Общая характеристика исследования. Работа посвящена истории обращения французских и русских авторов эпохи классицизма и Просвещения к творческому наследию греческого поэта Пиндара (518 — 438 гг. до н.э.) — самого известного автора торжественных од, иначе именуемых хвалебными или праздничными. Два крупных тематических блока, посвященных, соответственно, судьбе Пиндара и его произведений во Франции и в России, — объединяет главная тема, определяющая композицию диссертации, — тема взаимодействия двух культур, отношения между которыми могут быть описаны как со сравнительно-исторической точки зрения — в терминах родства, так и в терминах типологического сходства.
Актуальность темы
исследования. Одной из основополагающих тенденций гуманитарного знания в XX в. явилось движение от «изолированного» изучения отдельных авторов и отдельных произведений к попыткам их соотнесения с другими произведениями того же автора, с произведениями других авторов и с произведениями-'других искусств — иначе говоря, к изучению их «по функции» от общей культурно-бытовой ситуации той эпохи, представителями которой они являются (и которая, в свою очередь, также должна исследоваться «изнутри»). Первые импульсы тенденция к «контекстуализации» любого текста получила в работах русской формальной школы, 1 в дальнейшем была развита в эпоху расцвета семиотики и обрела новое дыхание в последние годы в трудах отечественных и зарубежных ученых в связи с постоянно растущим интересом к междисциплинарным и межкультурным (cross-cultural) исследованиям.
Тем не менее, история и теория литературы до сих пор нередко представляют цепь взаимосвязанных элементов единого динамического процесса статичным набором разрозненных фактов. Парадоксальным образом к наиболее «окостеневшим» относятся самые подвижные, по сути своей, понятия — такие, как.
1 См.: Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М., 1977. жанр, канон, традиция. Тематический и хронологический ракурс настоящего исследования, заявленный в его заглавии, представляется чрезвычайно благодатной почвой для попытки динамического переосмысления каждого из этих понятий. В современной ситуации важным представляется и рассмотрение вопроса о формировании национальных особенностей русской культуры в процессе освоения «чужого» культурного багажа.
Предмет исследования. В литературном пространстве большинства европейских стран ХУ1-ХУН вв. жанру торжественной оды было отведено место особой, государственной важности. Оттеснив на периферию другие лирические жанры, не обладавшие столь очевидным прагматическим потенциалом, в эпоху классицизма ода превратилась в своего рода «полигон» для реализации уже чисто поэтических программ, в арену, на которой разворачивались вовсе не идеологические, а сугубо литературные баталии.
Обостренно-жанровое" сознание этой эпохи, к тому же склонное к присвоению каждому жанру имени собственного — к закреплению его за некоторым «главным» автором, в этом жанре работавшем, — сделало Пиндара объектом многих общетеоретических споров. На самом деле великий лирик древности, чьи произведения были малопонятны уже его собственным современникам и почти неизвестны европейцам XVII столетия, мог служить лишь удобным предлогом для той ожесточенной полемики, ярким примером которой явился известный конфликт Никола Буало и Шарля Перро, подробно проанализированный в работе. Отношение того или иного автора к Пиндару и пиндарической оде зачастую лишь потому вызывало столь бурную реакцию поддержки или отторжения у его единомышленников или оппонентов, что служило своеобразным индикатором его литературной позиции в целом.
Роль случайного фактора в новоевропейской литературной «биографии» греческого лирика, как и в истории литературы вообще, трудно переоценить. Природа подобной случайности, ее соотношение с закономерностями литературной эволюции и те последствия в судьбе литературного жанра (в данном случае жанра торжественной оды), к которым она может привести, и является, в наиболее общем виде, объектом данного исследования.
