«Свое» и «чужое» в «Персидских письмах» Монтескье

Это люди, умеющие говорить так, чтобы ничего не сказать; они занимают вас часа два таким разговором, что невозможно понять, о чем они собственно ведут речь, невозможно ни повторить, что они сказали, ни удержать в памяти хотя бы одно сказанное ими слово.

Однако верхом остроумия считается умение всюду находить тонкости и открывать множество очаровательных черточек в самых обыденных вещах. Знаю я и таких, которые ухитряются вовлекать в разговор даже неодушевленные предметы и предоставлять слово вместо себя своему расшитому кафтану, белокурому парику, табакерке, трости и перчаткам".

Интересно то, что мнение более молодого и жизнерадостного Рики оказывается практически противоположным. В письме LXIII он пишет: «Я часто бываю в свете и стремлюсь его изучить. Мой ум незаметно теряет то, что еще осталось в нем азиатского, и без усилий приноравливается к европейским нравам. Я уже не так удивляюсь, встречая в каком-нибудь доме пять-шесть женщин в обществе пяти-шести мужчин, и нахожу, что это не плохо придумано. Можно сказать, что я узнал женщин только с тех пор, как нахожусь здесь; в один месяц я изучил их лучше, чем мог бы изучить в серале за тридцать лет. У нас все характеры однообразны, потому что все они вымучены; мы видим людей не такими, каковы они на самом деле, а такими, какими их принуждают быть. В этом порабощении сердца и ума слышится только голос страха, — а у страха лишь один язык; это не голос природы, которая выражается столь разнообразно и проявляется в столь многих формах. Притворство — искусство, у нас весьма распространенное и даже необходимое, — здесь неизвестно: все разговаривают, все видятся друг с другом, все слушают друг друга; сердца открыты так же, как и лица; в нравах, в добродетели, даже в пороке всегда замечаешь что-то наивное».

Впрочем, Узбек находит в характере французов и некторые достоинства: Да и мужчины в Персии не отличаются живостью французов: в них не чувствуется той духовной свободы, и нет у них того довольного вида, которые я замечаю здесь во всех сословиях и при всех состояниях".

А тот же Рика многого не понимает в жизни французского общества. Например, в письме XXVIII о посещении театра он всерьез называет зрительниц «актрисами, действующими в ложах». Этот пример также весьма ярко иллюстрирует принцип остранения.

Теорию морали Монтескье объяснял географической, социально-политической (связывающей мораль с о6щественным строем и политическими учреждениями) и биологической, выводящей мораль из природы человека как особи, концепциями. Биологической концепции Монтескье, как и взглядам большинства его современников-просветителей, был свойствен механистический детерминизм: душевная жизнь человека предопределена его физиологией.

Эта концепция находит отражение в «Персидских письмах» в связи с критическим сравнением Востока и Запада. .

Страсти людей зависят от темперамента и внешних условий существования организма. «Наш святой пророк, — размышляет Узбек по этому поводу, сравнивая парижские нравы и обычаи с образом жизни на Востоке, — по-видимому, заботился больше всего о том, чтобы уберечь нас от всего, что может смутить наш разум: он запретил нам употребление вина, от которого разум мутнеет; он запретил нам, особым предписанием, азартные игры; и хотя он не смог уничтожить причину страстей, он смягчил их. Любовь не вызывает в нас ни смятения, ни ярости; эта томная страсть не нарушает покоя нашей души; многочисленность жен уберегает нас от их всевластия, умеряет пыл наших желаний». По мнению Узбека, нравы французов плохи, ибо неразумны общественные условия, в которых они живут.

Интересно с точки зрения различия менталитета рассуждение о самоубийстве в письме LXXVI: «В Европе законы против самоубийц беспощадны. Их, так сказать, предают смерти вторично: тела их с позором волокут по улицам, самоубийц объявляют негодяями, отчуждают их имущество. Мне кажется, Иббен, что эти законы крайне несправедливы. Если я удручен горем, нищетою, презрением, почему мешают мне положить конец всем мукам и жестоко лишают меня лекарства, которым я располагаю?

