Образы исторической науки в отечественной историографии рубежа XIX — ХХ вв

Актуальность проблемы. Для отечественной историографии прощание с XX веком сопровождается интеллектуальной потребностью в подведении итогов развития исторической науки, привязкой ее к столетней «матрице», выделением внутренних циклов развития, осмыслением традиционной, но всегда актуальной проблемы преемственности и разрыва интеллектуальных процессов. Такая культурно-историческая ситуация актуализирует аналогичные поиски «старых» историков рубежа Х1Х-ХХ веков, многие находки которых остались невостребованными или попросту утраченными в социокультурных реалиях Советской России.

Современное гуманитарное знание переживает своеобразную «эпистемологическую революцию». В этот процесс оказалась вовлеченной и историография как специальная отрасль исторического знания, которая в последнее время все чаще рассматривается как интеллектуальная история. Да и сама интеллектуальная история в последние десятилетия XX века существенно преображается. По замечанию Л. П. Репиной, происходит изменение в предметном поле интеллектуальной истории. В новейшей историографии «различные по своему происхождению течения переплавляются в ту «новую культурно-интеллектуальную историю» (термин принадлежит Р. Шартье), которая видит свою основную задачу в исследовании интеллектуальной деятельности, интеллектуальных процессов в их конкретно-историческом, социокультурном контексте"1.

В качестве одного из показателей развития интеллектуальной истории, Л. П. Репина называет жанр интеллектуальных биографий и интеллектуальных исповедей историков, к которому все чаще обращаются во второй половине XX.

1 Репина Л. П. Что такое интеллектуальная история? // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. № 1. М., 1999. С. 7. века историки-профессионалы. Речь идет о совмещении традиций «социоинтеллектуальной и персональной истории в особом предметном поле, которое можно условно определить как «историю историографии в человеческом измерении"1. Анализируя тенденции мировой историографии последних десятилетий ученые также отмечают в качестве ее типичной черты интерес к профессиональному академическому сообществу, как одному из условий получения, сохранения и трансляции исторического знания2. Аналогичный феномен мы можем констатировать применительно к отечественному сообществу историков на рубеже XIX—XX вв.ека. Но в отечественной традиции этот экзистенциальный пласт не был осмыслен. Межличностные коммуникации в науке обычно ускользают из поля зрения исследователя, хотя являются безусловно важными позволяющими уловить степень напряженности в сообществе, часто чреватой «неясным новым».

Тема диссертационного исследования «Образы исторической науки в отечественной историографии рубежа XIX—XX вв.еков» вписывается в контекст современных тенденций развития мировой историографии. Ее разработка направлена также на преодоление ряда историографических лакун, связанных, главным образом, с недооценкой субъективного фактора в развитии исторической науки и гипертрофированного классового подхода.

Специфика научного знания связана с рефлексией его служителей, самопознанием, способностью посмотреть на себя со стороны. Трудно не согласиться с мыслью М. А. Барга об особой значимости «преимущественно рефлектирующих моментов в развитии каждой науки — и историография, разумеется, не является в этом смысле исключением. Именно тогда, когда.

1 Репина Л. П. Указ.соч. С. 12.

Зверева Г. И. Обращаясь к себе: самосознание профессиональной историографии XX века // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. № 1. 1999. С.256−257. наука становится способной взглянуть на себя, на свою практику со стороны, происходит проверка, оттачивание и обогащение ее познавательных средств, создаются предпосылки для перехода ее на качественно новую стадию освоения изучаемой ею действительности"1. Выход исторических исследований на теоретический уровень осуществляется в широком социокультурном контексте под воздействием множества факторов. Традиция методологических поисков, безусловно, важнейшая из них.

Рубеж Х1Х-ХХ столетий в отечественной исторической науке отмечен мощным методологическим взлетом и поэтому вызывает устойчивый интерес современных историков. Но изучение этой традиции осуществляется как бы на различных этажах дома, не связанных между собой. В университетском курсе методологии истории рассматриваются проблемы истории методологических поисков, а в курсе историографии — как правило, готовый интеллектуальный продукт — концепции историков с преимущественным вниманием к движущим силам исторического процесса. Один из путей переосмысления сложившейся парадигмы, в которой трудно различимы модели историографического и исторического исследований, видится в рассмотрении историографии как специальной отрасли исторического знания в культурном поле, в расширении ее предмета и существенной модернизации историографического словаря. Научная деятельность как целостное и вечное движение становления и развития научных идей и научной мысли не может быть «непосредственно выражена как философская категория ни комплексностью, ни системностью, она с необходимостью предполагает образность» .

Базовой дефиницией данного диссертационного исследования является «образ науки». Трактовку этого понятия, как вводящего предмет исследования.

1 Барг М. А. Категории и методы исторической науки. М., 1984. СЛ.

2 Злобин Н. Культурные смыслы науки. М., 1997. С. 263. выносится в качестве преамбулы к дальнейшим структурным частям введения.

В новейшей науковедческой и историко-философской литературе широко употребляется понятие «образ науки», которое, на мой взгляд, позволяет синтезировать науковедческий и культурно-исторический подходы к историографии. В совокупной системе знания, называемой «наукой», различаются реальное содержание научного знания и образы науки. Под реальным содержанием научного знания понимается система логически взаимосвязанных объективных утверждений о природе, обществе, человеке.

Однако это реальное содержание никогда не существует в виде царства истины. Оно всегда вплетено в изменчивую ткань культуры того или иного исторического периода, зависит от философских, моральных, религиозных, социально-психологических, обыденных представлений определенных социальных групп или научных кругов. Для последних оно всегда специфически окрашено и видится в виде образа1.

В философской литературе мы встречаемся с попытками, правда противоречивыми, представить структуру образа науки (А.П. Огурцов, Н. С. Юлина, Б. С. Кузнецов, В. П. Филатов, В.А. Белов). Так, например, по Б. С. Кузнецову, структуру образа составляют: 1) целостное представление о научном знании, своего рода модель науки- 2) представление о науке как социальном институте- 3) совокупность представлений о закономерностях развития научного знания и генезисе науки как таковой, представление об идеале научного знания2.

Более развернутое определение образа науки дает В. П. Филатов. В это.

1 Юлина Н. С. Структура образов науки // Структура и развитие научного знания. М., 1982. С. 259−260- Она же. Образы науки и плюрализм метафизических теорий // Вопросы философии. 1982. № 3. С. 79. 2.

Кузнецов Б. С. Образ науки и эвристическая функция философии // Методология науки. понятие, как он полагает, входит «представление ученых и более широких слоев общества о природе и целях науки, о ее социальной роли, о ее месте среди других форм духовной культуры (религии, искусства, политического сознания и т. д.), о ценностно-этических нормах, которые должны разделять члены научного сообщества"1. Как видим, в данной трактовке, образ науки встроен в культуру и из нее не выпадает.

Словарь русского языка С. И. Ожегова определяет понятие «образ» как «живое наглядное представление о ком (чем)-либо». Словосочетание «образ науки» акцентирует экзистенциальный аспект проблемы — отношение историка к своей науке.

Методологически важной представляется мысль о том, что в практике объективное содержание науки и ее восприятие, оценка выступают в нерасчлененном виде. Образ науки как таковой и существует лишь в процессе непрерывного превращения форм полученного знания о науке в форму деятельности по изучению науки, лишь как единство этих взаимосвязанных сторон.

Соответственно этому и выделяются две формы существования образа науки — дорефлексивный и рефлексивный. Для первой формы, как правило, характерно отношение к своему ремеслу, как набору общепринятых процедур, а отношение учителя-мэтра и ученика характеризуется повелительным наклонением «делай как я!» или в определенном социальном контексте -«делай как все!» Рефлексивная форма предполагает гораздо большую интеллектуальную напряженность, взгляд на свою науку со стороны. Исходная посылка — не делай как все, а действуй исходя из природы, возможности своей.

Новосибирск, 1985. С. 138.

1 Филатов В. П. Образы науки в русской культуре // Вопросы философии. 1990. № 5. С. 40. Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1973. С. 96. науки и собственного видения научного идеала. Историографическая эпоха рубежа XIX—XX вв.еков подарила нам целое созвездие именно таких мыслителей-историков на российском небосклоне (Н.И. Кареев, В. О. Ключевский, П. Н. Милюков, A.C. Лаппо-Данилевский, Р. Ю. Виппер, И. М. Гревс и др.). Это был важнейший этап в истории отечественной науки, связанный с бурным ростом ее самосознания, свидетельством чего и явился историографический бум рубежа веков.

Предмет исследования.

Предметом исследования являются представления историков конца XIX-начала XX веков о сущностных характеристиках исторической науки, имманентных и социальных факторах ее развития, о ее связи с национальной культурной традицией — представления, включенные в систему корпоративных ценностей и реконструируемые через анализ историко-научных концепций. Совокупность данных представлений выступает в виде образа науки.

Героями исследования стали представители по преимуществу академического научного сообщества, что позволило сосредоточить внимание диссертанта на изучении некоторых институциональных основ, в частности, научных школ, способствующих получению и циркулированию исторического знания, формирующих определенные профессиональные ценности.

Вне поля нашего зрения остался процесс формирования марксистского образа исторической науки. И не только потому что, данная тема представляет самостоятельный интерес и заслуживает отдельного исследования, но и в силу более поздней саморефлексии. Самосознание марксистской историографии приходится на бурные двадцатые годы XX века.

Объект исследования — отечественная историографическая мысль конца XIXначала XX веков.

Хронологические рамки: 1880-е годы — середина 1910;х годов. Заметим, что историографические, как и любые интеллектуальные процессы с трудом укладываются в четко очерченные хронологические рамки. Начальная грань данного исследования связана с появлением нового поколения или, по определению В. А. Муравьева, «новой волны» историков, «критических позитивистов», расширивших проблематику за счет экономической, социальной и культурной истории. Формирование нового образа науки было связано с преодолением «первого» позитивизма и «дрейфом» некоторой части исследователей в сторону неокантианства. Это был длительный процесс, далекий от формальной завершенности, характеризующийся полемикой и поисками, существенно усложнивший и обогативший картину развития науки. Историко-научные концепции ведущих историков, анализируемые нами в данном исследовании, сформировались и были отражены в публикациях, в основном, к середине 1910;х годов, что позволило нам это время считать верхней хронологической гранью исследования.

Историография проблемы. Проблема образов исторической науки в интересующий нас период порубежья не стала предметом специального исследования в отечественной историографии. Но, тем не менее, определенные аспекты этой темы рассматривались в предшествующей историографической традиции, что позволяет говорить, в конечном счете, о сложившихся на сегодняшний день внутринаучных предпосылках постановки проблемы образов науки. Специфика историографического исследования задает и определенные параметры историографическому обзору в настоящей диссертации. В поле нашего зрения в этом историографическом очерке — по преимуществу историография «второй степени».

Наиболее исследуемой проблемой, имеющей прямое отношение к интересующему нас предмету, является проблема кризиса исторической науки в конце XIX — начале XX веков. Различные трактовки этого термина отразили серьезную эволюцию научного сообщества, преодолевающего идеологические тиски и методологические стандарты. В проблемном поле «кризиса исторической науки» проявились представления историков и об ее образе, ведь чаще всего речь шла о глобальных трансформациях методологических основ, о социальном статусе науки и ученого, о культурных традициях и особенностях трансляции исторической памяти в эпохи потрясений, о корпоративных ценностях — своего рода презентация науки.

Выделим три этапа интенсивного изучения данной проблемы: 1920;еначало 1940;х годовсередина 1950;х — середина 1980;х годоввторая половина 1980;х- 1990;е годы.

Первый этап связан с особенностями становления марксистской историографии. Системность, присущая марксистскому подходу проявляется на этом этапе и в изучении процесса развития науки. Системность базировалась на таких принципах как классовый подход, где классовость, как отмечает А. В. Сидоров, выступала как связующее звено между социально-экономической реальностью и идеологическими, научными позициями. К числу таких принципов относится и научность, понимаемая не только как соответствие Классовому подходу, но и как овладение профессиональными методами исследования, опора на источниковую (прежде всего — архивную) базу -«выработанное мировой историографической мыслью в течение предшествующих десятилетий понимание научности продолжало в середине 1920;х годов служить базисом историографических подходов"1.

Уже на данном этапе в историографической практике закрепляется знакомый нам принцип историзма, под которым понимается анализ.

1 Сидоров A.B. Марксистская историографическая мысль 20-х годов. М.- Симферополь, 1998. С. 84−85. исторической эпохи, которая оказывает свое воздействие на творчество историка, его социальные позиции — «социальная биография» деятеля науки, эволюция взглядов ученого, оценка его работы в общем процессе развития науки и общества. И хотя в 1920;е годы критерием научности стала близость, «родство с марксизмом», трактовка этой близости была еще достаточно широкой и недогматизированной, историческая мысль в этом плане оценивалась по степени ее «диалектичности», и особенно «материалистичности».

Соответственно, оценка периода конца XIX — начала XX веков историками-марксистами не была односторонне негативной. В позитивном плане оценивалось М. Н. Покровским усиление материалистических, и даже марксистских элементов в исторических построениях дореволюционных историков. «Фронт «экономического материализма». тянулся от Плеханова и Ленина слева до Максима Ковалевского и Милюкова на крайнем правом фланге"1. Под влиянием первой русской революции, по Покровскому, «марксистами» сделались многие, раньше никакого касательства к историческому материализму не имевшие"2. Представляется, что научно-профессиональная терпимость, в той степени, в которой она наличествовала у историков 1920;х годов во многом была «опрокинута в прошлое». Хронологическая близость к марксизму должна была обеспечивать, с точки зрения марксистов 1920;х годов и абсолютное соответствие марксистским подходам в содержательном плане. Законной признавалась только эволюция по направлению к марксизму, понимаемому все более и более не как марксистский метод исследования, а как набор общепризнанных выводов, «корзинка.

1 Покровский М. Н. Задачи общества историков-марксистов (Речь, произнесенная при открытии общества в заседании 1 июня 1925 года) // Историк-марксист. 1926. Т.1. С.5−6.

2 Там же. С. 6. шаблонов"1. При таком подходе преобладающей становится презумпция виновности по отношению к буржуазной исторической науке вообще и ее представителям в частности.

В этот первый период, как собственно и в последующий, понятие кризис относится к исключительно буржуазной науке. Историки обращают внимание на реакционную окраску поворота исторической науки от материалистического к идеалистическому мировоззрению, констатируют тяготение буржуазных историков к теологии, к «средневековому мракобесию», направленность против идей социализма2.

Показательна в этом плане, как своеобразная трансляционная модель историографии, модель Покровского, который подчеркивал, обращаясь к своим слушателям из Института красной профессуры, что нельзя «брать буржуазные книжки по русской истории совершенно также, как вы берете книжки по физике например, т. е. как некоторую фотографию того, что есть в действительности"3. Идеологизированность исторических исследований ведет к невозможности воспроизведения в них исторической реальности. Идеология «есть отражение действительности в умах людей сквозь призму их интересов, главным образом интересов классовых. Все идеологии составляются из кусочков действительности, совершенно фантастической идеологии не бывает, и между тем всякая идеология есть кривое зеркало, которое дает вовсе не подлинное изображение действительности, а нечто такое, что даже с.

1 Сидоров A.B. Указ. соч. С. 33.

Невский В. Нострадамусы XX века // Под знаменем марксизма. 1922. № 4. С.95−99- Преображенский П. Ф. Философия как служанка богословия // Печать и революция. 1922. Кн.6. С.70- Покровский М. Н. Профессор Р. Виппер о кризисе исторической науки // Под знаменем марксизма. 1922. № 3. С. 34.

Покровский М. Н. Борьба классов и русская историческая литература // Историческая наука и борьба классов. Вып. 1. С. 10−11. изображением в кривом зеркале сравнить нельзя, ибо в кривом зеркале вы все-таки свое лицо узнаете по некоторым признакам: есть борода — нет бороды, есть усы — нет усов. Здесь же идеологически настолько может быть замаскирована действительность, что брюнет окажется блондином, бородатый человек окажется бритым совершенно как херувим и т. д."1. Безусловно, в работах данного периода обращалось внимание на изменение методологических основ исторической науки рубежа XIXXX веков.

Представляет интерес в связи с данным тезисом отклики марксистской историографии на второе издание первого тома «Методологии истории» Лаппо-Данилевского, который вышел в 1923 году. Одним из немногих откликов на выход данной работы стала статья Покровского2. С его точки зрения работа Лаппо-Данилевского не представляла никакой методологической ценности и теоретического интереса и могла быть использована только для справок. В этой же рецензии Покровский коснулся и ранних исторических работ Лаппо-Данилевского, которые по существу оценил как «чистую эмпирию». Эмпиризм становится одним из ярлыков, применяемых к исторической науке рубежа веков. Близкую по смыслу оценку мы находим и у другого марксиста, В. И. Невского. Мы встречаем ту профессорскую объективность, пишет он о методологии истории, которая в конечном счете страдает «эклектизмом и о непониманием Маркса и его теории». Хотя он считал, что «марксисту-студенту можно рекомендовать эту книжку, ибо опасаться того, что автор увлечет читателя в болото идеализма нечего, а между тем в книге можно найти богатейшую литературу вопроса с которой небесполезно ознакомиться.

1 Покровский М. Н. Борьба классов и русская историческая литература. С. 10−11.

Покровский М.Н. О книге А.С.Лаппо-Данилевского (Методология истории.) // Покровский М. Н. Избранные сочинения в 4-х кн. М., 1967. Кн.4. С.369−376.

Невский В. И. Рецензия на книгу А.С.Лаппо-Данилевского «Методология истории» // Печать каждому, работающему в области истории"1.

Марксистские авторы, особенно после разгрома идеализма и последующей высылки 1922 года философов и историков, рассматривали состояние исторической науки рубежа веков как внутренний кризис, но при попытках периодизации его, на первый план выходили социальные факторы.

Как совершенно справедливо замечает С. П. Рамазанов, вехами развития кризиса советские ученые считали революции 1905 и 1917 годов, что привело к игнорированию противоречивого характера исторической науки, «к упрощенным однозначным выводам о направленности кризиса буржуазной историографии только по нисходящей линии». Одновременно были предприняты попытки преодоления односторонней оценочной интерпретации кризиса историографии, что проявилось в ходе драматической дискуссии по поводу книги Д. М. Петрушевского «Очерки из экономической истории средневековой Европы» (А.Д.Удальцов, Е. А. Косминский, А.И. Неусыхин). Указанные историки поставили вопрос о возможности разноуровневого подхода к анализу кризиса исторической науки, выделяя концептуально-исторический и идейно-методологический уровни интерпретации. Однако обозначенный подход оказался невостребованным по вполне понятным причинам и научные дискуссии все чаще превращались в политические баталии. Сошлемся на брошюру Н. Л. Рубинштейна «Классовая борьба на историческом фронте», в которой автор настаивал на необходимости «большей политической заостренности» в научно-педагогической деятельности историков на «беспощадном разоблачении буржуазных и оппортунистических и революция. 1923. № 7. С. 182.

1 Невский В. И. Рецензия на книгу А.С.Лаппо-Данилевского. С. 183.