Цель и задачи исследования
Как правило, филолог, обращающийся к изучению того или иного автора или произведения, стремится к тому, чтобы «очистить» предмет своего исследования от всевозможных культурных наслоений, освободить его образ от груза случайных коннотаций и исходить в своем анализе только из внутренне присущих ему характеристик. Наша задача — обратная: больше всего нас интересуют именно эти культурные наслоения и случайные коннотации. На основе анализа конкретных произведений (переводов из Пиндара и их изданий, серьезных и пародийных подражаний ему, теоретических трактатов и поэтических произведений, в которых упоминается его имя) и соотнесения их с обстоятельствами французской и русской литературной жизни XVII — XVIII вв. мы ставим своей целью реконструировать общеевропейский «миф о Пиндаре» и обнаружить ту логику, в соответствии с которой вообще создается подобный литературный миф в разных историко-культурных контекстах.
Центральная задача исследования — выявление случайного и закономерного в процессе создания этого мифа, определение их соотношения. Ее решение приближает нас к решению задачи более глобальной — к описанию действия механизмов освоения античности европейской культурой XVI—XVII вв., с одной стороны, и русской культурой XVIII века — с другой. Специфика последней, свойственная ей конспективная сжатость определяют еще один, принципиально важный аспект избранной нами темы и, как следствие, формулируют еще одну задачу исследования — анализ той деформации, того двойного искажения, которому подверглось в России наследие античной древности, однажды уже преломленное в призме французской и немецкой рецепции.
Источники исследования. Корпус текстов, анализируемых в исследовании, достаточно велик. Две наиболее крупные группы текстов составляют, естественно, тексты на русском и французском языках. Не возвращаясь более к этому очевидному делению, мы можем выделить следующие категории источников:
1) Поэзия: переводы из Пиндара в периодических и отдельных изданиях пиндарические оды, т. е. серьезные подражания поэтов стилю греческого лирика пародийные, бурлескные подражания серьезные и пародийные произведения, где упоминается имя Пиндара.
2) Проза: предисловия к изданиям переводов теоретические трактаты, опубликованные отдельно или в периодических изданиях и посвященные: самому Пиндару жанру торжественной оды «лирической поэзии вообще» личная переписка литераторов, где так или иначе упоминаются Пиндар, его произведения или пиндарические оды современных авторов. В отдельную группу выносятся иконографические источники — изображения Пиндара на титульных листах изданий его переводов, иллюстрации, содержащиеся в этих изданиях и т. д.
Методологические и теоретические основы исследования. Разнообразие источников, использованных в диссертации, и многоаспектный характер ее тематики обуславливают необходимость объединения нескольких исследовательских методов и оперирования широкой теоретической базой.
1. Первым импульсом для наших размышлений о природе создания и бытования литературного мифа послужила работа, на первый взгляд, не имеющая ничего общего не только с заявленной темой, но и вообще с историей литературы. Речь идет о сугубо лингвистическом исследовании В. А. Успенского «О вещных коннотациях абстрактных существительных», впервые опубликованном в сборнике.
Семиотика и Информатика" в 1979 году.2 В этой небольшой, но исключительно важной, на наш взгляд, статье, автор моделирует гипотетическую ситуацию, при которой «некто поставил перед собой задачу восстановить значения слов известного ему в основном, но не полностью, русского языка».3 Отправные данные таковы: дешифровщику известна грамматика русского языка и значения большинства слов. Ему также доступно понимание общего смысла фраз, включающего в необходимых случаях подразумеваемую оценку («хорошо» -«плохо», «правильно» — «неправильно») предметов и явлений, в этих фразах упоминающихсякроме того, в его распоряжении находится какое-то количество текстов на русском языке. Исходя из положения о том, что «кажется естественным стремление приписать незнакомому слову вещное, конкретное значение — и только в случае неудачи искать значение абстрактное, отвлеченное», автор пытается на основе имеющихся в русском языке контекстных употреблений реконструировать предметный облик абстрактного существительного авторитет: «Поставим себя на место дешифровщика и отберем контексты, в которых встречается это слово. Это можно делать либо бессистемно, либо же пытаясь ответить на некоторые заранее поставленные вопросы типа: откуда берется авторитет? что с ним делают? каковы атрибуты хорошего и плохого авторитетов? [.] Если набор имеющихся в нашем распоряжении текстов является достаточно представительным, при обоих подходах мы через некоторое время составим себе представление о предмете под названием авторитет и, в частности, окажемся в состоянии отвечать на перечисленные вопросы. Так, мы узнаем, что авторитет зарабатывают или завоевывают (вот откуда он берется), что авторитет можно использовать для подавления кого-нибудь или чего-нибудь (но это дурное использование авторитета, скорее злоупотребление им), что ложный авторитет может в конце концов лопнуть».4.