Разве меньше будет порядка и благоустройства в мире, после того как моя душа отделится от тела? Или вы думаете, что это новое сочетание будет менее совершенным и меньше будет связано с общими законами, что мир что-нибудь от этого потеряет и что создания божий станут из-за этого менее внушительными или, лучше сказать, менее величественными? Источник всех этих заблуждений, дорогой Иббен, — только наша гордыня: мы не сознаем нашего ничтожества, и, как бы ни были мы ничтожны, мы хотим иметь какое-то значение во вселенной, играть в ней роль, и притом немалую.

Мы воображаем, будто уничтожение столь ценного существа, какое мы собою представляем, умалит природу, и не понимаем, что будет ли на свете одним человеком больше или меньше — да что я говорю! — будут ли существовать даже все люди, вместе взятые, вся сотня миллионов таких планет, как наша, — все это только бесконечно малый и ничтожный атом, который бог и замечает-то лишь потому, что всеведение его беспредельно".

5. Заключение

Вслед за Монтескье к восточной экзотике обращались многие французские просветители как с целью сатирико-обличитeльной (критика европейской цивилизации непредубежденным человеком), так и философской (сравнение двух цивилизаций восточной и западной, что способствовало развитию историзма мышления).

Сопоставляя два мира, две цивилизации, Монтескьё приходит к утверждению понятия относительности, которое является одним из принципов исторического мышления.

Очень важно то, что сравнивая «свое» и «чужое» герои начинают сомневаться в незыблемых ранее установлениях их собственных учреждений, религии, обрядов, быта. С другой стороны, возникают, казалось бы, неожиданные параллели (например, между восточным деспотизмом и европейской монархией), которые призваны заставить задуматься европейского читателя.

В письме к Узбеку Рика замечает: «Мне кажется, Узбек, что мы всегда судим о вещах не иначе как втайне применяя их к самим себе. Я не удивляюсь, что негры изображают черта ослепительно белым, а своих богов черными, как уголь, что Венера у некоторых народов изображается с грудями, свисающими до бедер, и что, наконец, все идолопоклонники представляют своих богов с человеческим лицом и наделяют их своими собственными наклонностями. Кто-то удачно сказал, что если бы треугольники создали себе бога, то они придали бы ему три стороны». Это рассуждение вполне можно применить к опыту познания «чужого» — а именно таков сюжет «Персидских писем». «Чужое» возможно воспринимать только сквозь призму своего. Но иногда бывает необходимо встать на точку зрения стороннего наблюдателя и пересмотреть давно ставшее привычным. Именно к этому призывал Монтескье в своих «Персидских письмах».

1. Апенко Е. М. История зарубежной литературы XVIII в. М., 1999

2. Баскин М. В. Монтескье. М., 1965

3. Пави П. Словарь театра. М., 1991

4. Разумовская М. В. От «Персидских писем» до «Энциклопедии» (Роман и наука во Франции XVIII в. Л., 1981

5. Разумовская М. В. Становление нового романа во Франции и запрет на роман 30-х гг. Л., 1981

6. Семенова С. Г. Философский роман Ш. Монтескье «Персидские письма» //Филологические науки, 1972. — № 5. С. 37 — 47

Текст цитируется по изданию:

Французский роман. М., 1993

Пави П. Словарь театра. М., 1991, с.390

Разумовская М. В. Становление нового романа во Франции и запрет на роман 1830-х гг. Л., 1981

Разумовская М. В. От «Персидских писем» до «энциклопедии» (роман и наука во Франции XVIII века). СПб, 1994, с. 19

с.236

с. 327

с. 236

с. 312

с. 327

с. 273

с. 277

с. 383

с. 305

с. 247

с. 241

с. 272

с.298

с. 276