Рамазанов С. П. Кризис российской историографии начала XX века: В 2 ч. Ч. 1. Постановка и попытки решения проблемы. Волгоград, 1999. С. 12. выступлений в исторической науке"1. Односторонняя идеологизированная оценка предшествующего этапа историографии надолго закрепилась в советской исторической и философской литературе. Был выработан соответствующий стандарт-стереотип оценки «немарксистской историографии», как тупикового варианта развития исторической мысли, отражающей реакционные политические идеи. Сложилась своеобразная система шаблонов или, по определению А. В. Сидорова — «шаблонно-сравнительный метод» в марксистской историографии, или то, что А. И. Неусыхин во время диспута о книге Петрушевского определил как «власть слов»: «в марксизме вообще чрезвычайно большое распространение приобретает одно явление, весьма печальное для всякого искреннего и желающего прогресса научной мысли марксиста, — это власть слов, это то что Бэкон Веруламский называл «idola fori».

У нас ведь, принято так говорить: «Раз Риккерт — то уже все с ним связанное — от дьявола. Все, что от Маркса, — уже тем самым хорошо, не потому, что это хорошо, а потому, что от Маркса». На рубеже 1920;1930;х годов мы можем зафиксировать очередной виток борьбы с «буржуазной наукой». В советской печати усиливается критика буржуазной методологии и теории истории и в частности — неокантианства. Показательна в этом плане полемика между А. Айзенбергом и А. И. Тюменевым в 1929;31 годах3. Индивидуализирующему методу отказывалось в праве на существование, так.

1 Рубинштейн Н. Классовая борьба на историческом фронте. Иваново-Вознесенск, 1931. С. 13−17, 24−25,55.

Диспут о книге Д. М. Петрушевского (О некоторых предрассудках и суевериях в исторической науке) // Историк-марксист. 1928. Т.8. С. 99.

— 3.

Тюменев А. И. Индивидуализирующий и генерализирующий метод в исторической науке // Историк-марксист. 1929. № 12- Айзенберг А. Марксистская критика Риккерта или риккертианская интерпретация марксизма // Проблемы марксизма. 1930. № 5−6- 1931. № 1. как он противоречил самому марксистскому взгляду на историю. Соответственно изменяется и оценка теоретических позиций А.С.Лаппо-Данилевского. Так М. М. Цвибак, уже не демонстрирует нам прежней марксистской терпимости по отношению к историку: «Поскребите Лаппо-Данилевского — получите Пуришкевича».

С середины 1930;х годов отношение к наследию дореволюционной историографии и соответственно оценка интересующего нас периода претерпевает некоторые изменения. Освоение исторического наследия прошлого стало рассматриваться как один из элементов в деле выполнения указаний партии и «развития марксистско-ленинской исторической науки"1. Началась частичная реабилитация дореволюционной науки — прежде всегогосударственной школы. Своеобразным итогом частичной реабилитации государственной школы исторической науки стала работа Н. Л. Рубинштейна в которой, с одной стороны, мы видим реанимацию апробированной в дореволюционной традиции модели историографического анализа, а с другойакцент на классовую точку зрения, характерный для марксистской парадигмы. Частичные изменения в отношении к деятелям дореволюционной исторической науки коснулись и А.С.Лаппо-Данилевского. Авторы стали резко проводить грань между его «техникой» источниковедения и его идиографической методологией. Но, в общем, предреволюционный этап развития исторической науки рассматривался как упадок3.

В результате перед читателем разворачивался гораздо более сложный образ науки интересующего нас периода, характеризуемого как закономерное.

1 Рубинштейн Н. Л. В. О. Ключевский (1841−1911 гг.) // Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1937. 4.1. С.ХУШ. Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941. 659 с.

3 Кочин Г. Е. Писцовые книги в буржуазной историографии // Проблемы источниковедения. единство научной и общественной мысли. В то же время, этот период оценивается как «загнивание буржуазной исторической мысли» на фоне «роста подлинно научной исторической концепции марксизмаленинизма"1.

С середины 1950;х годов в связи с некоторым ослаблением идеологического прессинга, возрождается интерес к историографии вообще и к проблеме ее кризиса на рубеже XIX — XX веков в частности. Так, А. И. Данилов в статье, посвященной анализу идейно-методологических взглядов Д. М. Петрушевского воспроизводит прежние представления о кризисе, но тем не менее подчеркивает, что этот кризис был прежде всего методологическим, и выдвигает новаторский для своего времени тезис — «кризис буржуазной исторической науки не означает, что прекращается всякое развитие этой науки"2.

Исследования методологического и историографического всплеска рубежа XIX — XX веков в 1960;1980;е годы, или иначе — в эпоху историографического возрождения, были заповедником и одновременно лабораторией, где сохранялось интеллектуальное напряжение в период, совсем для них не благоприятный. Именно эта проблематика поддерживала интеллектуальный огонь в горне. Самой исследуемой категорией применительно к данному периоду была и остается категория «кризиса науки». Кризис дворянской и буржуазно-либеральной историографии толкуется в 1950;1960 годы как движение вниз по наклонной плоскости, его содержанием считается отказ от идеи исторической закономерности, отрицание достижений науки предшествующего этапа и откат на охранительные позиции. Вместе с тем.

М.- Л., 1936. Сб.2. С.145−146.

1 Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941. С. 486.

Алпатов М. А. Кризис русской буржуазной медиевистики в начале XX века // Проблемы историографии: Тез. и рефераты докл. и сообщ. на межвуз. конф. Воронеж, 1960. С.23−26. историки констатируют противоречивый характер кризиса1. Л. В. Черепнин делает вывод объективно сближающий позиции А. И. Данилова и М. А. Алпатова. По Черепнину, кризис буржуазной историографии «.нашел наиболее яркое выражение в широком распространении реакционных, идеалистических, субъективистских теорий, ставших методологической основой взглядов и концепций"2.

Неудовлетворенность указанной теоретической моделью кризиса отчетливо обнаруживается в конце 1970 — начале 1980;х годов. Исследователи стали обращать внимание на закономерность, сложность и противоречивость этого процесса, на его социальные и гносеологические корни, хотя постоянно подчеркивался уход от концептуального осмысления истории и широких обобщений. Наконец и этот тезис сначала уточняется (не все этажи входят в полосу кризиса одновременно), а затем практически сводится на нет, когда авторы констатируют появление новой дисциплины «Методологии истории» и отмечают взлет идеалистического историзма в противовес позитивизму старого толка4. Некоторые же авторы пытаются развести позитивные моменты в.

1 Очерки истории исторической науки в СССР. Т.З. М., 1963. С. 7.

2 Там же. С. 269. 3.

Хмылев Л. Н. Проблема методологии истории в русской буржуазной историографии конца XIX — начала XX вв. Томск, 1978; Ковалъченко И. Д., Шикло А. Е. Кризис русской буржуазной исторической науки в конце XIX — начале XX вв. // Вопросы истории. 1982. № 1.

4 Нечухрин А. Н. Проблемы кризиса исторической науки конца Х1Х-начала XX вв. в творчестве русских либеральных историков // Вопросы методологии истории, историографии и источниковедения. Томск, 1984; Он же. Характерные черты кризиса буржуазной историографии // Вопросы методологии истории, историографии и источниковедения. Томск, 1987; Хмылев Л. Н. Методологические аспекты кризиса русской либеральной историографии (конец XIX — 1917 год): Автореф. дисс. на соискание степени канд. ист. наук. Томск, 1971; Он же. А.С.Лаппо-Данилевский и проблемы теории источниковедения // Методологические и историографические вопросы исторической науки.

18 развитии либеральной историографии в России и собственно кризис, как явление сугубо отрицательное1.

Но, как часто бывает в истории науки, рождающиеся новые идеи рядятся в старые одежды то ли для того, чтобы быть понятыми, то ли для того, чтобы еще раз напомнить, что историк — кровь и плоть своего времени, а движение к истине — путь долгий и противоречивый. Признав интеллектуальный прорыв неокантианства в постановке проблем специфики логики исторического знания, исследователи 1970 — начала 1980;х годов все же считают, что неприятие им марксизма является проявлением кризиса буржуазной исторической мысли. Попытки выделения этапов кризиса обнаружили упрощенное толкование социальности в науке и ее гипертрофию. Любопытно, что по существу все авторы в этот период призывают учитывать внутренние и внешние факторы развития науки. Однако в попытках определить этапы кризиса на первый план выходили проблемы социальности. Такие авторы как О. В. Волобуев, Е. В. Гутнова, А. И. Данилов, Б. Г. Могильницкий, А. М. Нечухрин, Б. Г. Сафронов, Л. Н. Хмылев, А. С. Шофман начало кризиса связывают с крахом либерализма в ходе революции2. Другие авторы (М.А.Алпатов, А. А. Искендеров,.

Томск, 1976. Вып.11- Он же. Проблема методологии в русской буржуазной историографии конца XIXначала XX века. Томск, 1978; Он эюе. Становление методологии истории в русской буржуазной историографии конца Х1Х-ХХ вв.: Автореф. дис.. докт. ист. наук. Томск, 1985;

1 В частности, такую точку зрения высказал на конференции в Томске Л. Н. Хмылев. См.: Нечухрин А. Н., Рамазанов С. П. Конференция по методологии, историографии, источниковедению // Вопросы истории. 1982. № 10. С. 113.

2 Гутнова Е. В. Историография истории средних веков. М., 1974. С.240- Данилов А. И. Эволюция идейно-методологических взглядов Д. М. Петрушевского. Некоторые вопросы историографии средних веков // Средние века. М., 1955. Вып.6. С. 301- Могилъницкий Б. Г. Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х годов XIX века — начало 1900 годов. Томск, 1969. С.294- Нечухрин А. Н. К вопросу о.

И.Д.Ковальченко, В. Г. Сарбей, А. М. Сахаров, Л. В. Черепнин, А.Е.Шикло) началом кризиса считают 90-е годы XIX века, когда происходит соединение стихийного рабочего движения с марксизмом1.

С точки зрения А. Г. Слонимского начало кризиса относится ко времени первой революционной ситуации в России. В отличие от всех вышеназванных авторов, Слонимский акцентирует внимание на процессе создания собственно новых концепций исторического процесса2. В данных дискуссиях обращает на себя внимание определенная некорректность. С одной стороны, наблюдался существенный разрыв между изучением исторического и историографического творчества конкретных представителей данного этапа развития исторической науки и стремлением выстроить абстрактную общую схему российского историографического процесса конца XIX — начала XX веков, не опирающуюся на конкретные исторические концепции. С другой стороны — в осмыслении исторического процесса между историками-«всеобщниками» и «русистами», несмотря на общее «культурное поле» существовали определенные различия. И сущности кризиса русской либеральной историографии конца XIX-начала XX веков // Исследования ученых — на службу пятилетке. Тезисы докладов научной конференции. Гродно, 1980. 4.2. С.117−118. Сафронов Б. Г. Рецензия на книгу: Хмылев JJ.H. Проблемы методологии истории в русской буржуазной конца XIX — начала XX веков. Томск, 1978 // Вопросы истории. 1980. № 11. С.138- Шофман A.C. М. М. Хвостов. Казань, С.104−105.

1 Алпатов М. А. Указ.соч. С. 33. Искендеров A.A. Основные черты и этапы кризиса буржуазной исторической науки // Новая и новейшая история. 1980. № 5. С. 47−48- Ковальченко И. Д., Шикло А. Е. Кризис русской буржуазной исторической науки в конце XIX века. (Итоги и задачи) // Вопросы истории. 1982. № 1. С.32−34- Очерки истории исторической науки в СССР. Т.З. С. 244. Сахаров A.M. Историография истории СССР. Досоветский период. М., 1978. С. 209.

Слонимский А. Г. Кризисные явления или кризис в буржуазной исторической науке? Критерий для определения // Вопросы методологии истории, историографии и источниковедения. Томск. 1984. С. 162. в частности — по их включенности в мировой историографический процесс. Игнорирование этого обстоятельства также не могло не сказаться на трудностях периодизации исторической науки интересующего нас периода.

На этом фоне параллельно названным дискуссиям актуализируются исследования по методологии историографии и усиливается интерес к отдельным деятелям исторической науки.

Особое место в историографическом процессе 1970;1990;х годов занимает томская школа. Активно разрабатывая методологические проблемы природы исторического познания, исследователи обращаются к творчеству отечественных историков-всеобщников, многие из которых занимались и историей науки (В .И. Герье, П. Г. Виноградов, Н. И. Кареев, Д. М. Петрушевский, Р. Ю. Виппер и др.). Сущностной чертой этой школы, на наш взгляд, является соединение историко-научных исследований с эпистемологией. В историографических поисках школы по интересующей нас проблеме можно выделить два направления. Первое связано с анализом политической концепции либерализма в его эволюции, с выяснением общего влияния этого процесса на позиции отечественных историков как в плане проблематики, так и в плане осознания функций исторического исследования. И в связи с этим — широкое обращение к размышлениям отечественных историков о взаимосвязях истории и политики, истории и идеологии1. Второе направление связано с реконструкцией теории познания Р. Ю. Виппера, Н. И. Кареева, A.C. Лаппо-Данилевского и др. Исследователи обращаются к.

1 Могшъницкий Б. Г. Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х годов XIX века — начала 90 годов. Томск: ТГУ, 1969; Нечухрин А. Н. Н. И. Кареев о классификации социальных наук // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Вып. XI. Томск: ТГУ, 1976; Кирсанова Е. С. В. И. Герье о политической функции исторического знания // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Вып. 16. Томск: ТГУ, 1982. неокантианской теории ценностей, к интерпретации особенностей творческой деятельности историка и факторам, влияющим на нее. Эти исследования содержат характеристику познавательной ситуации рубежа Х1Х-ХХ веков в теснейшей связи с третьей научной революцией, с тенденциями развития европейской исторической мысли и культуры. В работах томских исследователей представлен интереснейший материал для осмысления внутренней социальности науки и ее влияния на логическую структуру и содержание самого знания1. Но, тем не менее, биографический, человеческий, социокультурный пласт в обозначенных исследованиях чаще всего играл лишь роль контекста.

Не случайно в кулуарах научных конференций все чаще стал звучать вопрос: «Так что же было на рубеже Х1Х-ХХ вв.: кризис или расцвет?» В 1990;е годы маятник качнулся в противоположную сторону: историческая наука рубежа веков рассматривается теперь как взлет, расцвет и т. д. На рубеже 19 801 990;х годов мы можем зафиксировать переход проблемы кризиса в некое новое качество. Интерес представляют в этом плане материалы круглого стола организованного Научным Советом АН СССР по историографии и источниковедению в Москве в конце 1989 года. Здесь была закреплена высказанная еще ранее, в начале 1980;х годов точка зрения И. Д. Ковальченко и.

1 Хмылев Л. Н. Проблемы методологии в русской буржуазной историографии конца XIXXX веков. Томск: ТГУ, 1978; Он же. A.C. Лаппо-Данилевский и проблемы теоретического источниковедения // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Вып. XI. Томск: ТГУ, 1976; Рамазанов С. П. Методологические воззрения A.C. Лаппо-Данилевского и неокантианская теория ценностей в историческом познании // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Вып. 14. Томск: ТГУ, 1980; Он же. Кризис русской буржуазной исторической науки. Вып. 19. Томск: ТГУ, 1990; Он же. Кризис российской историографии начала XX века: в 2 ч. Ч. 1. Постановка и попытки решения проблемы. Волгоград, 1999. С. 144.

А.Е.Шикло на кризис как нормальное состояние развития исторической науки. «Е. В. Гутнова обосновывала положение, что любая наука развивается не только путем преемственности, но и через отрицание. Б. Г. Могильницкий отстаивал взгляд на кризис историографии как на процесс ее развития, связанный со сменой парадигм. А. Е. Шикло трактовала кризис как переходное состояние, связанное со стремлением что-то изменить и обычно сопровождающаяся подъемом научного творчества"1. С точки зрения Б. П. Балуева, манипулирование понятием «кризиса» является данью вульгарно социологическому мышлению. В постсоветское время эта последняя точка зрения получила свое отражение в статье А. А. Искендерова, в которой он интерпретирует кризис как застой в науке, и утверждает, что «нет оснований характеризовать состояние российской историографии конца XIX — начала XX веков как кризисное, и саму постановку проблемы кризиса считает искусственной2.

Как справедливо замечает С. П. Рамазанов, позиция Искендерова означала резкое обострение дискуссии о кризисе исторической науки, выход ее за рамки академической полемики.

В такой эмоционально окрашенной ситуации осталось незамеченным новаторское определение кризиса, данное томским методологом Б. Г. Могильницким еще в начале 1980;х годов: «Кризис — это такое состояние науки, когда старая парадигма уже разрушена, или разрушается, а новая еще не создана и в сообществе историков возникает сознание, что что-то не то, что-то не так». Как видим, Б. Г. Могильницкий фиксирует в качестве важнейшей.

1 Рамазанов С. П. Кризис российской историографии. С. 20. 2.

Искендеров А. А. Историческая наука на пороге XXI века // Вопросы истории. 1996. № 4. С. 11, 30.

Определение прозвучало в докладе Б. Г. Могильницкого на Всесоюзном историографическом симпозиуме по проблемам развития исторической науки в России конца XIX — начала XX вв. (Москва, 1982). составляющей и маркирующей состояние кризиса — саморефлексию историков по поводу своей науки. Тем самым обозначался перевод проблемы в новую плоскость изучения — формирования нового идеала исторической науки и внимания к научному сообществу с его настроениями. Это определение, на наш взгляд, — предчувствие, предсказание антропологического поворота в истории исторической мысли. Но блестяще угаданная перспективная тенденция оказалась невостребованной, во всяком случае, применительно к интересующему нас периоду порубежья. И даже самые новейшие исследования кризиса отечественной историографии разворачиваются в рамках рассмотрения методологических факторов развития науки как некоей интертекстуальности1.

Но тем не менее, отметим безусловную новацию поиски специфики кризисных состояний в исторической науке.

Так по Рамазанову, кризисы, разворачивающиеся на концептуальном уровне в исторической науке не столь широко охватывают научное сообщество, как это имеет место в естественнонаучных дисциплинах, а методологические кризисы напротив оказываются более заметными и более интенсивно вовлекают в себя профессиональных историков". Отметим, что когда автор обращается к позиции отдельных ученых в интересующий нас период, то конкретный материал вступает в противоречие с такой жесткой детерминацией кризиса в исторической науке, связанного с методологией. И более того, выделяя этапы кризиса исторической науки, автор фиксирует различную роль методологических, социально-экономических и политических факторов на различных этапах как собственно его, так и рефлексию научного сообщества по этому поводу. Так для второго (1917;1920;х годов) и третьего (середина-конец.

1 Рамазанов С. П. Кризис российской историографии начала XX века: в 2 ч. Ч. 2. Волгоград, 1999. С. 123−139.

2 Там же. С. 123.

1920;х годов) в осмыслении кризиса характерна решающая роль именно социально-экономических и политических факторов1.

Большой интерес для нашего исследования представляет глава, посвященная влиянию войны и революции на теоретико-методологические позиции историографии. Автор касается экзистенциального пласта исторической науки и фиксирует усиленную коренную ломку ранних установок «о цели, форме и способе исторического исследования, выражающихся в сфере ведущих позиций теоретико-методологических течений в исторической мысли и усилении борьбы идей в сфере методологии истории"2.