2 Успенский В. А. О вещных коннотациях абстрактных существительных // Семиотика и информатика. — 1979. — Вып. 11. — С. 142−148 (повторно статья была опубликована в итоговом сборнике — Семиотика и информатика. Opera Selecta. — М.: «Языки русской культуры», 1997. — С. 146−153. В дальнейшем ссылки даются на это издание). * Ibid., С. 146.
4 Ibid., С. 147.
Моделирование подобной ситуации представляется крайне продуктивным уже при первом подступе к нашей теме: мы легко можем представить себе человека, совершенно лишенного сколько-нибудь конкретных представлений и сведений об античном периоде мировой истории, о его литературе и культуре, за исключением разве что самого факта существования такого периода. Имя Пиндара, как и большинство имен его современников, нашему «дешифровщику» незнакомо. Допустим, что волею обстоятельств в распоряжение этого человека попало некоторое, достаточно представительное, количество французских и русских текстов, в которых в том или ином контексте и форме встречается это, прежде ему не известное, имя. Диапазон этих текстов — не только хронологический, но и тематический, — достаточно широк: наиболее ранние тексты на французском языке датируются концом шестнадцатого века, наиболее поздние из русскихдвадцатыми годами девятнадцатого столетия. Наряду с поэтическими произведениями, переводными и оригинальными, среди них встречаются и литературно-критические эссе, смешивающие практику и теорию, и основательные трактаты, научные или претендующие на научность, где упоминание Пиндара и других поэтов классической древности призвано просто проиллюстрировать то или иное теоретическое положение. (Впрочем, согласно исходной предпосылке подобного исследования, даже тот факт, что Пиндар был поэтом, а не философом или, скажем, полководцем, нашему гипотетическому читателю заранее не известен).
Каким же будет первое представление, составленное таким человеком о Пиндаре и его произведениях на основе разрозненных и противоречивых сведений, почерпнутых им из столь разнородных источников? Так же, как и в случае с дешифровкой неизвестного абстрактного существительного в упомянутой статье В. А. Успенского, мы можем обращать к абстрактному образу вполне конкретные вопросы: кем был «этот Пиндар»? где он жил? известно ли что-нибудь о его предках, об обстоятельствах его рождения и смерти? чем он был знаменит? как выглядел? о чем писал? какова была дальнейшая судьба его произведений? что современные авторы называют «пиндарической одой»? и т. д.
Собственно, все перечисленные вопросы мы задаем себе всякий раз, когда, встретив в тексте незнакомое имя, открываем энциклопедию или любое другое справочное издание, которому доверяем полностью или в основном. Но данная ситуация характеризуется тем, что именно такого, «правильного» и совершенно объективного, источника под руками и нет — так же, как нет в распоряжении гипотетического иностранца в статье Успенского элементарного двуязычного словаря.
2. Работа носит в значительной степени дескриптивный характер, а потому опирается, главным образом, на исследовательские принципы русской формальной школы. Идейным толчком для исследования и, одновременно, его методологическим ориентиром стали работы Ю. Н. Тынянова и Г. А. Гуковского, посвященные русской поэзии XVIII в. вообще и жанру торжественной оды в частности.5 Нами была также использована традиция сравнительного изучения литератур, представленная в отечественном литературоведении трудами таких ученых, как М. П. Алексеев, П. Н. Берков, Е. Г. Эткинд, Ю. Д. Левин.
