Три сестры“, а „Один муж“». (Цит. по: 452)

И все же, как бы важны ни были эти детали, главным был вопрос об основной тональности пьесы.

Устремленность в будущее не была для Чехова умозрительной идеей в духе времени, она была действительно выстрадала им, составляла глубочайшую основу его личного бытия. Многие современники видели в Чехове «человека будущего». «Эта мысль о красоте грядущей жизни, — писал А. И. Куприн, — так ласково, печально и прекрасно отозвавшаяся во всех его последних произведениях, была и в жизни одной из самых, его задушевных, наиболее лелеемых мыслей. Как часто, должно быть, думал он о будущем счастье человечества, когда по утрам, один, молчаливо подрезывал свои розы, еще влажные от росы, или внимательно осматривал раненный ветром молодой побег».

(Цит. по: 5. С.

452)

Но Чехов был трезвым человеком. Как никто другой, он остро видел, сколь далека реальная действительность, даже те люди, которые его окружают, от его высочайшего идеала. Он не мог не страдать от этого. Но, страдая и осуждая людей, и чем дальше, тем резче, он не отворачивался от них, не замыкался в гордом одиночестве провидца. Он оставался с людьми и, желая, чтобы они стали лучше, не только обличал человеческие слабости и пороки, но и пытался понять и объяснить их истоки и причины, стремился пробудить в людях лучшие стороны их души, помочь им уверовать в самих себя и вместе с тем в светлое будущее. (1. С. 115).

Заключение

Никакое значительное художественное явление не возникает на пустом месте — оно длительно подготавливается всем предшествующим развитием литературы.

Особенности личности Чехова, его мироощущения соприкоснулись с явлениями нового художественного «языка» — и обнаружилась их сочетаемость, своевременность появления такого художника, который сумел их воспринять и понять их роль и значение. (12. С. 361)

Новые изобразительные тенденции проникали не только в большую литературу, но и в малую прессу—иллюстрированные и юмористические журналы, активным читателем, а затем и сотрудником которых стал молодой Чехов. Юмористическая журналистика, однако, не только довольствовалась перепевами большой литературы. Она создавала свои жанры, в ней были свои темы, свои приемы. Ранний Чехов воспринял многие ее черты — такие, как внимание к злободневному, «текущему», точность бытовых реалий, юмористическое сближение явлений природы с миром бытовых явлений и вещей, соединение в описаниях разнородных и несочетаемых признаков и т. п. (7. С. 204).

Все эти темы, подходы, приемы не были просто восприняты Чеховым—они коренным образом трансформировались в его творчестве. В сиюминутной вещности юмористики Чехов предощутил свои мысли о важных закономерностях человеческой жизни, мысли, приведшие к осознанию им глубинной связи вещи и человека — одной из важнейших черт его мировосприятия и поэтики. В бессюжетности сценки он нащупал истоки своего изображения потока жизни как целостного феномена, без «начал» и «концов».

Новые принципы, воспринятые Чеховым из большой и «малой» литературы, из отдельных, разрозненных элементов были превращены в единую систему, в новое литературное качество.

С давних пор одно эстетическое положение считается аксиоматическим. Охарактеризовать его удобнее словами двух крупнейших представителей европейской философии и филологии. Гегель, рассматривая задачи изображения в драме, писал: «Люди делают много вещей: разговаривают друг с другом, в промежутках — едят, спят, одеваются, произносят те или другие слова и т. д. Из этого должно быть исключено все, что не связано непосредственно с определенным действием, составляющим собственное содержание драмы, так что не должно оставаться ничего, не имеющего значения по отношению к этому действию. Точно так же в картину, охватывающую лишь один момент этого действия, можно было бы включить множество обстоятельств, лиц, положений и всяких других событий, которые составляют сложные перипетии внешнего мира, но которые в этот момент никак не связаны с данным определенным действием и не служат его характеристике.

Согласно же требованию характерности в произведение искусства должно входить лишь то, что относится к проявлению и выражению именно данного определенного содержания, ибо ничто не должно быть лишним". (Цит. по: 5. С.

113−114). Художник, изображая что-либо, писал В. Гумбольдт, «уничтожает всякую черту, основанную только на случайности {…}. Если ему удается, то под конец у него выходят одни характеристические формы, одни образы очищенной и не искаженной изменчивыми обстоятельствами природы». (

Цит. по: 5. С. 113−114).

Эти положения, на наш взгляд, можно отнести и к чеховской Москве. Город не является составляющим действия, он лишь носитель неких пороков и ужасов общества (как в «Припадке» и в «Очерках»), или наоборот — неких идеалов (как в «Трех сестрах»). Мы видим, что чеховское отношение к Москве является очень противоречивым. Любовь пересекается с отвращением, величие с пошлостью, цивилизация с дикостью. В центре внимания Чехова всегда находятся люди, и автор показывает, что именно они создают Москву такой. Актуальность чеховских мыслей очевидна и сейчас: осознание тяжести московской жизни и извечные провинциальные мечты о счастье в столице. В этом чеховский гений. Москва вечного молодеет, но именно А. П. Чехов нашел в ней черты, не подвластные стремительному бегу времени.

Балухатый С.Д. Чехов-драматург.

Л.: Гослитиздат, 1936. 250 с.

Бердников Г. П. Чехов.

М.: Молодая гвардия, 1978. 512 с. (ЖЗЛ. Вып. 17).

Бердников Г. П. А. Чехов. Идейные и творческие искания. Изд. 2-е, доп.- Л.: ГИХЛ, 1970; 452 с.

Гурвич И. М. Проза Чехова. Человек и действительность. М.: Худож. лит.- 1970. 436 с.

Ермилов В. Драматургия Чехова.

М.: Гослитиздат, 1954. 424 с.

Паперный З.О. А. П. Чехов. Очерк творчества. Изд. 2-е, доп.- М.: Гослитиздат, 1960. 488 с.

Питович Н. И. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова.

М.: Гослитиздат. 1955. 578 с.

Роскин А. Чехов. Статьи и очерки.

М.: Гослитиздат, 1959. 328 с.

Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей. Статьи и исследования о русских классиках.

М.: Худож. лит., 1972. 562 с.

Турков А.М. А. П. Чехов и его время.

М.: Худож. лит., 1980. 408 с.

Чехов А. П. Собр. Соч.: В 12 томах / Под ред. В. В. Ермилова и др.- М.: Худож. лит., 1962.

Чудаков А. П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение.

М.: Советский писатель, 1986. 384 с.