Принципиально важным представляется также сделанный акцент на сложность процесса согласования старых и новых идей в критические для науки периоды. Часто конкурентная борьба направляется на замену основополагающих методологических установок, при стремлении ученых сохранить научный статус своей дисциплины, она ориентирована на придание иного смысла, по крайней мере, некоторым из них, и их согласованию на качественно новом уровне, через совмещение старых и новых идей3. Данное замечание применимо к самой монографии Рамазанова, которая, с одной стороны, подводит итог довольно долгому изучению проблемы кризиса истории исторической науки рубежа ХХ-ХХ1 веков в рамках добротного сциентизма, а с другой — содержит уникальный материал и намечает пути перевода данной проблемы в русло интеллектуальной истории. Именно этот пласт информации, личностно-ориентированный на проблему ценностей и идеалов в историческом сообществе в эпохи коренных трансформаций, является для нас принципиально значимым при реконструкции образов науки,.

1 Рамазанов С. П. Кризис российской историографии. 4.2. С.125−126.

2 Там же. С. 123.

3 Там же. хотя автор и не употребляет сам интересующий нас термин.

Подводя итог изучения проблемы кризиса науки, отметим следующее:

В истории науки бывают периоды, когда нужно сделать паузу. Представляется, что категория «кризис науки» в данном историческом контексте не то, чтобы исчерпала свои эвристические функции, но приобрела устойчивый оценочный (хотя и диаметрально противоположный) стандарт, что не способствует рациональному осмыслению сложнейшего этапа в истории отечественной науки, но в то же время в русле обозначенной проблематики из ее задворков и низин постепенно выплывает в центр новое явление — интерес к личностным представлениям историков о базисных ценностях своей науки, об аксиологических и мировоззренческих изменениях, обусловленных трансформацией идеала научного знания под влиянием социокультурных реалий начала XX века. Это то, что мы называем самопониманием и самооценкой науки и одновременно — это одна из важнейших составляющих образ науки, который всегда очеловечен.

Хотя, с другой стороны, отметим, что сама логика развития проблемы кризиса науки объективно провоцировала различные ее образы, к примеру, актуализируя проблему соотношения экстерналистских и интерналистских факторов в ее развитии, или проблему выработки критериев в оценке современных историографических теорий, не укладывающихся в марксистскую методологию, или же проблему эволюции и революции в науке и в связи с этим отношение к самому кризису как к важной координате развития науки.

Следующий проблемный блок, связанный со структурой образа науки обозначим как социальные факторы развития историографии, хотя в определенной мере эти сюжеты были нами затронуты в проблемном поле кризиса науки.

Социальные факторы развития науки или шире — проблема социальности, получила свою проработку в конкретных историографических исследованиях, посвященных отечественным историкам. Активное движение исторической мысли в этом направлении шло, казалось бы, в привычном русле. Акцент в историографии был сделан на понимание социальности как влияния по преимуществу внешних факторов на науку. Он воплотился в традицию выделения направлений в науке по классовому признаку и противопоставлялся буржуазному пафосу «чистой науки». Складывание такой историографической модели приходится на 1920;е годы и теснейшим образом связано с М. Н. Покровским. По замечанию A.B. Сидорова, работа М. Н. Покровского «Борьба классов и русская историческая литература» стала первым достаточно полным изложением марксистских взглядов на развитие отечественной исторической науки. В рамках общей марксистской исторической схемы М. Н. Покровским была разработана методология историографического исследования. «Ее исходным положением является тезис, «что всякое историческое произведение есть, прежде всего, образчик известной идеологии"1. Социологическая доминанта в изучении историографического процесса снижала внимание исследователей к имманентным факторам его развития. Она ориентировала внимание исследователей на внешнюю социальность. Справедливо отмечая влияние социальных условий на творчество историка, марксистский подход абсолютизировал их, сужая понятие социальности наук». Политические взгляды и идеологические клише автоматически накладывались на оценку исторических концепций тех или иных историков. Отражение такой оценочной ориентации мы видим в характеристике исторических взглядов ведущих отечественных историков рубежа веков (В.О.Ключевского П. Н. Милюкова, А.С.Лаппо-Данилевского, С. Ф. Платонова, Н. А. Рожкова и др.), что было подробно изложено в обстоятельных историографических обзорах моими.

1 Сидоров A.B. Марксистская историографическая мысль 1920 годов. М., 1998. С. 17. предшественниками1. Акцентирование внимания на внешней социальности, как ведущем факторе развития исторической науки оказалось очень живучим на протяжении всего периода существования советской историографии. Хотя, нельзя не отметить ряда попыток выхода за рамки этого жесткого канона, что мы можем фиксировать приблизительно с 1960;х годов. В подтверждение этого тезиса, отметим плодотворный новаторский подход Б. Г. Могильницкого. В своей капитальной монографии «Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х годов XIX в. — начала 1900 гг.» и в ряде статей, автор выступил против упрощенного прямолинейного понимания влияния политической идеологии на исследовательскую работу историков, что по его мнению граничило «с ликвидацией истории как науки, превращением ее в некую функцию практической политики». Могильницкий пишет об относительной самостоятельности науки, «обусловливаемой внутренней логикой развития самой науки как в постановке тех или иных.

1 Андреева И. А. Историческая концепция Н. А. Рожкова. Автореф. канд. дисс. Екатеринбург, 1995. Бирман М. А. К истории изучения творческого и жизненного пути П. Н. Милюкова // Отечественная история. 1997. № 1. Брачев С. Русский историк С. Ф. Платонов. Ученый педагог, человек. Автореф. д-ра ист. наук. СПб, 1996; Он же. Русский историк С. Ф. Платонов. Ученый, педагог, человек. СПб, 1996; Вандалковская М. Г. П. Н. Милюков, A.A. Кизеветтер: история и политика. М.: Наука, 1991; Грязиова Т. Е. Исторйографическая судьба Милюкова // Мир историка: идеалы, традиции, творчество. Омск, 1999. С. Она же. революция в концепции истории России П. Н. Милюкова. Автореф. канд. дисс. Екатеринбург, 1996; Думова Н. Г. Либерал в России: проблема несовместимости. М., 1993; Макушин A.B. П. Н. Милюков: путь в исторической науке и переход к политической деятельности (конец 1870-х — начало 1900 годов). Автореф. канд. дисс. Воронеж, 1998. Нечкина М. В. В. О. Ключевский. История жизни и творчества. М., 1974; Ростовцев Е. А. А.С.Лаппо-Данилевский в исторической литературе. Проблемы социального и гуманитарного знания. Вып. 2. СПб, 2000; Ростовцев Е. А. А.С.Лаппо-Данилевский и С. Ф. Платонов: к истории личных и научных взаимоотношений // Проблемы социального и гуманитарного знания. Вып.1. СПб, 1999; научных проблем, так и их решений"1. В той или иной степени, проблема соотношения истории и современности, механизма их взаимодействия затрагивается в работах А.М.Сахарова2, А.Н.Нечухрина3, Б.Г.Сафронова4 и др. В этих работах также заметна тенденция преодоления жесткой социализации науки и признания ее автономности, правда, лишь на уровне констатации.

Результатом подобной рефлексии можно считать интерес исследователей к проблеме социальности науки в трудах дореволюционных авторов. При этом обратим внимание на сложный путь переосмысления прежней модели социальности науки: по-прежнему главным компонентом историографического анализа признается определение классовых позиций историка, влияние общественно-политической жизни на изучение прошлого, в связи с чем на первый план среди факторов, характеризующих развитие науки относят общественно-политические взгляда авторов и проблематику как наиболее гибкий элемент исторической науки, оперативно реагирующий на социальный заказ. Но в то же время все отчетливее фиксируется идея автономности развития исторической науки, хотя в историографической практике этот тезис досконально не прорабатывается. И по существу историографическая модель.

1 Могилъницкий Б. Г. Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х годов XIX в. — начала 1900 гг. Томск, 1968. С.20−21- Он же. О некоторых аспектах отражения современности в трудах русских медиевистов // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск, 1964. С. 197;

Сахаров A.M. Некоторые вопросы методологии историографических исследований // Вопросы методологии и истории исторической науки. М., 1977. С.5−59. Он же. О некоторых вопросах историографических исследований. М., 1981.

1 Нечухрин А. Н. Проблема соотношения истории и современности в русской либеральной историографии (80-е гг. XIX века -1917). Автореф. канд. дисс. Томск, 1979.

4 Сафронов Б. Г. Ковалевский как социолог. М., 1960. Он же. Историческое мировоззрение Р. Ю. Виппера. М., 1974; Он же. Вопросы исторической теории в работах М. С. Корелина. М., 1984; Он же. Кареев о структуре исторического знания. М., 1995. анализа, выработанная в 1920;е годы остается работающей, и более тогоценностно «нагруженной» вплоть до конца 1980;х годов. Признание классового характера науки часто вело к отождествлению объективности с «пролетарской позицией», а стремление к объективному подходу в трудах историков-немарксистов оценивалось как «буржуазный объективизм». Такой же ругательной формулой становится приверженность того или иного историка к идее «чистой науки».

Так, например, характеризуя взгляды П. Н. Милюкова на историю отечественной науки, A.M. Сахаров отмечал, что у него, «по крайней мере, декларативно, проблема связи истории с жизнью снимается и звучит мотив «чистой науки». А. Н. Цамутали также фиксирует внимание на отвлечение П. Н. Милюкова от конкретно-исторических условий, в которых рождалась и существовала историческая наука, от классового характера взглядов изучаемых авторов1. Так, по Р. А. Киреевой к истории исторической мысли П. Н. Милюков подходил с «идеалистических позиций, игнорируя социально-экономические факторы и отрицая значение классовой борьбы».

Аналогичный подход мы можем зафиксировать и по отношению к оценке исторических взглядов А.С.Лаппо-Данилевского. В монографии «Октябрьская революция и историческая наука в России. 1917;1923 годы» Г. Д. Алексеева относит Лаппо-Данилевского к «реакционному», буржуазно-кадетскому течению в исторической науке, наряду с С. Ф. Платоновым, А. А. Кизеветтером, М. К. Любавским, Р. Ю. Виппером и М.М.Богословским2. Наряду с резкой.

1 Сахаров A.M. О некоторых вопросах историографических исследований // Методология истории и историография: Статьи и выступления. М.: МГУ, 1981. С.131- Цамутали А. Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века. М.: Наука, 1977. С. 11.

Алексеева Г. Д. Октябрьская революция и историческая наука в России (1917;23 гг.). М., 1968. С. 204. критикой и философско-теоретических взглядов Г. Д. Алексеева, следуя подходу С. Н. Валка резко отграничила его успешные работы в области вспомогательных исторических дисциплин от методологии истории1. Эта линия разграничения политических и философских взглядов от некоторых конкретно-исторических исследований, становится ведущей для литературы 1960;1970;х годов, касающейся творчества Jlanno-Данилевского.

Существенные изменения в переосмыслении проблемы социальности применительно к творчеству отдельных историков становятся ощутимы в 1980;е годы. Новации обнаруживаются по двум направлениям. Первое представлено работами по истории историографической мысли2, второе — исследованиями, посвященными концепциям ряда выдающихся отечественных историков3.

Первая из обозначенных нами новаций связана с именем P.A. Киреевой. Благодаря ее работам можно говорить о складывающемся оригинальном направлении в изучении дореволюционной историографии. Проведенные ею.

1 Алексеева Г. Д. Октябрьская революция и историческая наука. С. 209.

Киреева P.A. В. О. Ключевский как историк русской исторической науки. М., 1966; Она же. Из истории изучения отечественной историографии (Некоторые особенности «Очерков русской историографии» И.В. Лашнюкова) // Проблемы истории общественного движения и историографии. М., 1971; Она же. Проблемы периодизации русской историографии в трудах буржуазных историков середины XIXначало XX века // История и историки. Историографический ежегодник за 1971 год. М., 1971; Она же. Опыт периодизации русской историографии в литературе середины XIX — начала XX вв. // Вопросы историографии в высшей школе. Смоленск, 1975; Она же. Первые шаги B.C. Иконникова в историографии // Проблема истории общественной мысли и историографии. М., 1976; Она же. Неопубликованные труды A.C. Лаппо-Данилевского по русской историографии // История и историки. Историографический ежегодник. 1978. М.: Наука, 1983; Она же. Изучение отечественной историографии дореволюционной России с середины XIX века до 1917 года. М., 1983; Она же. К.Н. Бестужев-Рюмин и историческая наука второй половины XIX в. М.: Наука, 1990.

Вандалковская М.Г. П. Н. Милюков, A.A. Кизеветтер: история и политика. М.: Наука, 1991.

31 реконструкция и анализ историографических концепций С. М. Соловьева, М. О. Кояловича, В. О. Ключевского, П. Н. Милюкова, К.Н. Бестужева-Рюмина, Д. И. Багалея, B.C. Иконникова, A.C. Лаппо-Данилевского и др. позволили представить многотрудный, кропотливый, противоречивый процесс размышлений и поисков о предмете историографии и ее важнейших направлениях, о периодизации исторической науки. Исследовательнице удалось разрушить ряд сложившихся стереотипов, например, о том, что предмет историографии так и не был сформулирован в дореволюционный период, или о том, что историки рубежа XIX—XX вв.еков отказывались от теоретических обобщений и уходили в область эмпирии. В текстах P.A. Киреевой прочитывается любопытная тенденция для начала 1980;х годовавтор стала осторожно освобождаться от идеологических стандартов в отношении к ряду историков, в частности, к П. Н. Милюкову и A.C. Лаппо-Данилевскому. С именем исследовательницы связано и открытие для современного читателя историко-научной концепции A.C. Лаппо-Данилевского, и выделение ряда её особенностей. Так, P.A. Киреева справедливо заметила, что A.C. Лаппо-Данилевский «.стал выводить историографию из рамок сугубо исторического закона и из узко национальных ограничений. Он включил историографию в процесс, по его выражению, глобального развития общемировой науки, в особый разряд «науки о науке», в конкретных областях знания которой проявляются общие задачи и приемы, присущие истории всех наук"1. На наш взгляд, эта наиболее существенная особенность концепции A.C. Лаппо-Данилевского не получила детального освещения в работах современных исследователей, да это и невозможно сделать, рассматривая взгляды историка вне контекста науковедческих поисков.

1 Киреева P.A. Изучение отечественной историографии дореволюционной России середины XIX в. до 1917 г. М., 1983. С. 97. европейской и отечественной мысли. Без такого анализа нельзя считать полностью объясненным историографический бум рубежа веков.

В оценке историко-научной концепции A.C. Лаппо-Данилевского мы также встречаемся с утверждением, что «он отрывал идеи от формировавших их исторических основ"1. Правда, отметим, что в данном случае речь идет о последнем периоде творчества исследователя, приблизительно с 10-х годов XX века. С точки зрения Р. А. Киреевой вершиной историографической эволюции Лаппо-Данилевского были 1900;е годы, последующие поиски историка оценены ею как «сомнительная систематизация историографии по форме и методам познания"2.

Что касается творчества В. О. Ключевского, то в работах М. В. Нечкиной, P.A. Киреевой обращается внимание на осмысление историком социальности в науке. Более подробно этот аспект освещает P.A. Киреева применительно к периодизации В. О. Ключевским истории отечественной исторической науки. Как справедливо отмечает исследовательница, «выделение в качестве рубежей истории исторической науки крупнейших исторических событий, а также наиболее важных работ историков, несомненно, вклад В. О. Ключевского в изучение историографии. Однако он подчас ограничивается лишь констатацией внешних признаков (например, оживлением мысли), не анализируя изменения и сдвиги в мировоззрении, идеологии, вызванные указанными им же событиями"3.

Вместе с тем трудно согласиться с выводами автора о том, что дореволюционные историки не поднимались «до признания необходимости.

1 Киреева P.A. Изучение отечественной историографии в дореволюционной России с середины XIX века до 1917. М., 1983.

2 Там же. С. 94, 95.

3 Там же. С. 119−120. изучения социальной сущности истории исторической науки", что они «исчерпали свои возможности"1 и что незавершенность теоретических построений не что иное, как отражение кризиса исторической науки. Тем более, что текст монографии Р. А. Киреевой демонстрирует нам обратное — автор зафиксировала взгляды историков-русистов на роль социального фактора в историческом знании.

По нашему мнению, как нам представляется, проблема социальности в историко-научных концепциях «старых» историков-русистов была упрощена, хотя названные нами авторы в той или иной мере констатировали осознание ее в трудах ученых XIX—XX вв.еков. Несогласие с таким подходом в трактовке взглядов В. О. Ключевского, П. Н. Милюкова и A.C. Лаппо-Данилевского было высказано мною в ряде статей. Отметим, что сами «старые историки» понимали социальность в науке более широко, чем современное историографическое сообщество, фиксируя ее различные уровни.

И тем не менее, в рамках марксистской модели интенсивное исследование историографической рефлексии привело к введению в научный оборот целого пласта ранее неизвестных материалов, связанных с представлениями историков.

0 судьбах своей науки. Взлет науковедческой мысли в 1970;е годы, безусловно, оказал влияние и на движение историографии, хотя в конкретно.

1 Киреева P.A. Изучение отечественной историографии. С. 208.

Корзун В. П. Концепция истории исторической мысли Милюкова как выражение методологических поисков русской либерально-буржуазной историографии // Вопросы историографии всеобщей истории. Томск, 1986; Она же. Русская революция в исторической концепции П. Н. Милюкова // Проблемы истории науки и культуры России. Омск, 1993. (В соавт. с Грязновой Т.Е.) — Она же.

Введение

в историографию XX века. Учебное пособие. Омск, 2001. (в соавт. с С.П.Бычковым) — Она же. Невостребованное наследие (материалы по истории науки в архиве Лаппо-Данилевского) // Археографический ежегодник за 1994 год. М., 1996; Она же. Пути развития исторической науки в исторической концепции А. С. Лаппоисториографической практике эти процессы, к сожалению, редко пересекались1.

Этого сюжета мы более подробно коснемся в методологической части введения. Здесь же подчеркнем важность переориентации, уделения большего внимания не столько готовому знанию, сколько способам его получения, что объективно стимулировало интерес к изучению активной творческой личности, мира научных сообществ и нормативных регулирующих ценностей внутри них.

Вторая новация наиболее отчетливо проявилась в творчестве М. Г. Вандалковской и нашла отражение в итоговой монографии исследовательницы «П. Н. Милюков, A.A. Кизеветтер: история и политика», которая выходит из печати уже в начале 1990;х годов. Автор, анализируя соотношение истории и политики в творчестве своих героев, отказывается от жесткой корреляции политических и исторических взглядов, указывает на методологическую сложность этой проблемы, а также на ее связь с особенностями натуры исследователя (индивидуальности) и в связи с этим, обращается к саморефлексии Милюкова и Кизеветтера, по поводу влияния политики на историческую науку2.

Мы можем зафиксировать и другое — в рамках социального подхода все явственнее обозначается новое проблемное поле — исследование организационной и институциональной компоненты исторической науки с пристальным вниманием к научным сообществам и школам. Усложнение структуры науки является одной из ее закономерностей развития и одновременно необходимым условием ее устойчивости. На этом поле.

Данилевского // Историки об истории. Омск, 1989.

1 Кун Т. Структура научных революций. М., 1975; Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983; Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.

2 Вандалковская М. Г. П. Н. Милюков, A.A. Кизеветтер: история и политика. М.: Наука, 1991.