3. Во всех вопросах, связанных в работе с анализом поэтического текста, мы руководствовались представлением о трех уровнях его строения — звуковом словесном и образном, — предложенном Б. И. Ярхо и разработанном М. Л. Гаспаровым. Существенной теоретической базой явились для данного исследования работы представителей русской и французской семиотических школ — Ю. М. Лотмана, Цветана Тодорова, Луи Марэна, Арона Кибеди-Варги и др.
Научная новизна исследования определяется тем, что ни в отечественном, ни в зарубежном литературоведении ранее не предпринималось попыток обобщить и проанализировать разрозненные эпизоды обращений к Пиндару (в отличие ставших классическими исследований, посвященных французской и русской рецепции Гомера и Горация 6).
5 Гуковский Г. А. Очерки русской литературы XVIII века — Изд-во АН СССР, М.-Л., 1935; он же: Из истории русской оды XVIII века (Опыт истолкования пародии) // Поэтика, III. JI., 1927. — С. 129−147- Тынянов Ю. Н. Ода как ораторский жанр // Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. — М.: «Наука», 1977.-С. 227−253.
6 Для историка филологической науки отдельный интерес представляет временная локализация подобных исследований во Франции, России и Германии в 60-х гг. XX в.: Нерр N. Homere en France.
Единственный опыт такого «сквозного» исследования — появившийся недавно восьмитомный труд французского ученого Ива Игонэна «Пиндар и поэты прославления», призванный, казалось бы, заполнить образовавшуюся лакуну, -едва ли выполняет поставленную задачу: изложение материала сводится здесь к перечислению имен и фактов, почти никак не соотнесенных друг с другом.7 Благодаря блестящим исследованиям Айсидора Силвера, посвященным греческой образованности во Франции в эпоху позднего Возрождения, достаточно хорошо изучено восприятие од Пиндара поэтами Плеяды, его влияние на творчество Дю Белле и Ронсара.8.
Французские переводы из Пиндара и подражания ему в XVII—XVIII вв. исследовались очень мало. Одной из причин тому — получившее широкое распространение мнение о «несущественности» и «неинтересности» этого периода в истории европейской рецепции Пиндара, — мнение, сформулированное, в том числе, Пьером Брюнелем — одним из ведущих французских историков литературы. В своей статье, посвященной обращению французских поэтов к жанру пиндарической оды в XVI и XX вв., Брюнель сравнивает временной промежуток, разделяющий эти два столетия, с «пустыней»: «Entre la Renaissance et l’epoque moderne, Pindare traverse le desert «9. Подобное суждение представляется по меньшей мере поверхностным. В то же время попытки обзорно-аналитического подхода к изучению данной проблематики были крайне немногочисленны. Из известных нам примеров такого подхода наибольшего внимания заслуживает au XVIIeme siecle. — Paris, 1968; Егунов A.H. Гомер в русских переводах XVIII — XIX веков. — M.- JL, 1964; Marmier J. Horace en France au XVIIe siecle. — Paris, 1962; Busch W. Russische HorazUbersetzungen. — Wiesbaden, 1964.
7 Ygaunin Y. Pindare et les poetes de la celebration. 8 vol. — Minard, 1997.
8 Silver I. Ronsard and the Grecian Lyre. — Geneva, 1981; он же: The Pindaric Odes of Ronsard Paris, 1937.
9 Brunei P. L’Ode pindarique au XVIeme et au XXeme siecle // Revue de la Litterature Comparee. — 1977, avril-juin. — P. 264. небольшая статья польского исследователя Зигмунда Лемпицкого, написанная и опубликованная автором еще в 1930;м г. 10.
Но если, подступая к теме французского обращения к Пиндару, мы располагаем хотя бы отдельными статьями и заметками," то сведения о Пиндаре в России никогда не подвергались какой-либо систематизации.
Тема западного, прежде всего, французского и немецкого, влияния на русскую поэзию XVIII в. была впервые разработана в 30-е гг. Л. В. Пумпянским.12 Но даже и в его замечательных исследованиях друг с другом сопоставлялись, как правило, отдельные произведения отдельных авторов (например, Ломоносова и Малерба). Блестящим примером комплексного сопоставления культурных контекстов, из которого выводятся все частные сходства и различия русской и европейских литератур, служат труды В. М. Живова.13 Ставя своей целью двигаться в исследовании в намеченном им направлении, мы несколько изменяем ракурс рассмотрения затрагиваемых вопросов: новым является, во-первых, тематический акцент, сделанный на восприятии двумя культурами одного автораво-вторыхпривлечение некоторых малоизвестных или вновь обнаруженных текстов, связанных с данной проблематикой.
10 Lempicki 2. Pindare juge par les gens de lettres du XVIIe et XVIIIe siecle // Bulletin International de l’Academie Polonaise des Sciences et des Lettres (Classe de Philologie, d’histoire et de Philosophie). 1930.
— № 1, 3 (seance du 20 mars 1930). К сожалению, для нас осталось не доступным диссертационное исследование П. Уилсона: Wilson Р. В. The knowledge and appreciation of Pindar in the seventeenth and eighteenth centuries. — Oxford. D.Phil., 1974. Brix M. Pindare en France: De Boileau a Villemain // Les Etudes Classiques. — 1995, avril. — Vol.63, № 2.
— P. 135- Himimel P. Pindarica academica: les traductions de l’abbe Massieu et de L.-F.Sozzi comme jalons dans la reconquete de Pindare au XVIIIe siecle // International Journal of the Classical Tradition. — Spring 1995.-Vol. 1, № 4. — P. 63 — 85.
12 Пумпянский Jl.В. Ломоносов и Малерб. Очерки по русской литературе XVIII века // XVIII век, сб.1, M.-JL, 1935. — С.11−132- он же: К истории русского классицизма (Поэтика Ломоносова) // «Контекст-82». — М., 1983; он же: Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век, сб. 14, М.-Л.: «Наука», 1983.-С. 3−45.
13 Живов В. М. Язык и культура в России в XVIII в. — М., 1996.
Научно-практическая значимость исследования. Полученные выводы могут представлять интерес для историков русской и французской литературы, филологов-классиков, а также специалистов по культурологии. Факты, наблюдения и обобщения, содержащиеся в диссертации, могут быть использованы при составлении курсов и спецкурсов по сравнительному литературоведению, а также по истории русской и французской литератур.
Апробация работы. Положения работы были представлены и обсуждались на научных заседаниях в Институте Высших Гуманитарных Исследований РГГУ, а также на круглых столах «Россия и Европа во взаимно искажающих отражениях», проводившихся Институтом в 1997 — 1999 гг. По теме диссертации были сделаны доклады и сообщения на отечественных и зарубежных научных форумах: на конференциях молодых ученых в Тартуском Государственном Университете в 1998 и 1999 гг., на французско-немецком семинаре, посвященном проблемам поэтики и риторики в эпоху Великой Французской Революции, проводившемся в г. Саарбрюкене (Германия) в сентябре 1998 г., на международной конференции «Пародия и французская литература XVIII в.», организованной Университетом Париж-1У-Сорбонна в ноябре 1998 г., на X Международном Конгрессе специалистов по культуре Просвещения в Дублине в июле 1999 г. и др. По теме диссертации была опубликована монография и ряд статей.
Структура работы. Работа состоит из введения, двух глав (в свою очередь, разбитых на разделы), заключения, приложения и списка использованной литературы.
Первая глава нашей работы посвящена истории образа Пиндара и судьбе его наследия во Франции конца XVI — начала XIX века и охватывает, тем самым, временной промежуток в два с половиной столетия. Ограничение рассматриваемого русского материала XVIII — первой четвертью XIX века, на первый взгляд, нарушает хронологическую симметрию, необходимую для адекватного сопоставления рецепции Пиндара во Франции и в России. Но в данном случае подобный временной сдвиг, «скачок длиною в век», представляется неизбежным: он предопределен спецификой культурной ситуации в России XVIII века и, прежде всего, ее отношением к западноевропейской традиции.