35 прорастали зерна интереса к внутренней социальности науки. В 1960;1970;е годы в качестве условия развития науки на каждом этапе начинают рассматриваться и научно-организационные факторы. В общем, эта традиция не была принципиально новой — вспомним хотя бы капитальный труд В. С. Иконникова, в котором представлен обширный свод данных о деятельности различных научных центров и учреждений, ученых обществ, библиотек, архивов, музеев, археографических экспедиций, археографических комиссий, местных научных организаций. Изучение инфраструктуры исторической науки в 1960;1970;е годы приобретает систематический характер, что было связано на наш взгляд с «бурным романом» истории и социологии и «легким флиртом» с науковедением, характерными для того времени. Новое понимание проблемы социальности науки мы находим в программной статье Е. Н. Городецкого «Современное состояние историографии как специальной отрасли исторического знания». По Городецкому в предмет историографии следует присоединить следующие компоненты:

1) Как складывается организация науки на каждом из этапов ее развитиясистема научных институтов, эволюция их структурынаучные общества, историческая периодикароль и значение всех этих компонентов в развитии науки. 2) Каковы социальные функции исторической наукиполитика различных классов в области исторической наукипропаганда исторических знаний. 3) Кадры исторической науки, их структура, распределение по отраслям науки и классификацииисторическое образование (высшая и средняя школа) — учебникиэволюция системы исторического образованияобратное влияние системы исторического образования на историческую науку"1.

1 Городецкий E.H. Современное состояние историографии как специальной отрасли исторического знания // Вопросы историографии в высшей школе. Всесоюзная конференция преподавателей историографии истории СССР и всеобщей истории университетов и.

Исследование научно-организационной компоненты исторической науки находит отражение в огромном массиве литературы этого периода1. Среди его характерных черт отметим: 1) выделение в качестве самостоятельного объекта изучения научной политики как в царской, так и в советской России, 2) в изучении научных обществ — преобладание статистического и социологического подходов (количество, устав, состав и т. д.) 3) связь научных учреждений с исторической наукой исследовалась, преимущественно, на уровне проблематики.

С конца 1970;х годов реанимируется и схоларная проблематика — в частности — проблема петербургской и московской школ как определенных педагогических институтов. Смоленск, 31 января — 3 февраля 1973 г. Смоленск, 1975. С. 32. См. также: История СССР. 1974. № 4.

1 Алаторцева А. И. Советская историческая наука 1917; середина 1930;х годов. М., 1989; Бастракова М. С. Организационные тенденции русской науки в начале XX века // Организация научной деятельности. М., 1968; Иванова Л. В. К истории Союза российских архивных деятелей // Проблемы истории русского общественного движения и исторической науки. М., 1981; Она же. У истоков советской исторической науки (Подготовка кадров историков марксистов в 1917;1929 гг.) М., 1968; Историография истории СССР. Эпоха социализма / Под ред. И. И. Минца. М., 1982; Клушин В. И. Первые ученые марксисты Петрограда. Л., 1973; Кононова Н. М. Историческое общество при Петербургском университете // Очерки по истории Ленинградского университета. Л., 1968. Вып.2- Слонимский А. Г. Основание исторического общества при Петербургском университете // Ученые записки ист. факультета Таджикского гос. университета им. В. И. Ленина. Душанбе, 1973. Вып.1- Степанский А. Д. Научные общества при высших учебных заведениях дореволюционной России // Государственное управление высшей школы дореволюционной России. М., 1979; Он же. История научных учреждений и организаций дореволюционной России. Пособие по спецкурсу / Под ред. М. П. Ерошкина. М., 1987; Он же. Общественные организации в России на рубеже XIXXX вв. Пособие по спецкурсу / Под ред. М. П. Ерошкина. М., 1988; Он же. К истории научно-исторических обществ в дореволюционной России // Археографический ежегодник за 1974 год. М., 1975. сообществ историков. В этом проблемном поле зарождается интерес к внутренней социальности науки. Знаковыми для конца 1970;1980;х годов являются исследования А.Н.Цамутали1.

А.Н.Цамутали называет Платонова одним из наиболее значительных представителей петербургской школы, отмечая при этом влияние на него главы московской школы историков России В. О. Ключевского. Историк выражает несогласие с П. Н. Милюковым, который, с точки зрения Цамутали резко противопоставлял московскую и петербургскую школу. И все же наиболее внятно свои позиции относительно школы Ключевского (как справедливо отметил Г. П.Мягков) выразила М. В. Нечкина: «о школе Ключевского можно говорить лишь очень условно. В точном смысле слова школа может создаваться лишь на четкой методологической основе. «Школе» нужен методологический фундамент. Расслоение учеников Ключевского было неизбежным следствием создавшегося положения и началось еще при его жизни"2. Исследовательница обратила внимание на некоторые психологические особенности взаимоотношений Ключевского с учениками, по существу воспроизводя утверждение М. Н. Покровского, об «органической» неспособности В. О. Ключевского создать собственную научную школу.

Принципиально важными в историографической ситуации 1970;1980;х годов в развитии схоларной проблематики как одной из форм социализации науки мы считаем две новации: — расширение самой дефиниции «школа» в исторической науке, некоторое преодоление иерархического подхода в.

1 Цамутали А. Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XX века. Л., 1977; Он же. Борьба направлений в русской историографии в период империализма. Л., 1986;

Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский: история жизни и творчества. М., 1974. С. 572. понимании «школы» как входящей в «направление"1. (Последний сюжет нами будет подробно рассмотрен в методологической части введения) — - зарождение интереса к проблеме коммуникаций.

Отражением первой из обозначенных новаций можно считать работу Г. П. Мягкова «Русская историческая школа». Методологические и идейно-политические позиции". Рассматривая феномен «русской исторической школы» как научного сообщества, автор особое внимание уделил выявлению социально-организационной структуры и характеристике коммуникативных связей между представителями данного сообщества. Именно это последнее наблюдение автора получит признание и дальнейшую разработку в 1990;е годы, открывающие новый этап в изучении интересующей нас проблемы.

Вторая новация отчетливо прослеживается в работах И.JI.Беленького, В. Ю. Афиани, М. П. Мохначевой, Б. С. Кагановича и того же Г. П. Мягкова. Впервые в советской историографии И. Л. Беленький обозначил проблему коммуникаций научного сообщества и акцентировал роль личностного знания. Размышления автора в конечном итоге вполне логично привели его к.

1 Атласов Г. В. К вопросу о теоретико-методологических основах современной французской историографии // Вопросы историографии всеобщей истории. Вып. II. Казань, 1967; Он же. Некоторые аспекты исследовательской практики современной французской историографии. Критика буржуазных концепций всеобщей истории. Вып. IV. Казань, 1976; Афанасьев Ю. Н. Историзм против эклектики. Французская историческая школа «Анналов» в современной историографии. М., 1980. Гутнова Е. В. Историография истории средних веков. М., 1974; Ерыгин А. Н. История и диалектика. Ростов-на-Дону, 1987; Киреева P.A. Изучение отечественной историографии истории России (середина XIX -1917). М., 1983; Могилъницкий Б. Г. Политические и методологические идеи русской медиевистики середины 70-х годов XIX века — 1900;е годы. М., 1969; Сафронов Б. Г. Историческое мировоззрение Р. Ю. Виппера и его время. М., 1974; Социологическая мысль в России. М., 2000.

Мягков Г. П. «Русская историческая школа». Методологические и идейно-политические позиции". Казань, 1988. постановке концепта образа историка в отечественной культурной традиции рубежа XIX — XX веков. Как видим, было задано новое проблемное поле обозначены трудности его освоения.

В 1990;е годы начинается новый этап в изучении интересующей нас проблемы, для которого характерно смещение интереса к проблеме внутренней социальности исторической науки, что было своеобразным вызовом прежней модели историографического исследования с гипертрофированной классовой окраской. Трансформацию данной модели можно объяснить 1) новыми общественно-политическими условиями развития науки- 2) общим состоянием мировой исторической науки, которая переживала «антропологический» взрыв- 3) апробированными ранее социокультурными практиками в историографии, которые оставались до определенного времени на периферии. В подтверждение данного тезиса обратимся к конкретной историографии и выделим названные новации по нескольким направлениям.

1. Заметна актуализация и увеличение массива исследований по истории российских университетов. Эти работы выходят за рамки прежнего социологического подхода. В них обращается внимание на социокультурные, региональные отличия между университетами, фиксируется разнообразие научных школ в России, рассматривается сложная система подготовки научных кадров с точки зрения традиций различных научных школ1. На конкретных.

1 Иванов А. Е. Высшая школа в России в конце XIX — начале XX вв. М., 1990. Он же. Студенчество России конца XIX — начала XX вв. Социально-историческая судьба. М, 1994; Он же. Ученые степени в российской империи. XVII век — 1917 год. М., 1994; Серия сборников «Из истории университетов России», подготовленные в рамках Федеральной программы «Университеты России" — Ляхович Е. С., Ревушкин Е. С. Университеты в истории и культуре дореволюционной России. Томск, 1998. Носков Э. Г. Университет как институциональная форма бытия научного сообщества. Автореф. дисс. канд. ист. наук. Ульяновск, 1999; Профессора Томского университета. 1888−1917. Вып. 1. Томск, 1996;

40 примерах рассматривается проблема социализации молодого ученого, сложности вхождения в научное сообщество.

2. Эффективность научного познания, наращивание культурного слоя науки, влечет за собой сосуществование как официально-государственных структур науки, как правило, устойчивых на протяжение многих десятков лет, так и неформальных, возникающих «снизу», спонтанно. Именно в этом проблемном поле мы можем зафиксировать существенные измененияначинают интенсивно исследоваться сообщества такого рода, позволяющие реконструировать исследовательскую каждодневность и осмыслить роль субъективного фактора в развитии науки. В поле зрения исследователей попадают такие сообщества как «Приютинское братство"1, «Кружок русских историков» и др. В рамках этой проблематики начинают осмысливаться ценности, культивируемые в корпоративной профессорской среде, рассматривается проблема выбора профессии историка, взаимоотношение поколений в исторической науке. В эти исследования включается широкий социокультурный контекст, позволяющий реконструировать образ историка в мире культуры, что приводит к пониманию значимости роли «вненаучного» знания в формировании тех или исторических представлений. Отметим, как безусловно значимую в этом ключе статью В. Ю. Афиани «Жизнь жанра (о.

Профессора Томского университета. 1917;1945. Вып. 2. Томск, 1998;

1 Корзун В. П. Образы исторической науки. С.95−96- Перченок Ф. Ф. Рогинский А.Б., Сорокина М. Ю. Предисловие к публикации Шаховской Д. И. Письма о Братстве // Звенья. Исторический альманах. Вып. 2. М., 1992; Ростовцев Е. А. Лаппо-Данилевский и Платонов: к истории личных и научных взаимоотношений // Проблемы социального и гуманитарного знания. Вып. 1. СПб, 1999. С.129−130. Бухерт В. Г. С. Ф. Платонов и Кружок русских историков // Археографический ежегодник за 1999. С. 126−143- Корзун В. П. Образы исторической науки. С.86−87- Ростовцев Е. А. Лаппо-Данилевский и Платонов. С.129−130. юбилейных и мемориальных сборниках статей)", где поставлена проблема самопознания и самооценки исторической науки, а появление сообществ различного рода рассматривается как важнейший этап такого самопознания1.

Удачным опытом в освоении нового проблемного поля можно назвать серию работ М. П. Мохначевой, и прежде всего ее фундаментальное монографическое исследование «Журналистика и историческая наука» (в 2 кн.). Процесс наукотворчества представляется автором динамичным и противоречивым, теснейшим образом связанным с самыми разными сферами интеллектуального творчества. Такой подход актуализирует проблему коммуникаций в исторической науке. В частности, исследовательница рассмотрела журфиксы как важнейшие коммуникативные события в жизни научного сообщества, вписав их в интеллектуально-культурный процесс XIX века. Хочется особо отметить стремление зафиксировать «процесс рождения новых знаний, новой идейной канвы исторической мысли» как на страницах журнальной периодики, так и в рамках различных научных сообществ, в том числе и в упомянутых нами журфиксах. По существу, речь идет о том, «насколько было адаптировано научное знание к общественной культурной среде, насколько оно определяло собою социокультурное пространство мысли и наоборот». Процесс самопознания исторической науки, по мысли М. П. Мохначевой, в российской традиции был теснейшим образом связан с журналистикой. Принципиальным представляется вывод автора об изменении лица науки по части историографии под воздействием журналистики и.

1 Афиани В. Ю. Жизнь жанра. О юбилейных и мемуарных сборниках статей // Мир источниковедения. Сб. в честь Сигурда Оттовича Шмидта. М., Пенза, 1994. С. 216.

Мохначева М. П. Журналистика и историческая наука. Кн.1. Журналистика в контексте наукотворчества в России ХУШ-ХХ вв. М., 1999; Кн.2. Журналистика и историографическая традиция в России 30−70-х гг. XIX века. М., 1999.

3 Там же. С. 353. общелитературной традиции1. Исследователь показывает ее многослойный характер — «просветительский пропагандистский, собственно научный уровень бытования и развития в форме журнальной историографии» .

Подход Мохначевой был распространен и на собственно профессиональные коммуникации историков, на эпоху порубежья (конец XIX-начало XX века) — не только вширь в проблемно-хронологическом разрезе, но и в координатах разрыва и складывания научных школ (В.П.Корзун, л.

С.С.Дорофеева, Свешников A.B.). Авторы рассматривают журфиксы как своеобразную школу «внепрофессионального умствования», как «поры» культуры, позволяющие проследить проблему синхронности историографических и культурных проявлений и фиксируют некоторые изменения в культурной функции журфиксов в связи с изменением характера научной деятельности на рубеже XIX—XX вв.еков.

Обозначенная в предшествующем периоде проблема коммуникативных характеристик научных школ в историографии, получает в 1990;е годы второе дыхание4 и более того, отличается дискуссионностью. Как отмечает.

1 Мохначева М. П. Журналистика и историческая наука. Кн.2. С. 354.

2 Там же. С. 355.

3 Дорофеева С. С., Корзун В. П. Русские журфиксы во второй половине XIX века как социокультурное явление и их роль в жизни молодого ученого // Гуманитарное знание. Ежегодник. Серия Преемственность. Вып. 4. Омск., 2000. С. 104−112- Корзун В. П. Образы исторической науки.- Свешников A.B. Кризис науки на поведенческом уровне // Мир историка: идеалы, традиции, творчество. Омск, 1999. С. 75−76- Он же. О принципиальной значимости теоретических противоречий в рамках научных школ на примере историко-культурного направления русской медиевистики // Российская культура: модернизационные опыты и судьбы научных сообществ. Омск, 1995. С. 169−172.

4 Ананьич Б. В., Панеях В. М. О петербургской исторической школе и ее судьбе // Отечественная история. 2000. № 5 С.105−114- Брачев С. Русский историк С. Ф. Платонов. Ученый, педагог, человек. Автореф. д-ра ист. наук. СПб, 1996; Он же. Русский историк.

Г. П.Мягков, для этого периода характерны различные тенденции: стремление дезавуировать необходимость изучения школ и направлений (антисхоларные) — попытки транслировать «уже известные», «открытые в прошлом» школы и направления, за вычетом классового подходапонимание схоларной проблематики в рамках парадигмальных подходов1. В этом же русле следует рассматривать и возрождение интереса к феноменам региональных школ: Московской, Петербургской, Киевской, Казанской и др.

Все названные школы в XIX — начале XX веков формировались на базе российских университетов, отличающихся не только временем возникновения, но и особой культурной аурой, своими научными традициями. Что касается.

С.Ф.Платонов. Ученый, педагог, человек. СПб, 1996; Гутнов ДА. Об исторической школе в Московском университете // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 1993. № 3. С.40−53- Жигунин В. Д. Антиковедение в Казани. Специфика и основные тенденции развития. Историческая наука в Татарстане. Исследовательские и педагогические традиции. Казань, 1996; Каганович Б. С. Евгений Викторович Тарле и петербургская школа историков. СПБ, 1996; Корзун В. П. Образы исторической науки. С. 60−100- Корзун В. П. Московская и петербургская школы русских историков в письмах П. Н. Милюкова С.Ф.Платонову // Отечественная история. 1999. № 2- Корзун В. П., Мамонтова М. А., Свешников A.B. «.B промоции вашей уверен». Письма Милюкова Платонову. 1890 г. // Исторический архив. 2001. № 3- Михалъченко С. И. Киевская школа в российской историографии. Школа западнорусского права. М., Брянск, 1996. Он же Киевская школа в российской историографии (В.Б.Антонович, М.В.Довнар-Запольский и их ученики). М., 1997. Мягков Г. П. Научное сообщество в исторической науке: опыт русской исторической школы. Казань, 2000; Панеях В. М. Судьба и творчество историка. Б. А. Романов. СПб, 2000; Погодин С. Н. Русская школа историков: Н. И. Кареев, И. В. Лучицкий. М. М. Ковалевский. СПб, 1997. Цамутали А. Н. Глава петербургской исторической школы С. Ф. Платонов // Историки России XVIII — начала XX вв. М., 1996; Чирков C.B. Археография и школы в русской исторической науке конца XIX — начала XX вв. // Археографический ежегодник за 1989 год. М., 1990; Эммонс Т. Ключевский и его ученики // Вопросы истории. 1990. № 10;

1 Мягков Г. П. Научное сообщество в исторической науке: опыт русской исторической школы. Казань, 2000. С. 99. современной историографии, то здесь заметна диспропорция в изучении различных региональных школ. И все же в центре внимания практически всех исследователей находится проблема московской и петербургской школ русских историков. Они в наибольшей степени позволяют представить борьбу и смену научных парадигм, именно эти школы задавали научную моду во внутрироссийском научном пространстве, хотя в то же время отметим, что феномен московской школы до сих пор не стал предметом специальной исследовательской программы (исключение составляют статья Д. А. Гутнова об исторической школе МГУ, статья профессора Стэнфордского университета Т. Эммонса, историографические заметки А. Н. Шаханова, в которой автор сравнивает взгляды С. М. Соловьева и В.О.Ключевского)1. Более последовательно, в последнее десятилетие изучается петербургская историческая школа (Б.В.Ананьич, В. С. Брачев, Б. С. Каганович, В. М. Панеях, С. Н. Погодин, Е. А. Ростовцев, А. Н. Цамутали, С.В.Чирков)2.

1 Гутнов Д. А. Об исторической школе в Московском университете. Вестник Московского университета. Серия 8. История. 1993. № 3. С.40−53- Эммонс Т. Ключевский и его ученики // Вопросы истории. 1990. № 10- Шаханов А. Н. С. М. Соловьев и В. О. Ключевский // Вопросы истории. 2000. № 3;

Ананьич Б.В., Панеях В. М. О петербургской исторической школе и ее судьбе // Отечественная история. 2000. № 5- Брачев С. Русский историк С. Ф. Платонов. Ученый, педагог, человек. Автореф. д-ра ист. наук. СПб, 1996; Он же. Русский историк С. Ф. Платонов. Ученый, педагог, человек. СПб, 1996; Каганович Б. С. Евгений Викторович Тарле и петербургская школа историков. СПБ, 1996; Погодин С. Н. Русская школа историков: Н. И. Кареев, И. В. Лучицкий. М. М. Ковалевский. СПб, 1997; Малинов А., Погодин С., Александр Лаппо-Данилевский: историк и философ. М., 2001; Ростовцев Е. А. А.С.Лаппо-Данилевский в исторической литературе. Проблемы социального и гуманитарного знания. Вып. 2. СПб, 2000; Ростовцев Е. А. А.С.Лаппо-Данилевский и С. Ф. Платонов: к истории личных и научных взаимоотношений // Проблемы социального и гуманитарного знания. Вып.1. СПб, 1999; Цамутали А. Н. Особенности развития русской исторической науки в конце XIX — начале XX века // Историческая наука: традиции и новации. Тез. Междунар.

Практически все современные исследователи признают неоднородность петербургской школы историков. Одни говорят о двух направлениях внутри школы, другие же делают вывод об изменении ее конфигурации вплоть до разрыва и складывании принципиально иной школы. И в первом и во втором случае речь идет о ярких фигурах С. Ф. Платонова и А.С.Лаппо-Данилевского и сообществах, возникших вокруг них.

Подчеркивая сложный состав научных школ, исследователи так или иначе, вновь обращаются к проблеме методологического плана — иерархии школы и направления. Так, по Д. А. Гутнову, школа Московского университета включала в себя два направления: историков-русистов (В.О.Ключевский) и всеобщников (П.Г.Виноградов). Автор фиксирует общие черты школ Ключевского и Виноградова по таким параметрам, как методология и методика (преимущественно позитивистского толка), на чем и основывается вывод, что эти школы принадлежат к «единой исторической школе Московского университета», которой свойственны были интерес к социально-политическим аспектам., изучению зачатков гражданского общества в России"1. Такую же сложную структуру (русистов и всеобщников) современные историки обнаруживают и в петербургской исторической школе.

Существуют разночтения по поводу взаимоотношений между двумя школами. Одни историки полагают, что на рубеже веков происходит их сближение (А.Н.Цамутали, В. С. Брачев, В.П.Корзун) и складывается «новая волна» историков (В.А.Муравьев). Другие историки (Д.А.Гутнов и Б.С.Каганович) прямо не противопоставляя эти школы, делают вывод о теоретической конф. Ижевск, 1993. С. 166−168- Цамутали А. Н. Глава петербургской исторической школы С. Ф. Платонов // Историки России XVIII — начала XX вв. М., 1996; Чирков С. В. Археография и школы в русской исторической науке конца XIX — начала XX вв. // Археографический ежегодник за 1989 год. М., 1990; таковом как скрытом, часто носящем подтекстовый характер2.

Иную точку зрения представляет С. В. Чирков. Несмотря на фиксируемую им неоднородность школы (С.Ф.Платонов — А.С.Лаппо-Данилевский), в качестве объединяющего их признака он считает противостояние московской школе. Последнее замечание нам представляется спорным.

Новизной и продуктивностью отличается попытка Е. А. Ростовцева рассмотреть личностные взаимоотношения историков петербургской школы, Лаппо-Данилевского и Платонова в контексте различных традиций самой исторической науки рубежа Х1Х-ХХ веков. На конкретном материале автор доказывает ранее высказанный тезис А. Н. Цамутали о противоречиях между двумя направлениями в исторической науки: эмпирическим и теоретическим, персонифицированными двумя выдающимися историками. В общем, соглашаясь с данной концепцией, нам представляется, что проблема дифференциации, и даже изменения конфигурации научных школ, была связана не только с личностным фактором, но и с становлением новой парадигмы и научно-исследовательской программы, которые провоцировали перестройку новых научных школ.

Итогом конкретно-исторических и теоретических поисков схоларной проблематики можно считать монографию Г. П. Мягкова «Научное сообщество в исторической науке» (2000). И хотя в центре повествования историка оказывается русская историческая школа «всеобщников», что оказывается за рамками предмета данной диссертации, эта работа представляется знаковой в исследовании схоларной проблематики в силу ряда новаторских выводов. Науковедческий вызов 1960;1970;х годов, наконец, воплотился в конкретное достойное историографическое исследование. Автор отошел от жесткой.

1 Гутнов Д. А. Указ. соч. С. 50−53. л.

Мягков Г. П. Научное сообщество в исторической науке. С. 101. иерархии проблемы «школы» и «направления» и пришел к выводу, что «абсолютно однородных и строго консолидированных школ в исторической науке не существует. Поэтому наиболее вероятно — появление школ без лидера. Если же лидер и присутствует, то его функции, по сравнению со школами в естественных науках менее авторитарны, а скорее демократичны"1.

Автор фиксирует существование русской исторической школы на базе довольно неопределенных, хотя и весьма разветвленных профессиональных коммуникаций, и акцентирует разнородность школы, тем самым преодолевая прежнюю иерархическую модель. Он констатирует разнообразие внутришкольных ориентаций и парадигм и приходит к выводу, что школа держалась как устойчивая и авторитетная сила именно этим разнообразием, а не однородностью, децентрализмом, а не строгой централизацией доктринеров. У школы всегда был выбор вариантов развития. Она являлась открытой системой, что имело свои плюсы и минусы. Автор определяет национальную специфику школы, которая с его точки зрения отразила свойства отечественного менталитета — «сочетание тонкой техники источниковедческого анализа и внимания к специальным вопросам, с глобальным взглядом на предмет изучения», что было связано с личностными представлениями русских историков посвятить себя служению Отечеству, понять судьбы России через освоение опыта как отдельных стран Запада, так и всемирной истории в целом". В этом исследовании школа предстает как важнейший процесс внутренней социализации науки.

Итак, проблема социализации исторической науки на протяжении длительного времени понималась исключительно как отражение классового подхода, однако еще в рамках марксистской парадигмы происходит.

1 Мягков ГЛ. Научное сообщество в исторической науке. С. 294.

2 Там же. С. 276. усложнение образа исторической науки — констатируются имманентные факторы ее развития, происходит обращение к ее социальной структуре и, наконец, под воздействием постмодернизма — к внутренней социальности. Соответственно этому движению исторической мысли мы зафиксировали повороты и в прочтении историографического процесса рубежа XIX—XX вв.еков. Хотя, как видно из историографического обзора, обозначенная тенденция не означает вытеснения одной точки зрения другой.

В последнее время синтез науковедческого и культурно-исторического подходов, знаменующий пересмотр сциентистской модели историографии, привел к востребованности заблокированных наработок русской культурно-исторической школы в литературоведении и аналогичных практик собственно в историографии. В связи с чем мы выделяем третий историографический блок, в котором прочитывается такая важная составляющая структуру образа науки, как представления о связи науки и культуры.

Последнее уже отчетливо было заявлено в 1960;е годы М. В. Нечкиной. Именно она сделала заявку на изучение историографии как части культуры1. Однако обозначенный на уровне постановки проблемы культурологический ракурс изучения истории исторической науки был неоднозначно воспринят историографическим сообществом. Одни исследователи в предполагаемом подходе увидели неоправданное расширение предмета историографии. Другие, тем не менее, начали прокладывать пути изучения историографических сочинений либо как явлений культуры, либо как отражение национальной.

1 Нечкина М. В. Указ. соч. С. 8.

Беленький И. Л. Имя В.О. Ключевского в текстах русских писателей конца XIX — начала XX веков // Ключевский. Сборник материалов. Пенза, 1995. С.29−45- Он же. К проблеме изучения идейного контекста методологии истории A.C. Лаппо-Данилевского // Археографический ежегодник за 1994 год. М., 1996. С.274−276- Киреева P.A. Слово о.

Ключевском // Ключевский. Сборник материалов. Пенза, 1995.С.132−140- Корзун В.П.

49 культурной традиции1. Пожалуй, наиболее последовательно этот культурологический подход реализовался в исследованиях С. О. Шмидта. Он рассматривает исторические произведения как феномены культуры, обращаясь к творчеству как историков, находящихся за гранью нашего хронологического интереса (Карамзин), так и историков рубежа XIX—XX вв.еков (Ключевский, Милюков, Павлов-Сильванский). Для Шмидта исторический труд (и это он показывает на примере «Истории государства Российского» Н.М.Карамзина) -сплав многовековых достижений и традиций отечественной и мировой культуры, идущих от «Повести временных лет» до обобщающих сочинений по истории России XVIII века. На его создание оказывает влияние культурная повседневность, житейский океан, окружающий создателя в столичном и провинциальном его проявлениях. Воздействие провинциальной, корневой культуры наиболее последовательно рассмотрено историком применительно к.

Невостребованное наследие (материалы по истории науки в архиве A.C. Лаппо-Данилевского) // Археографический ежегодник за 1994 год. М., 1996. С.255−263- Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. Статьи и исследования 1957;1990. Заметки и рецензии. СПб.,.

1997. Медушевская О. М. Методология истории A.C. Лаппо-Данилевского и современное гуманитарное познание // Археографический ежегодник за 1994 год. М., 1996. С.238−255- Медушевская О. М. Феноменология культуры: концепция A.C. Лаппо-Данилевского // Исторические записки. Памяти академика И. Д. Ковальченко. № 2 (120). М., 1999. С.113- Нечкина М. В. В. О. Ключевский. История жизни и творчества. М., 1974; Шмидт С. О. В. О. Ключевский и культура России // Ключевский. Сборник материалов. Пенза, 1995. С.323−335- Он же. Лаппо-Данилевский на рубеже эпох // Археографический ежегодник за 1994 год. М., 1996. С.229−237- Он же. «История государства Российского» в культуре дореволюционной России // Карамзин И. М. История государства Российского. Т.4. Ключ П. Строева. М., 1988. С.28−43- Умбрашко КБ. Полемики русских историков XIX века как коммуникативные события // Мир историка, идеалы, традиция, творчество. Омск, 1999. С. 21−43- Он же. М. П. Погодин: путь к биографии Н.М. Карамзина// Археографический ежегодник за 1996 год. М.,.

1998. С.196−210.

1 Нечкина М. В. Указ. соч. С. 8−9.

В.О.Ключевскому, причем пиксаиовская методика исследования подобного феномена дополнена элементами психологизма. Историческое произведение как явление культуры вживляется Шмидтом в определенные эпохи, описываемые через многообразие их культурных характеристик (история литературы, научные общества, архитектурные стили)1.

В качестве самостоятельной выделим проблему научной культуры, которая рассматривается автором и как прививка обществу учености (в этом смысле переплетается интересующий нас аспект с важной культурологической составляющей — бытованием концепции в культурной среде и как модель науки с определенной ценностной установкой, что отражается в стиле мышления, преломляющемся в частности, и в справочном инструментарии историка. Сравнивая книги Н.П.Павлова-Сильванского, В. О. Ключевского и П. Н. Милюкова, автор обращает внимание на особую значимость для первого из них — источниковедения и историографии. «В книгах „Курса русской истории“ Ключевского, — пишет С. О. Шмидт, — почти отсутствует историографический элемент. Мало и источниковедческих моментов. У Милюкова уже больше того и другого, особенно историографических экскурсов. но только Павлов-Сильванский выделяет особую большую главу для полемического. изложения взглядов других историков, и главное — строит свое построение на анализе источников.» Такая историографическая нагруженность, по Шмидту, -«призыв не столько к памяти или художественному чувству (как при чтении Ключевского), а к мысли читателя. И в этом отношении книга Павлова-Сильванского тоже была новаторской, как бы знаменуя собой начало века, называемого «веком науки"2.

1 Шмидт С. О. Ключевский и культура России // Путь историка. Избранные труды по источниковедению и историографии С.309−310. л.

Шмидт С О. Сочинения Н.П.Павлова-Сильванского как памятник истории и культуры //.

Интеллектуальная история немыслима без подстрочника и историографического диалога. Данное обстоятельство во многом объясняет востребованность концепции в профессиональном сообществе. Шмидт фиксирует парадоксы восприятия «Боярской Думы» Ключевского и «Очерков по истории смуты в Московском государстве ХУ1-ХУП вв.» С. Ф. Платонова: блистательно написанная «Боярская Дума» «не часто цитируется в научной литературе, конкретные же выводы Платонова, основанные на собственных литературоведческих наблюдениях даже в период ожесточенной борьбы с «платоновщиной» охотно использует современная наука"1. Как уже отмечалось, важной составляющей культурологического подхода к историографии является изучение жизни концепции — или ширеисторического труда в культуре. На примере восприятия карамзинской истории автор пишет об отчуждении исторического произведения от собственно науки. Оно живет самостоятельной жизнью и находится уже в собственных отношениях с социальностью.

По существу эти конкретно-историографические эссе Шмидта корреспондируются с выводами современных науковедов — в частности с мыслью Е. А. Мамчур о том, что наличие большого числа смысловых и тематических сходств в науке и культуре нельзя сводить к существованию между ними причинно-следственной связи. Скорее более уместен в данном случае термин «синхронизации» историко-культурных процессов"2.

В последнее время обозначилась еще одна тенденция в изучении науки явно культурологического плана. Наука рассматривается как социокультурная традиция, что было стимулировано антропологическими исследованиями конца.

Там же. С. 291.

1 Шмидт С. О. С. Ф. Платонов (1860−1933) // Там же. С. 514. 2.

Мамчур Е. А. Проблемы социокультурной детерминации научного знания. М., 1987. С. 103.

XX века. Рассмотрение науки подобным образом позволяет зафиксировать выработанные в ее рамках культурные ценности и формы (контуры) поведения, предлагаемые индивидам, идентифицирующим себя в качестве носителя (субъекта) этой традиции1.

В связи с возрастающим интересом к механизмам и технологиям возникновения научных концепций, с попытками рассмотреть новое знание в широком культурном поле, можно отметить еще одно направление в истории исторической мысли, которое ориентирует современного исследователя на проблему образов науки. Речь идет о традиции изучения путешествий русских историков как важных вненаучных факторов, оказывающих влияние на исследовательский процесс и позволяющих ощутить, как через «поры» культуры проникают токи научного творчества. Что же касается путешествий историков как факта культуры, то первые специальные работы в этом направлении долгое время были сосредоточены преимущественно вокруг знаковой фигуры отечественной историографии Н. М. Карамзина и его путешествия по встревоженной Европе конца XVIII века (Ю.М. Лотман2, Серман, Л.Г. Кислягина). Следующий фигурой, вокруг которой фиксируется историографическое напряжение в интересующем нас ракурсе, безусловно был И. М. Гревс. Его итальянские путешествия и разработка экскурсионного метода.

А. 1 «7 нашла отражение в работах Б. С. Кагановича, С. О. Вяловой, В. Ю. Афиани ,.

1 Свешников A.B. Кризис науки на поведенческом уровне // Мир историка: идеалы, традиции, творчество. Омск, 1999. С. 75−76.

Лотман М.Ю., Успенский Б. А. «Письма русского путешественника» Карамзина и их место в развитии русской культуры // Ю. М. Лотман. Карамзин. СПб., 1997. С. 484−564. Он же Сотворение Карамзина. С. 10−310.

Кислягина Л. Г. Формирование общественно-политических взглядов М. Н. Карамзина. (1785−1803 гг.) М&bdquo- 1976.

4 Каганович Б. С. И. М. Гревс — историк средневековой городской культуры // Политические.

В.Г. Рыженко3, A.B. Свешникова4 в пристальном интересе к неопубликованным рукописям И. М. Гревса и их публикациям5.

Среди новых подступов к теме отметим работу Г. П. Мягкова, в которой автор рассматривает научные путешествия русских историков-всеобщников в контексте коммуникаций как важнейших характеристик научного сообщества6, аналогичный подход с пристальным вниманием к внутреннему миру ученого, проблемам соотношения различных культурных составляющих его мировоззрения мы находим в последних публикациях, посвященных русским исследователям античности, в частности М.И. Ростовцеву7 и Вяч. Иванову8. И все же приходится констатировать, что роль путешествия в профессиональном структуры эпохи феодализма в Западной Европе (VI — XVII вв.) JI., 1990. С. 198−216.

1 Вялова С. О. К творческой биографии профессора Гревса // Археографический ежегодник за 1979 год. М., 1980. С.123−141.

Афиани В.Ю. «Открываемая Россия»: путешествие как метод краеведческого изучения // Исторического краеведение. По материалам II Всесоюзной конференции по историческому краеведению. Пенза, 1993. С.189−200- Афиани В. Ю., Хорогишова Л. Б. Познание России (путешествие как факт культуры и исторический источник) // Русская провинция. Культура XVIIXX вв.: Сб. статей. М., 1993. С. 120−124.

Рыженко В.Г. И. М. Гревс — культуролог, педагог, родиновед // Мир историка: идеалы, традиции, творчество. Омск, 1999. С.270−278.

4 Свешников A.B. Образ Парижа в описаниях русских историков // Историческое знание и интеллектуальная культура: Материалы науч. конф. М., 2001. С. 233−237.

5 См.: Гревс И. М. Моя первая встреча с Италией (осень и зима 1890−1891 года) // Россия и Италия. М., 1993. С. 281−315.

6 Мягков Г. П. Научное сообщество в исторической науке: опыт русской исторической школы. Казань, 2000. С. 157−183.

Марконе А. Петербург — Рим — Берлин: встреча М. И. Ростовцева с немецким антиковедением //Вестник древней истории. 1992. № 1. С. 213−223. g.

Бонгард-Левин Г. М. Вяч. Иванов: «я пошел к немцам за настоящею наукой» // Вестник древней истории. 2001.№ 3. С. 151−184. микрокосме историка неосознана как самостоятельная проблема, тем более в контексте трансформации последнего в XX веке.

Проделанный нами историографический обзор позволил выявить лишь фрагменты в разработке проблемы образов науки1. Мы можем констатировать отсутствие комплексного исследования данной проблемы в связи с чем наши собственные выводы выносятся на защиту.

Хорошо изученным сюжетом, на который мы опираемся, является сосуществование различных парадигм в исторической науке XIX — начала XX веков с уже прописанными процедурами исторического исследования (позитивизм, критический позитивизм, неокантианство, марксизм). Спорными и неясными остаются историко-научные концепции русских историков рубежа XIX — XX века. По крайней мере до сегодняшнего дня существуют две противоположных точки зрения в оценке этих концепций такой важной составляющей как социальность науки. Вызывает разногласия представления интересующих нас историков о соотношении имманентных и социальных факторов развития науки, и оценка ее критических ситуаций (кризис). Слабо проработанной является проблема коммуникации внутри научных школ, проблема неформальных научных сообществ в связи со складыванием корпоративных научных ценностей, общекультурной и личностной соотнесенности образов науки и выделение некоторых их устойчивых черт. Остаются практически не осмысленными представления историков о взаимодействии исторической науки и культурных реалий России в интересующий нас период.

Ясно, что решить поставленный круг проблем невозможно в одной диссертации, поэтому цель данной работы определяется нами как.