По «функции», выполняемой в процессе литературной эволюции в каждой из стран, русский XVIII век должен соотноситься не только и не столько с современной ему Францией или Германией, сколько с предшествующим, XVII столетием.14 Причинно-следственные связи, существующие между культурой-адресатом и культурой-адресантом, и синтагматические отношения двух «параллельных» культур в случае с Европой XVII века и Россией XVIII парадоксальным образом совмещаются.
Отличительная черта русской культуры XVIII века — нагромождение художественных стилей и направлений, зачастую не позволяющее провести между ними сколько-нибудь отчетливых границ, — находит свое яркое воплощение в истории восприятия Пиндара и его творческого наследия. Если во Франции перед нами предстает достаточно цельная картина «суда над Пиндаром», где система аргументации каждой из сторон может быть достаточно четко сформулирована и описана, хотя бы в первом приближении, то в России мы далеко не всегда сможем с уверенностью отделить противников Пиндара от его сторонников и соположить или противопоставить их доводы.
Таким образом, сам избранный для сопоставления материал обуславливает не только хронологическую, но и композиционную асимметрию диссертации: две ее главы организованы в соответствии с противоположными структурными.
14 Такое «направление сравнений» не навязано нам извне историко-литературной наукой, но подсказано самими авторами XVIII века: неслучайно Тредиаковский, очерчивая существующий литературный фон вводимого им в Россию, ранее не известного ей одического жанра, перечисляет имена Пиндара, Горация, Малерба и Буало, но ни разу не упоминает при этом ни Жана-Батиста Руссо, ни Жильбера, ни Мальфилатра, ни других современных и, безусловно, известных ему французских одописцев. принципами. Если в первой главе исследования мы предполагаем двигаться «от тем — к авторам», то во второй главе единственно осмысленным и естественным представляется движение «от авторов — к темам».
ЧАСТЬ I.
ОБРАЗ ПИНДАРА ВО ФРАНЦИИ конца XVI — XVIII вв.
В наиболее общем виде тема любой торжественной оды — событие. Событие, которое она призвана воспеть и увековечить. Память выполняет критическую функцию по отношению к истории. Маршрут строится по точкам. И именно на оду ложится важнейшая государственная миссия — запомнить, т. е. наметить эти точки, «отобрать» материал для истории страны и ее монарха. При этом ода сама становится событием, останавливающим, прерывающим историю. По сути дела, в огромных, занимающих несколько строк заглавиях од за жанровую принадлежность отвечает самое короткое слово этих заглавий — предлог на (sur). Ода — стихотворение па случай, причем на случай ритуальный, праздничный.
Возвращение жанра в питательную среду изначально присущего ему бытового контекста всегда благотворно сказывается на его состоянии. Во времена Пиндара оды писались для хораих исполнение, как правило, сопровождалось танцем1. Согласно Аристотелю, в IV в. до н.э. оды, так же, как, например, эпиграммы и эпитафии перестали исполняться вслух2. Из устной литературной традиции они перешли в письменную, хотя сама структура текста продолжала фиксировать некоторые черты ритуала (так, в оде воспоминание о сопровождавшем ее ритуальном действе сохранила триада «строфа — антистрофа.
1 В последнее время вопрос о реальных условиях бытования одического жанра в эпоху классической Греции не раз привлекал к себе внимание исследователей (См.: Mullen W. Choreia: Pindar and Dance. — Princeton, 1982; Newman J.-K., Newman F.-S. Pindar’s Art. Its Traditions and Aims. — Weidmann, 1984). Придерживаясь общепринятой версии о хоровом исполнении торжественных од во времена Пиндара, мы считаем необходимым указать здесь также на наличие работ, ставящих эту версию под сомнение (см., например, книгу: Lefkowitz M. First Person Fictions. Pindaric Poetic «I». — Oxford, 1991).