1 Впервые эту категорию применительно к анализу русской исторической науки использовал А. Н. Ерыгин в монографии «История и диалектика». Ростов-н/Д., 1987. С. 88. реконструкция образов исторической науки, сложившихся в профессиональном академическом сообществе историков в конце XIXначале XX веков. Для решения этой цели нами поставлены следующие задачи:

• выявление условий и предпосылок, вызвавших к жизни историографический всплеск рубежа Х1Х-ХХ веков;

• анализ представлений отечественных историков о задачах историописания и их связи с ценностными установками корпоративных научных сообществ;

• реконструкция представлений о закономерностях развития исторической науки (соотношении социальных и имманентных факторов ее развития);

• выявление представлений отечественных историков о взаимосвязи исторической науки и культуры;

Методологическая база. Данное диссертационное исследование носит междисциплинарный характер, что и предопределило многоаспектность и структурную сложность методологической базы и потребовало выработки специального инструментария исследования. До самого последнего времени историография изучалась с помощью определенного набора подвижных оппозиций: материализм — идеализм, объективизм — субъективизм, генерализация — индивидуализация истории, буржуазная — пролетарская наука. Правила, задаваемые этой парадигмой, по замечанию Г. И. Зверевой «позволяли определять историю исторического знания как историю мысли в пределах высокой культуры, соотносимую с определенным историческим временем, культурно-историческим пространством, и, в конечном счете — социальноисторической реальностью"1. Постепенно складывался традиционный историографический канон, согласно которому исследователь выделял из текстов источников объективные сведения о возникновении и развитии теорий, методов, концепций, определял мировоззрение историка, причастность его к направлению или школе и значение концепции как в истории науки, так и в общественно-политической жизни. Выбор методов и постановка задач оказались тесно взаимосвязаны. Уточняя, корректируя эту связь, историк очерчивал для себя определенные границы познания этой предметной области и встраивался в сложившуюся историографическую культурную норму. Этот канон по прежнему действенен и для нашей работы, хотя мы отдаем себе отчет в его трансформации в последние десятилетия. В работе использованы традиционные принципы историографического анализа предполагающие необходимость учета последовательного развития общественно-политических условий и создания исторического произведенияобщего уровня развития исторической науки данного периодавыявления социально-политических основ концепции автораего методологических установок, источниковой базы, техники исследования, реконструкцию концепции и определение ее значения. Эти процедуры получили название метода рациональной реконструкции текста. Ограниченность данного метода для историографического исследования проявляется в том, что исследуемый текст рассматривается как самодостаточное образование, независимое от национально-культурной почвы изучаемых идей.

Однако, с конца 1960;х начала 1970;х годов обозначенная историографическая матрица начинает переосмысливаться в двух направлениях — как в сторону внедрения в историографию науковедческого подхода, так и в.

1 Зверева Г. И. Обращаясь к себе: Самопознание профессиональной историографии // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. № 1. 1999. С. 253. сторону большего внимания к личности историка, в сторону преодоления представлений о жесткой обусловленности исторических взглядов общественно-политическими. Историографическая практика усваивает понятийный аппарат из философии и социологии науки 1950;70-х годов (работы П.Фейерабенда. Т. Куна, К. Поппера, И. Лакатоса, М. Полани).

История науки этого периода дала несколько мощных схем историко-научного анализа и эти схемы продолжают оказывать воздействие на эмпирические или историко-научные разработки. Наиболее распространенной до последнего времени была схема Т. Куна, 1 который трактует науку не столько как систему знаний, сколько как деятельность научных сообществ. Специфика куновского образа науки состоит в том, что логико-методологические факторы развития утрачивают свою надысторическую нормативность и становятся в функциональную зависимость от господствующего в те или периоды способа деятельности научного сообщества (парадигм). Парадигма у Куна — основная единица измерения процесса развития науки. В самом общем виде — парадигма — концептуальная схема, которая в течение определенного времени признается научным сообществом в качестве основы его практической деятельности2.

В более поздних работах Кун конкретизирует понятие парадигмы и вводит термин «дисциплинарная матрица». «Одним из важных видов компонентов, составляющих матрицу, — пишет Томас Кун, — я буду называть символическими обобщениями, имея в виду. выражения используемые членами научной группы без сомнений и разногласий. Второй тип компонентов, составляющих дисциплинарную матрицу. я называю метафизическими парадигмами. или метафизическими частями парадигмы.», «в качестве третьего вида дисциплинарной матрицы я рассматриваю ценности. Обычно они оказываются.

1 Кун Т. Структура научных революций. М., 1977. 2.

Кохановский В. П. Философия и методология науки. Ростов-н/Д., 1999. С. 15. приняты среди различных сообществ более широко чем символические модели. Вероятно, наиболее глубоко укоренившиеся ценности касаются предсказаний, они должны быть точными"1. Под четвертым компонентом дисциплинарной матрицы Кун подразумевает образцы.

Понятие «научное сообщество» является в данном случае центральным, поскольку цель ученого — не истина, а решение концептуальных и инструментальных задач, где признаком успеха является признание научного сообщества. В советской историографической традиции основное внимание было уделено куновскому тезису о соотношении «нормальной» и «ненормальной науки» и проблема сообществ, как основной единицы измерения науки, актуализированная Т. Куном, долгое время остается невостребованной в конкретно-исторической практике (в этом плане показательна судьба дефиниции «кризис науки» предложенной Б.Г.Могильницким). Кун дает иерархическую структуру научных сообществ на примере естествознания. Это: — а) наиболее глобальное — сообщество всех представителей естественных наукб) сообщества основных профессиональных групп — физиков, химиков, биологов, астрономов и т. д. в) отдельные группы специалистов внутри отдельной большой науки — например внутри химииорганическая химия, химия белковг) наконец, на самом элементарном уровне представлены группы специалистов разрабатывающие достаточно узкий вопрос — например в биологии — проблема бактериофагов). Эти последние привлекают особый интерес Т. Куна, поскольку именно в рамках таких узких групп формируются парадигмы2.

Концепция И. Лакатоса уточняет и дополняет концепцию Т.Куна. Главной категорией которой оперирует автор является — исследовательская программа.

1 Кун Т. Структура научных революций. М., 1977. С. 71.

2Кун Т. Указ. соч. С. 232.

По его мнению, в ходе научной революции новая теория возникает не в завершенной форме. Исследовательская программа выступает как проект дальнейшего развития теории, и пока продолжается это совершенствование наблюдается прогресс. Затем наступает некоторое насыщение, что провоцирует регресс. Революция в науке по Лакатосу1, происходит тогда, когда одна исследовательская программа вытесняет другую. Достоинством концепции И. Лакатоса было допущение, что даже в период «нормальной» науки деятельность ученого сохраняет творческий характер, тогда как для Т. Кунаэто рутинное развитие уже сложившихся в ходе научной революции установок. Лакатос обращает также внимание на важность в исследовании внерациональных социокультурных факторов. К концу 1970 — началу 1980;х годов, интерес к проблеме научных революций значительно спадает, наиболее важной для историко-научного процесса осознается созидательная, а не разрушительная функция научной революции. Наука все больше рассматривается как культурная традиция и в связи с этим проблема преемственности и разрыва получает новое звучание, «прошлое не утрачивает своего своеобразия и не поглощается настоящим». Кризис в теории Куна и Лакатоса создал новую ситуацию, но не уменьшил трудности. Результатом этого стал скепсис в отношении возможности создания теории историко-научного анализа. Американский философ позитивист Поль Фейерабенд высказывает мысль, что всякая методология должна иметь свои пределы. Он ратует за создание такой науки, которая будет принимать во внимание историю.

В последние годы сложилось целое направление, выступающее за.

1 Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Структура и развитие науки. М&bdquo- 1978. С.216−217. л.

Философия и методология науки. Ч. 2. С. 80. эмпиризм в науке — так называемые ситуационные исследования или «case studies». «В работах такого рода прежде всего подчеркивается необходимость остановить внимание на отдельном событии из истории науки, которое произошло в определенном месте в определенное время"1. Л. А. Маркова, крупнейший знаток и историограф науки выделяет ряд методологических особенностей «case studies». Во-первых в центре исследования находится не итог, а событие, по возможности целостное и неповторимое. «Case studies» сочетает в себе синтетичность, универсальность и локальность, точечность, легко образуемую предметность анализируемого события. Во-вторых, в качестве целостного и уникального берется событие малое по объему, изучается событие локализованное (отдельный текст, научный диспут, материалы конференции, и т. д.). В-третьих, анализируемое событие рассматривается как воронка, вовлекающая в себя предшествующее, настоящее и будущее"2.

Итак, мы можем зафиксировать укорененность в историко-научном лексиконе таких понятий, как «научная парадигма», «научное сообщество», «научная коммуникация», которые мы берем на вооружение при построении образа исторической науки.

В 1970;90-е годы гуманитарии стали заниматься изучением свойств профессионального сознания и различных свойств академического сообщества. Данные изменения были вызваны, с одной стороны, наработками предшествующего десятилетия изучения типов научных школ и заметно набирающим силу культурологическим подходом к историческим исследованиям. Принципиальным для нашей работы в этой связи является определение атрибутов научных школ, или по определению Мягкова,.

1 Философия и методология науки. Ч. 2. С. 82.

2 Маркова Л. А. Конец века — конец науки? М., 1992. С.62−63. схоларной" практики. Термин «школа» многозначен и выделить его инвариантное содержание трудно. Можно выделить два главных, связанных подхода к научной школе: структурный и генетический. Структурный анализ феномена научной школы демонстрирует многокомпонентность и чрезвычайную сложность этого сообщества. Генетический подход ориентирует на изучение школы во времени в тесной связи с социокультурными факторами. Мягков, опираясь на собственный опыт исследования отчетливо выделяет эти два подхода. Школа выступает перед науковедами и историками науки как неформальное объединение, как противоположность организованным, формальным, «институционализированным» подходам научного исследования. С точки зрения М. Г. Ярошевского «школа в науке является неформальным, т. е. не имеющем юридического статуса объединением. Его организация не регулируется административным регламентом"1.

В основе формирования школ лежит, по-видимому то, что Ф. Фукуяма назвал естественной склонностью к объединению2. Не только социальная детерминация характерна для науки, но и логическая, благодаря чему становится возможной комплексная классификация научных групп. А. П. Огурцов строит такую классификацию в соответствие со степенью дисциплинарной общности, и по степени «напряженности» коммуникативных связей между учеными того или иного уровня общности. По его мнению, ученые прежде всего делятся, в соответствие с той или иной научной парадигмой, на физиков, историков, биологов и т. д. «При таком структурном расчленении всего множества ученых единицей социологического анализа.

1 Аллахвердян А. Г. Мошкова Г. Ю., Юревич A.B., Ярошевский М. Г. Психология науки. М., 1998. С. 106.

Фукуяма Ф. Доверие, социальные добродетели, благосостояние // Новая постиндустриальная волна на Западе. М., 1999. С. 135. является научно-дисциплинарное сообщество"1.

Дальнейшая дифференциация происходит уже внутри научной дисциплины. Ученые работают в рамках отдельных научно-исследовательских направлений внутри дисциплины. И каждое их объединение «может быть названо исследовательским сообществом». В свою очередь исследовательское направление отличается ориентацией на разработку определенной проблематики, разрабатываемой научно-исследовательской группой. Однако дифференциация на этом не заканчивается. Существует еще одна форма объединения ученых. Такой формой А. П. Огурцов называет научную школу, которая представляет, по его мнению, элементарную эволюирующую единицу науки. Она образует ту единицу, которая обеспечивает и преемственность научного знания и создает условия для его развития"2. С такой точки зрения школа хотя и является неформальным институтом науки, но все же выступает как ее закономерное, необходимое, массовидное звено.

Согласно другому взгляду на феномен школы, вряд ли можно говорить о массовидности этого звена. С точки зрения А. А. Баева, «возникновение устойчивых структур в виде научных школ — событие единичное и научная школа вовсе не единственная и не преобладающая форма развития науки». Г. П. Мягков пытается соединить эти обе позиции, и отмечает сложность эмпирического обнаружения школ. «Программа. Парадигма. Научная идеология школы — это одна, хотя и важнейшая координата существования научной школы, другой координатой является бытие школы как некоего феномена общения являются коммуникации». Таким образом задана определенная реальная программа исследования феномена школ. В рамках этой.

1 Огурцов А. П. Научная школа как форма кооперации ученых // Школы в науке. С.248−249.

2 Там же. л.

Бабаев А.А. О научных школах // Школы в науке. С. 503. программы выделяется несколько проблем: роль лидера школы, возможность школ без лидера, коммуникативное отношение внутри школы и ее внутренняя структура, отношение школы с внешней средой1.

В этом науковедческом блоке были обозначены очень важные повороты в исследовании научных школ с пристальным вниманием к их коммуникативным характеристикам, психологии общения внутри коллектива школы, стиля мышления, особенности коллективной работы и другие подобные феномены. Здесь же поставлена очень интересная проблема внутришкольной коммуникации и ее способов, внутренней структуры школы. Обозначив структурную сложность школ различного типа в науковедении, заговорили о феномене «незримого колледжа», как одной из форм научной школы. С точки зрения современных психологов, «незримый колледж» относится к вторичному — экстенсивному периоду роста научного знания. Он объединяет ученых, ориентированных на решение совокупности взаимосвязанных проблем, лишь после того, как в недрах небольшой компактной группы сложится программа исследований и будут получены решающие результаты .

С точки зрения американского исследователя Д. Прайса «незримые колледжи» задают статус каждого ученого путем апробации его результатов компетентными коллегами, и, кроме того, эффективно решают проблему коммуникации, сводя большую группу ученых к небольшой выборке тех, чье мнение значимо для данного исследователя, и которое уже может быть охвачено межличностными отношениями3. Большое внимание в науковедческой литературе уделяется школе как системе обучения научному творчеству, отношения к науке, особенностям трансляции знания. Таким.

1 См.: Мягков Г. П. Научные сообщества. С. 124.

2 Аллахвердян А. Г. Мошкова Г. Ю., Юревич A.B., Ярошевский М. Г. Указ. соч. С. 106.

3 Цит. по: Мягков Г. П. Указ. соч. С. 126. образом, науковедческий подход позволил увидеть многообразие исторического процесса и обнаружил значимость специального изучения институциональных и организационных основ исторического знания для понимания механизмов получения этого знания. В сознании историков произошло усложнение образов профессионального исторического знания.

Но пионерами в освоении науковедческой практики выступают не историографы, а историки науки. Удачным опытом в данном направлении следует считать работы Н.И. Кузнецовой1. Невнимание историков к науковедению связано как с судьбами мировой культуры в XX веке, особенностями бытования науки в русской культурной среде, так и с реальными трудностями практического описания интеллектуальных процессов в стадии зарождения, а затем кристаллизации и, наконец, манифестации позиций. Такая задача упирается прежде всего в проблему источников. Что же касается слабости науковедческого контекста в отечественном историографическом письме, то она объясняется тем, что в практику советского исторического образования науковедческая мысль Х1Х-ХХ вв. почти не проникала, разве что в высшей школе в курсах истмата наука рассматривалась как непосредственная производительная сила, а в курсах по историографии с конца 1960;х годов все настойчивее проводилась мысль о видении этой дисциплины как науковедческой.

Если говорить о влиянии мировых культурных процессов, то, как известно, в XX веке мировая культура переживает смену ведущих типов (переход от традиционных к индустриальным) и как следствие обозначенных процессовгосподство массовой культуры с новыми ценностными ориентациями в науке на утилитаризм. Многие выдающиеся мыслители нашего века с тревогой.

1 Кузнецова НИ. Аксиологические условия формирования науки // Наука и ценности. Новосибирск, 1987. С. 111−134. констатировали «разрушение храма чистой науки». Среди них — Хосе Ортега-и-Гасет. Невнимание к науке, по мысли ученого, проявляется ярче всего среди самих практиков науки — врачей, инженеров (педагогов, добавим мы), которые большей частью относятся к своей профессии, как к автомобилю или аспирину, не ощущая никакой внутренней связи с судьбами науки и цивилизации1.

Следующая причина кроется в сложившемся стереотипе рассмотрения науковедческой мысли исключительно на примерах точных и естественных наук, что привело к игнорированию историко-научных поисков историков рубежа XIX—XX вв.еков.

И, наконец, гипертрофированная социализация науки, столь характерная для советского периода истории, своим следствием имела формирование определенного образа науки (науки пролетарской) и даже типа ученого историка, строго ориентированного на определенный социальный заказ, в котором практически была исключена методологическая деятельность, а рефлексия о науке подменялась верою в марксизм. По выражению П. Н. Милюкова, «большевикам нужны были не ученые, а ремесленники» .

Естественно, речь идет о тенденции, я не абсолютизирую этот процесс, вопреки ему, благодаря имманентности развития науки и свойствам натуры отдельных учёных существовал и развивался и «старый» образ науки, ориентированный на поиск истины. В таких социальных и культурных условиях невостребованными остались даже науковедческие поиски корифеев отечественной историографии. Актуализация этих наработок в отечественной историографической мысли обнаруживается в 80−90-е годы XX века, когда гуманитарии стали специально заниматься изучением свойств профессионального сознания и поведения участников академических.

1 Ортега-и-Гасет Хосе. Восстание масс // Вопросы философии. 1989. № 3. С. 150.

— у.

Мшюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Париж, 1931. Т.2,ч.2. С. 433. сообществ. В американской и европейской традиции, по замечанию Г. А. Зверевой наблюдается внимание историков к ритуальным и церемониальным аспектам историографической практики. Процессы, происходящие в академической историографии привели к многомерному анализу самого феномена исторического знания в контексте академической культуры. Академическое сообщество предстало не только в качестве социальной, но и своеобразной когнитивной структуры, со своими правилами и процедурами1. Усложнившаяся задача удачно совпала с антропологическим поворотом в интеллектуальной практике. «Антропологическое понятие культуры» как определенного способа целеполагания и коммуникации, образа жизни на основе разделяемых представлений, символов, ритуалов, стало широко применяться историками не только в конкретно-исторических исследованиях, но и для понимания жизни исторической профессии. Постепенно утверждается мысль о том, что профессиональную историографию можно изучать в текстуальном контексте, иначе говоря учитывать, что история как академическая дисциплина включена в систему науки, знания, культуры, социума. В связи с этим явно обозначенным антропологическим поворотом историографического письма мы обращаемся к ряду терминов, которые требуют прояснения.

Намечающийся в последнее время синтез науковедческого и культурно-исторического подходов, знаменующий пересмотр сциентистской модели историографии, привел к востребованности заблокированных наработок культурно-исторической школы в литературоведении, в частности, реанимации термина «культурные гнезда». В литературе начала XX в. термин внедряется в исследовательскую практику Н. К. Пиксановым как реакция на.

1 Зверева Г. И. Указ.соч. С. 255.

2 Там же. С. 257. государственную униформу, скрадывающую местные особенности. В то же время это было продолжение традиций русской культурно-исторической школы. Как литературовед Н. К. Пиксанов обращал внимание на литературный обиход как факт культурной практики, предполагающей передачу живой традиции. В ходе этой деятельности происходило становление «носителей культуры» данного центра. Под культурным гнездом Н. К. Пиксанов понимал не механическую совокупность культурных явлений и деятелей, но тесное их единение между собой, некоторое органическое слияние. По Пиксанову «история местного городского театра, местной гимназии, местной публичной библиотеки, рисовальной школы — еще не история местного культурного гнезда. Только сочетание подобных элементов в единении живых деятелей создают культурное гнездо. Другой приметой гнезда являются уже не его строители, но его питомцы. оно не мыслится и без коллективной деятельности, оставляющей прочные объективные результаты» .

Таким образом, Н. К. Пиксанов выделяет три признака культурного гнезда: определенный круг деятелей, постоянное функционирование и выдвижение питомцев. Такой подход ориентировал на изучение внутреннего мира культуры. С другой стороны, как справедливо отмечает Л. Сизинцева, Н. К. Пиксанов выделяет несколько моделей взаимодействия провинциальных культурных гнезд и столицы. Он рассматривает культурные гнезда с большим запасом собственной культуры, воспринимающие столичную культуру как свое родноекультурные гнезда с привнесенной извне культуройи самодостаточные культурные гнезда (пример Казанского культурного гнезда). Намеченная Пиксановым методика исследования областных культур не была востребована в профессиональной историографии, хотя определенные шаги в этом направлении были обозначены, но не на уровне разработки категориального аппарата или конкретной историко-культурной реконструкции, а в общем понимании необходимости исследовать историю исторической науки в проблемном поле культуры.

Такой подход ориентировал на изучение внутреннего мира культуры в противовес утверждающейся традиции рассмотрения культуры и истории через призму производительных сил1. Как справедливо отмечал И. М. Гревс, в последнем случае «забывают человека и духовную культуру». Этот подход стал широко применяться в исследованиях по литературоведению и постепенно получил признание в краеведческих исследованиях, но с разгромом краеведческого движения на рубеже 1920;30-х годов утрачивается, хотя бытование термина продолжалось, но на уровне метафоры при характеристике провинциальных литературных салонов или мастерских. Из исторических сочинений этот подход практически исчезает вплоть до конца 1980;1990;х годов.

В своем классическом варианте он вновь внедряется в проблемное поле историографии, в частности при исследовании отечественной провинциальной исторической мысли. Блестящий пример тому — исследования A.A. Севастьяновой русской провинциальной историографии второй половины XVIII века3.

Симптоматично, что указанная традиция/новация синхронна антропологическим поискам мировой историографии. Сужая первоначальный смысл понятия «культурные гнезда», мы представляем возможным использовать его при характеристике таких микросоциумов в науке, которые не.

1 Пикетов Н. К. Областной принцип в русском культуроведении // Искусство. М., 1925. Т.2. С. 96.

2 ФА РАН. Ф.726. Оп. 1. Д. 117. у.

Севастьянова А. А. Русская провинциальная историография XVIII в. М., 1998. укладываются в привычное понятие научной школы. Их реконструкция, охватывающая весь мир культуры, — сложнейшая методологическая проблема осознания социальности в современной культурологии. Логика науки реализуется не автоматически, она предполагает межличностные общения, «включенность в тесное поле совместного труда"1. Такие микросоциумы, по B.C. Библеру, трудноуловимы, расплывчаты, часто носят временный характер и существуют «только где-то в порах всемогущего совместного труда и всемогущей социальности мегаколлективов». Одна из возможностей зафиксировать и описать такие ауры, в которых выковывались высочайшие духовные ценности, как раз и связана с «культурными гнездами», как сосредоточием талантливых личностей, сообществ ученых различных специальностей, связанных общностью интересов, судеб, литературных и музыкальных вкусов, и т. д. Приютинское братство, где происходило оформление и становление важнейших ценностных установок ряда выдающихся отечественных историков рассматривается нами как культурное гнездо, укорененное в традицию русской культуры.

Значимой категорией для нашего исследования является категория «историографический быт» — определение, предложенное Ю. Л. Троицким, который понимает под историографическим бытом «тело историографии», или все то, что питает организует, формирует историческую концепцию и облекает о ее в формы годные для коммуникаций. Соглашаясь с такой трактовкой, мы тем.

1 Библер B.C. От наукоучения к логике культуры. Два философских введения в XXI в. М., 1991. С. 170.

2 Там же.

Троицкий Ю. Л. Историографический быт эпохи как проблема// Культура и интеллигенция России в эпоху модернизаций (XVIII-XX вв.): Материалы Второй всероссийской научной конференции: в 2-х тт. Т.2. Российская культура: модернизационные опыты и судьбы научных сообществ. Омск, 1995. С. 164−165. не менее считаем возможным внести некоторые дополнения. Под «историографическим бытом» мы понимаем неявно выраженные правила и процедуры научной жизнедеятельности, которые являются важными структурирующими элементами как сообществ ученых, так и собственно репрезентаций научных знаний.

Введение

этого понятия позволяет реконструировать научную каждодневность и расширить проблематику исследования науки. В сферу интересов авторов попадают непрописанные профессиональные «правила игры» внутри научных сообществ и бытование тех или иных фильтров предпочтения. Комплекс указанных вопросов тесно сопряжен с культурой научной повседневности и даже шире — профессорской культурой.

Теснейшим образом с понятием «историографической повседневности» связан термин «habitus». Р. Шартье определяет его как духовные привычки, которые «встраиваются в человека в процессе социализации» или выбираются конкретным человеком1. Более сложное понимание и структуру термина дает П. Бурдье — под «habitus» он понимает устойчивые системы — принципы «порождающие и организующие практики и представления, которые хотя и могут быть объективно адаптированы к их цели, однако не предполагают осознанную направленность на нее и непременное овладение операциями по ее достижению ., они в то же время ни в коей мере не являются продуктом подчинения правилам. И следовательно, будучи коллективно оркестрованными не являются продуктом организующего действия дирижера оркестра"2. Для Бурдье принципиальным в определении «habitus» является рассмотрение его.

1 Историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. М., 1996. С. 49. у.

Бурдье П. Структура, habitus, практика // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т.1. № 2. С. 45,46. как производного от индивидуальных и коллективных практик. Таким образом он обеспечивает активное присутствие прошлого опыта, существуя в каждом организме в форме схем восприятия, мышления и действия.

Представляется, что апеллируя к данной терминологии, мы можем реконструировать ценности различных типов научных сообществ. А ведь именно в научных сообществах и проговариваются, обсуждаются и формируются образы науки.

Таким образом, обозначенные нами новые методологические подходы могут быть названы как методы историко-культурной атрибуции. Метод историко-культурной атрибуции, устанавливающей принадлежность историографического текста определенной целостности, духу времени, интеллектуальной и национальной традиции, общественно-политическому течению, социально-профессиональной среде, указывает на внешние детерминанты авторской позиции.

Понимание историографического факта как уникального результата индивидуального творчества возможно при условии герменевтических приемов интерпретации текста, позволяющих уяснить внутреннюю логику развития авторских идей и их эволюцию.

Кроме того, автор руководствовался базовыми принципами историзма и научной объективности, в диссертации также были использованы общенаучные и специальные принципы логического, историко-генетического и сравнительно-исторического исследования.

Источниковая база исследования. Предлагаемая работа написана на основании изучения как опубликованных, литографированных, так и рукописных материалов, хранящихся в личных фондах A.C. Лаппо-Данилевского, И. М. Гревса, (Архив ФАРАН, СПб), П. Н. Милюкова, Г. В. Вернадского, Е. Ф. Шмурло (ГАРФ, Москва), С. Ф. Платонова (ОР РГБ), В.И.

Вернадского (Архив РАН), Е. Ф. Шмурло (ОР РНБ, ГАРФ), В. Г. Дружинин (ЦГАЛИ).

Сложный и спорный статус историографических источников объясняет в свою очередь неразработанность и неясность их классификации. Одни исследователи критерием классификации считают жанр исторического сочинения (монография, статья, выступление на конференции, рецензии и т. д.). Другие выделяют главные источники (научную продукцию) или так называемую «опорную группу» источников и группу вспомогательных, т. е. традиционных исторических источников, воссоздающих атмосферу творчества, вехи жизни автора, его общественно-политические взгляды, ценностные ориентации, особенности его натуры. Внедрение понятия «опорная группа источников» задает системообразующее ядро, позволяющее проводить определенную иерархию текстов.

К такой опорной группе мы отнесли исследовательские тексты, несущие преимущественно историко-научный (рефлексивный или критический) элемент исторического знания вне зависимости от жанра и места их бытования: это специальные исследования интересующих нас авторов по историографии, методологии и науковедению1. Сюда же отнесем и неопубликованные рукописи.

1 Ардашев П. Н. О прогрессе в исторической науке. Вступительная лекция. Киев, 1904. Бестужев-Рюмин КН. Биографии и характеристики. СПб., 1882- Вернадский В. И. Очерки по истории современного научного мировоззрения // Вернадский В. И. Избранные труды по истории наукиИконников B.C. Русская историческая наука в 1855—1880 гг. // Русская старина. 1880. Т.27- Он же. Опыт русской историографии. Т.1. Киев, 1898- Кареев Н. И. Мечта и правда о русской науке // Русская мысль. 1884. № 4−5- Он же. Лекция о духе русской науки. Читано 9 ноября 1885 г. в Русском собрании в Варшаве. Варшава, 1885- Он же. Основные вопросы философии истории. Критика историографических идей и опыт научной истории исторического прогресса. М., 1888. Т.2- Он же. Теоретические вопросы исторической науки // Историко-философские и социологические этюды. СПб., 1899- Он же. О сущности гуманитарного образования // Историко-философские и социологические этюды. СПб., 1899;

А.С.Лаппо-Данилевского «Размышление об истории наук, ее задачах, методах построения и педагогическом значении"1 и конспект вводных лекций П. Н. Милюкова «Источники русской истории и русской историографии», прочитанных им в Софии2. Названная рукопись Лаппо-Данилевского впервые.

Ключевский В. О. Отзыв о диссертации П. Н. Милюкова «Государственное хозяйство России и реформа Петра Великого // Ключевский В. О. Сочинения. Т.VIII. М., 1959; Он же. Западное влияние в России после Петра // В. О. Ключевский. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 10- Он же. Курс русской истории Т.1. М., 1987. Лекция 1−2- Он же. Методология русской истории. 1884/1885 академический год // В. О. Ключевский. Сочинения. Т.6- Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. СПб., 1884- Лаппо-Даншевский A.C. Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований. СПб., 1890. C. IYОн же.Речь перед магистерским диспутом по русской истории. 9 мая 1890 года // Историческое обозрение. СПб., 1890. Т.1. Отд.1- Он же. Основные принципы социологической доктрины О. Конта // Проблемы идеализма. М., 1902; Он же. Материалы для плана общеобразовательного курса по истории человечества // Памятная книжка Тенишевского училища в Санкт-Петербурге за 1900/1 учебный год. Год 1-й. СПб., 1902; Он же. Исторические взгляды В. О. Ключевского // Ключевский В. О. Характеристики и воспоминания. М., 1912; Лаппо-Даншевский A.C. Методология истории. 4.1. Теория исторического знания. СПб., 1913; Он же. Идея государства, главнейшие моменты ее развития в России со времен Смуты до эпохи преобразований // Голос минувшего. 1914. № 12- Он же. Очерк развития русской историографии // Русский исторический журнал. 1920. № 6- Он же. История русской общественной мысли и культуры XVII—XVIII вв. М., 1990; Lappo-Danilevsky A.S. Science and Learning in Russia // Russian Realities and Problem. Cambridge. 1917; Милюков H.H. Разложение славянофильства (Данилевский, Леонтьев, Соловьев). Из истории русской интеллигенции. СПб., 1905; Он же. Главные течения русской исторической мысли. СПб., 1913; Он же. Два русских историка. Платонов и Кизеветтер // Современные записки. 1933; Он же. Юридическая школа в русской историографии (Соловьев, Кавелин, Чичерин, Сергеевич) // Русская мысль. 1886. Кн.4- Chi же. Очерки по истории русской культуры: В 3 т. М., 1994; Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. Пг., 1917.

1 ПФАРАН. Ф.113. Оп.1. Д. 180.

2 ГАРФ. Ф.5856. Оп.5. Д. 71. нами введена в научный оборот. В ней в 1906 году историк, впервые в систематическом виде изложил собственные взгляды на историю науки.

Данная работа представляется этапной в творчестве Лаппо-Данилевского, поскольку в последующих разработках курса историографии автор неоднократно апеллирует к ней и вносит существенные изменения в понимание предмета историографии и законосообразностей развития исторической мысли. Ее открытие позволило преодолеть бытовавшую в историографии тезисность о науковедческих интересах Лаппо-Данилевского. Большую информативную нагруженность в плане реконструкции его историко-научной концепции несет непереведенная на русский язык статья «Science and Learning in Russia // Russian Realities and Problem. Cambridge, 1917». Частично перевод этой статьи сделан И. М. Гревсом и хранится в его личном фонде, что послужило основанием на некоторое время считать последнего автором данного текста (рукопись атрибутирована нами). Здесь подведены итоги длительным размышлениям историка о развитии науки и образования России на протяжении всей ее истории. В основу статьи положены лекции, с которыми Лаппо-Данилевский выступал в Кембридже в 1916 году.

Материалы курса лекций по русской историографии, в основномархивные (лишь незначительная часть курса была опубликована после смерти историка на страницах журнала «Былое», 1920), рассматриваемые в единстве с теоретическими и науковедческими работами, позволяют реконструировать историко-научную концепцию А.С.Лаппо-Данилевского, выделить определенные этапы эволюции — от сциентистско-позитивистской модели науки к неокантианской.

Реконструируя историко-научную концепцию П. Н. Милюкова мы также по преимуществу используем опорную группу источников, включающую как его опубликованные тексты по русской историографии, так и конспекты лекций.

Последние представляются информативными и в силу того обстоятельства, что в них Милюков выходит за пределы хронологических рамок своего капитального труда «Главные течения русской исторической мысли», который, к сожалению, остался незавершенным.

К опорной группе источников мы относим также научные исследования, посвященные отдельным проблемам отечественной истории1. Обращение к такого рода источникам представляется важным по ряду обстоятельств. Творчество историка историографично по своей природе, а «историографическое знание является побочным продуктом, эпифеноменом исторического творчества». Наконец, мои герои были в равной степени и исследователями конкретных проблем истории России, и историками науки, а для некоторых, например, для A.C. Лаппо-Данилевского «специальные работы по русской истории служили экспериментальными этюдами к существующим теоремам исторического анализа. Методологические интересы брали как бы верх над «феноменологическими». Особое внимание в этой литературе нами было уделено на 1) фрагменты текстов, которые отражали рефлексию историков по поводу своего ремесла. Сциентистская модель предполагала такое.

1 Лаппо-Дантевский A.C. Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований. СПб., 1890. C. IVОн же. Очерки внутренней политики императрицы Екатерины II. СПб., 1898- Он же. Екатерина II и крестьянский вопрос // Великая реформа. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем. М., 1911. Т.1- Милюков П. Н. Спорные вопросы финансовой истории Московского государства. СПб., 1892- Он же. Год борьбы. Публицистическая хроника. 19 051 906. СПб., 1907; Он же. История русской революции. Т.1. Вып.1. София, 1921; Он же. Россия на переломе. Большевистский период русской революции. Т.1. Париж, 1927; Он же. Государственное хозяйство в России в первой четверти XVIII столетия. Реформа Петра Великого. СПб., 1905; Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. Пг., 1917. л.

Пресняков А. Е. Труды A.C. Лаппо-Данилевского по русской истории // Русский исторический журнал. 1920. № 6. С. 6. проговаривание в конкретно-исторических исследованиях, что в конечном итоге воплотилось в укорененную культурную традицию написания введений к диссертциям и монографическим исследованиям. 2) На историографическую компоненту внутри текстов, что дает нам возможность составить представление об особенности апелляции авторов к научному сообществу, о презентации собственной позиции и об определенных ценностных, корпоративных установках, которым следует или противится автор.

Особое место в данной группе источников занимают рецензии, отзывы на диссертации и конкурсные работы, некрологи. Процесс зарождения новых идей, культурный климат науки фиксируется, как правило, в этих малых формах. Названные источники труднее всего поддаются обработке и наталкиваются на определенный психологический барьер у историографа, который предпочитает использовать традиционные формы историографических источников — готовый интеллектуальный продукт. Что касается рецензий или отзывов на диссертации, конкурсные работы, и просто научные труды, то они позволяют составить представление о путях и сложностях прохождения той или иной концепции в научную среду, выявить общий оценочный стандарт характерный для данного этапа развития исторической науки, определить степень напряженности в научном сообществе. Эти данные позволяют говорить о науке как некой культивируемой научной традиции. Некоторые современные авторы даже говорят о «безликой» науке, которая прочитывается в текстах рецензий и отзывов и играет своеобразную регулирующую функцию в научном сообществе. Применительно к нашему материалу, за различием в оценках творчества Милюкова, Лаппо-Данилевского, Платонова, просматривается неодинаковые представления о науке, ее образе, болезненное столкновение позитивистской модели исследования с новыми ценностными ориентациями, окрашенными иными теоретическими пристрастиями, а также с определенными психологическими, личностными характеристиками историков.

Особо остановимся на некрологах и мемориальной литературе как важном историографическом источнике. С одной стороны для некрологов характерны многие из перечисленных черт предшествующих источников. Но эти тексты в гораздо большей степени отражают черты идеальной фигуры историка1.

К группе источников, воссоздающих атмосферу творчества, особенности жизни и натуры интересующих нас историков, мы отнесли мемуарную 2 i литературу и переписку — это источники личного происхождения, функции.

1 Гревс КМ. Василий Григорьевич Васильевский как учитель науки. Набросок воспоминаний и материалов для характеристики // Журнал министерства народного просвещения. 1899. № CCCXXIV. С.29−74- Добиаш-Рождественская О. А. Памяти Лависса // Анналы. 1924. № 4. С.256−266- Ключевский Василий Осипович. Характеристики и воспоминания. М., 1912; Лаппо-Данилевский А. С. Дубровин Н.Ф. Некролог // Известия Императорской Наук. Серия V. T.XXI. 1904. № 2. С. 4−6- Он же. Профессор Яков Каро. Некролог // Известия Императорской Наук. Серия V. T.XXII. 1905. № 3. С. 13−14- Он же. В. Б. Антонович. 1830−1908. Некролог // Известия Императорской Наук. Серия VI. Т.П. 1908. № 6. С. 467−72- Он же. Иван Егорович Забелин. Некролог // Известия Императорской Наук. Серия VI. T.III. 1909. № 2. С. 123−128- Он же. Памяти Василия Осиповича Ключевского // Вестник Европы. 1911. № 8. С.337−358- Он же. В. О. Ключевский. Некролог // Известия Императорской Наук. Серия VI. T.V. 1911. № 13. С. 921−924- Он же. Габриэль Моно. Некролог // Известия Императорской Наук. Серия VI. T.VI. 1912. № 9. С.667−670- Он же. Исторические взгляды В. О. Ключевского // Ключевский Василий Осипович. Характеристики и воспоминания. М., 1912; Он же. Арист Аристович Куников. Очерк его жизни и творчества // Известия Императорской Наук. Серия VI. T.VI. 1914. № 18. С.1455−1479. Он же. Дмитрий Фомич Кобеко. Некролог // Известия Императорской Наук. Серия VI. T.XII. 1918. № 7. С.521−530- Майков Л. Памяти К.Н.Бестужева-Рюмина // ЖМНП. 1899. С.158−163- Милюков П. Н. Воспоминания о К.Н.Бестужеве-Рюмине // ГАРФ. Ф.579. Оп.1. Д.33−94- Он же. Два историка. Платонов и Кизеветтер // Современные записки. 1933; Платонов С. Ф. Памяти К.Н.Бестужева-Рюмина // ЖМНП. 1899. С. 163−177- Он же. Памяти двух историков. В. И. Герье и.

B.И.Лучицкий // Анналы. 1922. № 1. С.156−165- Он же. В. С. Иконников // Анналы. 1924. № 1.

C.251−256- Шмурло Е. Памяти К.Н.Бестужева-Рюмина // ЖМНП. 1899. С.177−182- Шмурло Е. Ф. Воспоминания // ОР РГБ. Ф.178. Музейное собрание. Карт. 111 А.

2 Боголепов Н. П. Страница из жизни Московского университета // Русский архив. 1913. № 1;

78 которых является установление межличностной коммуникации в.