2 Запрет пения хвалебных песен на похоронах был связан с идеологическими нормами греческого полиса (Alexiou M. The Ritual Lament in Greek Tradition. — Cambridge, 1974. — P. 104 -106). Подробней о переходе устных форм литературного творчества в письменные в V—IV вв. до н.э. см.: Nagy G. Ancient Epic and Praise Poetrysome typological considerations // Oral Tradition in Literature. Interpretation in Context/Ed. J.Foley. — Columbia, 1986. — P. 82 — 101. эпод" 3). Вся история торжественной оды в Европе может быть представлена в виде серии уходов — возвращений оды в лоно театра (в наиболее архаичном смысле этого слова).
Потребность в жанре оды и, как следствие, интерес к Пиндару и его поэтическому наследию зависели, прежде всего, от роли, отводимой в жизни страны событию, ритуалу и празднику.4 Но следствием этого утилитарного, прагматического интереса становился, как правило, интерес литературный. Ода поворачивалась к аудитории то одной, то другой своей стороной, и каждый поэт волен был выбрать одну из них (при этом зачастую полностью игнорируя другую). Такой механизм бытования одического жанра представляется едва ли не универсальным: с аналогичной ситуацией мы сталкиваемся, например, в русской поэзии 20-х гг., где к жанру оды почти одновременно обращаются Маяковский, перед которым стоит задача прославления революции, 5 и Мандельштам, которого привлекает в оде, прежде всего, ее затрудненная поэтика.
Во литературной жизни Франции XVII — XVIII вв. Пиндар играет роль линзы, в которой сфокусированы лучи самых разных, далеких друг от друга проблем и вопросов литературной истории и теории. Его имя было связано с такими базовыми категориями и понятиями французской эстетики этого времени, как mimesis ('подражание'), merveilleux ('чудесное'), sublime ('возвышенное'), gout ('вкус'), brievete ('краткость'), enthousiasme и др. Полемика о его произведениях нередко становилась кульминационной точкой конфликтов, напрямую не связанных не только с самим Пиндаром, но и с античностью.
3 Burnett А.Р. Performing Pindar’s Odes // Classical Philology. — 1989. — Vol.84. — P. 283−293.
4 О французских придворных праздниках см.: издание: Les Fetes de la Renaissance. — Paris, 1959; см. также монографию Роя Стронга: Strong R. Les Fetes de la Renaissance. Art et Pouvoir. — Arles, 1991; Kernolde G. From Art to Theatre. Form and convention in the Renaissance. — Chicago, 1943. В этих же изданиях см. библиографию по данному вопросу. Из периодических изданий наиболее полно эта тематика была представлена в выпусках Journal of the Warburg and Courtauld Institutes — печатном органе культурологической школы «Истории идей», связанной с именами Аби Варбурга, Эрвина Панофского, Эрнста Гомбриха и др.
5 Тынянов говорит о «митинговой установке стиха Маяковского» (Тынянов Ю.Н.. О литературной эволюции // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М., 1977. — С.279).
Накал страстей, бушевавших вокруг имени Пиндара, объяснялся, прежде всего, обособленным положением олицетворяемого им жанра торжественной оды в литературном пространстве Франции ХУП-ХУШ вв. Но в ожесточенных дебатах начала XVIII в., в которых поднимался вопрос о праве поэзии на существование и о превосходстве прозаической ясности над затрудненностью слова в стихе, имя Пиндара в качестве историко-литературной метонимии замещало собою уже не только одический жанр, но и поэзию в целом.
Ее защитники — такие, как Фрерон, аббат Масье и др. выносили имя Пиндара на свои знамена, что нередко приводило к почти парадоксальным последствиям: так, например, Пиндар оказывался защитником рифмы, которая, как известно, античной лирике была чужда.
Ее противники — Удар де Ла Мотт, аббат Трюбле, Вовенарг, Монтескье обрушивались на Пиндара потому, что видели в его произведениях квинтэссенцию поэтического беспорядка, затемняющего смысл высказывания, — т. е. именно того, что они и отвергали в поэзии.5.
Условимся называть путь, пройденный образом Пиндара во французской культуре XVI — XVII вв., его мнимой биографией-, в дальнейшем в работе мы будем пользоваться этим термином, не ставя его в кавычки. Максимально огрубляя и схематизируя, можно выделить следующие основные этапы этого пути: безвестность — открытие — восторг — внимание и заинтересованностьирония — утилитаризм — филологический интерес. Остановимся на этой схеме.
6 Другим косвенным следствием той же тенденции является возможность причислить, пусть с некоторой долей условности, к лагерю защитников Пиндара даже тех людей, в чьих сочинениях само по себе имя греческого лирика ни разу не упоминается, но которые отстаивали идеи свободы поэта от правил и предписаний, провозглашали ориентацию на узкую аудиторию «посвященных» (ярким примером такой личности в истории французской эстетики служит аббат Дю Бос, которого называли «французским Квинтилианом»), чуть подробнее: за почти полным забвением Пиндара в эпоху средневековья следовало открытие его имени в середине XVI столетияоткрытие вызывало восторг и суеверный трепетвосторг сменялся пристальным вниманием. В рамках риторической культуры, ведущей отсчет от античных времен и описывающей себя в терминах непрерывности, это внимание выражалось не в желании исследователя проанализировать, понять и на этом остановиться, но в стремлении наследника понять, повторить «близко к тексту» и продолжить. Поэтому вторая половина XVIIв. была ознаменована появлением большого количества переводов и подражаний, многие из которых становились предметами бурных дебатов в литературной среде. Следующим важным этапом осмысления поэтического наследия Пиндара и его образа явился этап пародийного снижения. Как правило, объектами пародий изначально становились неудачные подражания Пиндару, но ирония легко перекочевывала с копии на оригинал и отражалась на представлениях об авторе. За пародийным периодом следовал (а иногда существовал параллельно с ним) период утилитаризма: именем Пиндара прикрывались, пользовались им в откровенно идеологических целях. Этот этап был связан, прежде всего, с годами Великой Французской Революции. Возникновение чисто филологического, «бескорыстного» интереса к творчеству Пиндара на рубеже XVIII — XIX вв. знаменовало собой конец риторической эпохи.
До этого момента реальному знанию предшествовали — а зачастую и вовсе замещали его — мифологизированные представления о Пиндаре и о его творчестве, с описания которых кажется естественным начать эту главу.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
В результате монографического и компаративного анализа текстов, связанных с именем Пиндара во французской и русской литературе означенного периода, мы приходим к следующим выводам:
1) Моменты повышенного интереса к жанру оды и, как следствие, к образу Пиндара совпадали в обеих странах с моментами расцвета праздничной культуры,.
2) Подобно человеку, литература не склонна учиться на чужих ошибках и учитывать опыт старших — даже в тех случаях, когда полностью на этот опыт ориентирована: русская пиндарическая ода избрала своим образцом неудачную оду Буало, к началу XVIII в. уже не раз подвергшуюся пародийному снижению, и начала строить на ее основе серьезный жанровый канон — затем лишь, чтобы по прошествии ста лет прийти к такому же результату.
3) И в русской, и во французской литературе обращение к Пиндару постоянно колебалось между серьезным и пародийным полюсами. Пародия, как бы оправдывая свою этимологию, неотступно следовала за одой и, в значительной степени, обуславливала ее эволюцию. Каждый этап служил толчком к следующему.
4) И французская, и русская биографии Пиндара двигались от восприятия его в качестве полумифологического персонажа — к филологическому восприятию его творчества. В обеих странах отношение к Пиндару зачастую служило индикатором позиции того или иного литератора по отношению к куда более глобальным проблемам. Став «участником» французского литературного процесса на раннем этапе спора древних и новых, Пиндар завершил свое до-филологическое бытие в России в качестве одного из главных козырей в борьбе архаистов и новаторов — российской трансформации того же самого конфликта.