Богословский М. М. Из воспоминаний о В. О. Ключевском. М., 1913; Он же. [П.Г. Виноградов] //М.М. Богословский. Историография, мемуаристика, эпистолярия. М., 1987; Воспоминания Б. Я. Богоявленского о В. О. Ключевском // Археографический ежегодник за 1980 год. М., 1981; Гревс КМ. В годы юности // Былое. 1918. № 12- Он же. В. Г. Василевский как учитель науки // ЖМНП. 1899. 4.324- Он же. Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский: Опыт истолкования души // Русский исторический журнал. 1920. Кн.6- Дневниковые записи Савина о В. О. Ключевском // Археографический ежегодник за 1978 год. М., 1979; Изюмов А. Ф. Страничка воспоминаний // Записки русского исторического общества в Праге. Кн. З: Прага Чешская-Нарва, 1937; Кареев Н. И. Прожитое и пережитое. Л., 1990; Кизеветтер A.A. На рубеже двух столетий / Воспоминания. Прага, 1929. Вып.1. 531с.- Ключевский Василий Осипович. Характеристики и воспоминания. М., 1912; Ковалевский М. М. Московский университет в конце 70 — начале 80-х годов // Вестник Европы. 1910. № 5- Он же. Моя жизнь // Историки и история: Историографический ежегодник за 1973. М., 1975; Линниченко И. А. Из воспоминаний // Голос минувшего. 1916. № 10- Мелъгунов С. П. Воспоминания и дневники. Вып.1. Часть первая и вторая. Париж, 1964; Милюков П. Н. Воспоминания (18 591 917). Т.1. М&bdquo- 1990. 446 е.- Он же. Воспоминания (1859−1917). Т.2. М., 1990. 448 е.- Он же. Воспоминания государственного деятеля. Нью-Йорк, Chalidze publications. 1982. 397 е.- Новиков М. М. От Москвы до Нью-Йорка. Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк: Изд. им. Чехова, 1952; Овсянико-Куликовский Д. Н. Воспоминания. Петербург: Время, 1923; Платонов С. Ф. Памяти К.Н. Бестужева-Рюмина // ЖМНП. 1897. № 2- Он же. Несколько воспоминаний.

0 студенческих годах // Дела и дни. 1921. Кн.2- Он же. B.C. Иконников // Анналы. 1924. № 4- Всев. Саханев. Евгений Францевич Шмурло // Записки русского исторического общества в Праге. Кн. З: Прага Чешская-Нарва, 1937; Шмурло Е. Ф. Воспоминания// ОР РГБ. Ф.178. Музейное собрание. Карт. 111 А.

1 ОР РНБ. Ф.585. Письма П. Н. Милюкова С.Ф. ПлатоновуГАРФ. Ф.579. Письма С. Ф. Платонова П.Н. МилюковуОР РНБ. Ф.585. Письма A.C. Лаппо-Данилевского С.Ф. ПлатоновуФА РАН. Ф.113. Оп. 3. Д. 249. Письма П. Н. Милюкова A.C. Лаппо-ДанилевскомуГАРФ. Ф.579. Письма A.C. Лаппо-Данилевского П.Н. МилюковуФА РАН. Ф.113. Оп.З. Письма A.C. Лаппо-Данилевского М.С. ГревсФА РАН. Ф.113. Оп.З. Д. 177. Письма Н. И. Кареева A.C. Лаппо-ДанилевскомуАрхив РАН. Ф.518. Оп.З. Д. 923. Письма A.C. Лаппо-Данилевского В.И. ВернадскомуФА РАН. Ф.113. Письма И. М. Гревса A.C. Лаппо-Данилевскому. эволюционном и коэкзистенциальном целом и автокоммуникации. Они наиболее последовательно воплощают процесс самосознания личности и становления межличностных отношений"1. Согласно критериям современного источниковедения источники личного происхождения мы подразделяем на автокоммуникативные (дневники) и источники межличностной коммуникации. Мы разделяем точку зрения современных авторов, подчеркивающих субъективный характер данной группы источников как их несомненное достоинство. Данные источники содержат ценную информацию для реконструкции образа исторической науки — авторы описывают выбор профессии историка, особенности вхождения в профессорскую субкультуру, способы обучения ремеслу историка. Имплицитно, в воспоминаниях присутствуют тексты, позволяющие зафиксировать влияние некоторых внешних факторов по отношению к исторической науке — культурных традиций, политики, искусства и т. п. Примером чего можно считать описание путешествий, как по стране, так и за границу, посещение музеев, театров, салонов, личностные переживания, связанные с продвижением на пути к научному Олимпу, то есть то, что составляет ценностные ориентации в науке и осмысление роли школы и субъективного фактора в ее развитии.

Безусловно значимыми для нас являются опыты самоидентификации историков с теми или иными научными школами. Естественно, что эти источники, как собственно и все остальные, требуют сравнительного изучения с другими видами источников. Зачастую мы встречаемся с противоречивой информацией, за которой стоят противоречия в научном сообществе, а в отдельных случаях — попытка скрыть некоторые собственные поступки и завуалировать свою позицию. В частности, позиция П. Н. Милюкова в его.

1 Данилевский И. Н., Кабанов В. В., Медушевская О. М., Румянцева М. Ф. Источниковедение: теория, история, метод. Источники российской истории: Учебное пособие. М., 1998. С. 466.

Воспоминаниях" по поводу защиты магистерской диссертации и обета, данного им больше никогда не защищать докторской диссертации, противоречит данным, содержащимся в его письмах к С. Ф. Платонову, где он инициирует попытки защиты докторской диссертации в Питере. Также более корректна в воспоминаниях Милюкова оценка собственных взаимоотношений с Ключевским в сравнении с той, которая зафиксирована в его эпистолярном наследии. Воспоминания, написанные для себя существенным образом оказывают воздействие на структуру, язык, оценку событий по сравнение с воспоминаниями, предназначенными для публикации. Показательным в этом плане являются воспоминания/записки Е. Ф. Шмурло (Музейная коллекция ОР РГБ) и его мемуарная книга, посвященная К.Н.Бестужеву-Рюмину1. В последней мы не встречаем тех резких характеристик членов научного сообщества, близких Бестужеву-Рюмину, какие были характерны для текста его записок. Большой информационной насыщенностью отличаются воспоминания историка В. Г. Дружинина, ближайшего друга С. Ф. Платонова, хранящиеся в ЦГАЛИ.

К источникам межличностной коммуникации мы отнесли переписку. В историографии накоплен значительный опыт рассмотрения писем как историографического источника. В последние десятилетия такой подход приобретает систематический характер. Историки рубежа Х1Х-ХХ веков.

1 Шмурло Е. Ф. Очерк жизни и научной деятельности Константина Николаевича Бестужева-Рюмина. 1829−1897. Юрьев, 1899. 416 с.

Дмитриев С. С. Личные архивные фонды. Виды и значение исторических источников // Вопросы архивоведения. 1965. № 3. С.45−48- Колосова Э. В. Личные фонды историков и историография // Советские архивы. 1971. № 5. С.20−27- Корзун В. П. Московская и петербургская школы русских историков в письмах П. Н. Милюкова С.Ф.Платонову // Отечественная история. 1999. № 2- Критский Ю. М. Эпистолярное наследие историков как историографический источник. (Середина XIX века — 1917 год) // История и историки.

81 любили и умели писать письма. В работе с эпистолярными источниками важно учитывать не только корреспондента, но и адресата, что безусловно, оказывает воздействие на направленность коммуникации. Невероятно информативной для раскрытия заявленной темы образов науки представляется переписка между москвичами и петербуржцами: П. Н. Милюковым и А.С.Лаппо-Данилевским, П. Н. Милюковым и С. Ф. Платоновым, В. О. Ключевским и С. Ф. Платоновым, а также переписка внутри обозначенных школ — между С. Ф. Платоновым и В. Г. Дружининым, С. Ф. Платоновым и А.С.Лаппо-Данилевским, А.С.Лаппо-Данилевским и И. М. Гревсом.

Наиболее полные коллекции писем — представлены известными русскими историками — С. Ф. Платоновым, А.С.Лаппо-Данилевским и П. Н. Милюковым, идентифицирующими себя с московской и петербургской школами историков.

В личном фонде С. Ф. Платонова хранятся адресованные ему более 70-ти писем П. Н. Милюкова (ОР РНБ Ф.585. Ед. хр. 3546, 3547, 3548). Сохранившаяся переписка относится к 1886 — 1900 гг., наиболее интенсивно она велась с 1890 по 1892 гг. (56 писем).

Живая" судьба П. Н. Милюкова задает особый ритм переписке, которую можно назвать романом в письмах, где есть завязка (надежды на академическую карьеру и удачный преподавательский дебют), кульминация (обострение взаимоотношений с В. О. Ключевским и несостоявшаяся надежда на докторство) и развязка (отлучение от университетской кафедры, ссылка в Рязань и переезд в Софию). Разворот в милюковской линии жизни в сторону от карьеры профессионального историка предопределил и исчерпанность коммуникативных связей с С.Ф. Платоновым1. Молодости не свойственна сдержанность и чопорность — письма П. Н. Милюкова, несмотря на.

Историографический ежегодник. 1973. М., 1975. С. 85−112;

1 ОР РГБ. Ф.178. Музейное собрание. Картон № 7774. С. 73. драматические коллизии его судьбы, погружают нас в атмосферу едкой шутки, острого слова, иронии, особой легкости молодого интеллектуала.

Вторая используемая нами коллекция — это письма С. Ф. Платонова П.Н. Милюкову (ГАРФ Ф.579. Д.5388). Она содержит 57 писем С. Ф. Платонова, а также один конверт и одно письмо Г. В. Форстена С.Ф. Платонову, некоторые письма не датированы. Сопоставление их с письмами П. Н. Милюкова С.Ф. Платонову позволило автору датировать их с точностью до месяца. Большая часть писем приходится на 1890 (16) и 1891 (20) годы. Понятно, что в этих письмах затрагиваются уже названные нами сюжеты, связанные в основном с экзистенциональными проблемами Милюкова, но в них естественно присутствует автор — С. Ф. Платонов с его оценками «коллег по цеху» и личностным мироощущением. Переписка необычайно информативна для характеристики московской и петербургской школ русских историков. В рамках названных школ все явственнее обозначаются изменения сложившейся раннее конфигурации — письма С. Ф. Платонова позволяют зафиксировать стремления молодых москвичей и петербуржцев к усвоению достижений друг друга, к преодолению заданной традицией демаркационной линии между школами, что безусловно отражало внутренние тенденции развития историографии на рубеже веков. С одной стороны, в письмах Платонова не один раз присутствует противопоставление московской и петербургской школы. Он констатирует некоторое сложившееся высокомерие москвичей по отношению к петербуржцам, а после несостоявшегося докторства Милюкова он пишет, что «к Вашим университетским светилам я не явлюсь в Москву» со своей докторской работой. В то же время его письма демонстрируют глубокую симпатию к Милюкову и к его историческим исследованиям, и глубокое уважение и признание к главе московской школы Василию Осиповичу Ключевскому, к последователям которого он сам себя причисляет (и это не смотря на нелицеприятные характеристики своего учителя, сделанные не единожды Милюковым). Сближает молодых москвичей и петербуржцев и неприятие некоторых прежних авторитетов — Д. И. Иловайского, в определенной степени Н. И. Кареева.

Письма Платонова дают богатый материал для размышлений о сущностных чертах петербургской школы историков. Они косвенно подтверждают отсутствие там ярко выраженного лидера вплоть до начала XX века.

За некоторой сдержанностью стиля Платонова по сравнению с Милюковым прочитывается иной тип личности и иной тип ученого. Письма Платонова корректируют сложившийся в историографии образ уверенного в себе столичного историка, они передают его ощущение неуверенности, скованности при быстром продвижении по служебной лестнице. «Живется суетливо, но не весело, не смотря на профессуру и по поводу ее обмена визитов. Хочется отдохнуть, не в смысле безделья, а в смысле отвычки от привычек. Этого-то и хотелось мне достичь поездкой в Москву, где хотелось бы хоть неделю посидеть в Архиве МИД, а то и Юстиции. Дурное состояние духа складывается у меня особенно сильно, как раз с получения профессуры. Глядя на себя «со стороны» могу поставить диагноз, но лечение установить не могу"1.

Поскольку Платонов был в составе Ученого комитета Министерства народного просвещения, он информирует своего адресата о всех перипетиях, связанных с подготовкой и обсуждением проекта реформ в области гимназического образования вплоть до волнующих его объемов часов, отводимых на исторические дисциплины. Переписка затрагивает и такую неотъемлемую черту образа исторической науки как просветительская.

1 ГАРФ Ф.579. Оп.1. Д. 5388. Л.28. компонента. Платонов пишет о деятельности в Соляном городке, упоминает о своих публичных лекциях в университете в пользу голодающих.

Важным источником для нас являются также справочные и библиографические материалы.

Практическая значимость и апробация работы. Материалы исследования, наблюдения и выводы авторов могут быть использованы в преподавании историографии отечественной истории в российских университетах.

Научная новизна состоит в следующем: впервые проведен содержательный анализ образов отечественной исторической науки через реконструкцию историко-научных концепций В. О. Ключевского, Н. И. Кареева, П. Н. Милюкова, А.С.Лаппо-Данилевского, П. Н. Ардашева.

• Зафиксирована связь между складывающимися образами науки и особенностями познавательной ситуации рубежа веков, индивидуальными особенностями историков, культурно-историческими реалиями и корпоративными «правилами игры».

• Научную новизну работе придает пристальное внимание к проблеме коммуникаций в науке, как неотъемлемой части научного сообщества с присущей ему напряженностью интеллектуальной жизни, конкурентной борьбой участников этого сообщества за академическое признание своих концепций в качестве нормативных научно-исследовательских программ.

• Фиксируя связь образов исторической науки с методологическими парадигмами автор делает вывод, что их смена не означает смены образов науки. Некоторые черты образа исторической науки остаются неизменными. К таковым относятся просветительская компонента профессиональной научной деятельности историков и осознание ими особой связи с жизнью.

• Реконструкция историко-научных концепций проведена в междисциплинарном поле на стыке конкретной историографии, культурологии и науковедения, что позволило выделить в научном поиске русских историков рубежа Х1Х-ХХ веков многие продуктивные зерна, которые можно считать предтечей мирового науковедения.

• Апробированный подход открывает новые перспективы и в изучении отечественной исторической науки XX века. Конструктивный генерализирующий принцип рассмотрения историографии ориентирует на междисциплинарность.

Многие выводы диссертации нашли отражение в подготовленном учебном пособии: «Введение в отечественную историографию XX века» (Омск, 2001. 358 с.) (в соавторстве с С.П.Бычковым), в монографии «Образы исторической науки на рубеже Х1Х-ХХ веков: анализ историографических концепций», а также в серии статей. Основные положения диссертации представлялись в виде сообщений и докладов на следующих научных конференциях: международных (Ярославль 1994, Иваново 1995, 1997; Екатеринбург 1996, Рязань 1999, СПб 1999, Москва 1999, 2000, 2001; Саратов 2001), всероссийских (Москва 1982, 1995; Омск 1987, 1988; 1992, 1993, 1995, 1996, 1997, 1998, 2000, 2002; Кемерово 1991, Новосибирск 1992, 1999; СПб 1993, 1999; Иваново 1993, 1994; Екатеринбург 1994, Пенза 1995; Вологда 1995; Тобольск 1997; Петрозаводск 2001) и ряда региональных конференций. Материалы диссертации обсуждались на заседании кафедры современной отечественной истории и историографии Омского государственного университета и Отдела новой истории России СПб филиала ИРИ РАН. Исследование диссертационной тематики было поддержано РГНФ 1997, 1999, ИОО (Фонд Сороса) 2000;2001, Министерством образования РФ «Фундаментальные исследования в области гуманитарных наук» 1998;2000 (Екатеринбург) — в рамках ФЦП «Интеграция» 1998;2000.

Монография «Образы исторической науки на рубеже XIX—XX вв.еков. Анализ историографических концепций» (ЕкатеринбургОмск, 2000. 226 с.) получила положительные отзывы в научной печати. (См. Сидоров A.B. Самопознание отечественной исторической науки: Рецензия на монографию В. П. Корзун Образы исторической науки на рубеже XIX—XX вв.еков. Анализ историографических концепций. (ЕкатеринбургОмск, 2000) // Вестник Омского университета. 2000. № 4. С. 128−129- Зверева Г. И. История как «строгая наука». Концепции российских историков на рубеже XIX—XX вв.еков // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 7. М., 2001. С. 381−384).

заключение

.

Складывание образов исторической науки связано с общим процессом нутренней легитимации, приобретения ею научной строгости. Вопреки твердившимся в историографии представлениям данный процесс, как мы югли убедиться, детерминирован не только новыми философскими октринами. Становление новой исследовательской парадигмы во многом [редвосхищается на уровне конкретных научных исследований — практическая «ефлексия как бы предшествует и сопутствует рефлексии «бщеметодологической — интеллектуально-очевидное переходит в научно-гроясненное.

Историографическая ситуация рубежа Х1Х-ХХ веков — по признанию современных исследователей — антропологична. Образ исторической науки складывается, проясняется, развивается (в значительной мере) в рамках неформального общения, межличностных коммуникаций, того, что ныне именуется историографическим бытом. Выбор «самобытного способа пичностного бытия» выступает одной из предпосылок парадигмальных поисков, происходит своеобразное проецирование индивидуально-личностного в научное, что соответствовало уже сформировавшейся интеллектуальной традиции, рассматривающей проблемы сознания, в том числе и научного в контексте целостной духовной жизни человека.

На интересующем нас этапе историография как научная дисциплина стала тем проблемным полем, в котором более отчетливо прописывался образ исторической науки, сам жанр историографического исследования задавал установку на ее целостное видение. Мы можем зафиксировать своеобразный историографический бум рубежа веков, который объясняется несколькими причинами. Во-первых, позитивизм заключал в себе мощный историко-научный пафос и именно в рамках этой доктрины возрастает интерес к истории ауки, причем, фиксируется внимание не только на имманентных, но и эциальных факторах ее развития. Во-вторых, это период ярко обозначившейся ифференциации и специализации исторической науки — многие спомогательные исторические дисциплины постепенно приобретают статус амостоятельных. В-третьих, историческая наука переживает начинающуюся арадигмальную ломку, связанную с обозначившимися симптомами кризиса юзитивистской доктрины, с третьей научной революцией", и социальными словиями конца XIX века. Названные процессы объективно стимулировали [сториографическое осмысление.

Прежний картезианский идеал подвергается критике и начинает формироваться новый идеал научности и строиться новая неокантианская л о дел ь наукиконкурентная напряженность в научном сообществе в (начительной степени была стимулирована именно этими обстоятельствами освоения нового методологического поля и соотнесения своего прежнего зрофессионального опыта с новой картиной мира и вызовами времени.

Внутренние тенденции развития исторической науки приводят к кризису некоторых положений старого позитивизма и актуализируют поиски нового образа науки, в котором проясняется специфика гуманитарного познания.

Выделим два значимых, с нашей точки зрения, симптома внутренних противоречий развития историографии.

1) Перед лицом новых исследовательских задач добротный профессионализм европоцентристской модели оказался неэффективным, а сложившиеся под влиянием позитивистской парадигмы методы исследования необходимо было преодолеть. В прежнем образе науки разрушается представление о жесткой связке — характерной для позитивизма — «историк-источник». Задачи обобщения, генерализации требовали преодоления этой жесткой связи с источником путем повышения статуса субъекта познанияисторика. Позитивистские исследования в самых различных областях истории с зизбежностью привели к постановке проблем о глубоких и разносторонних зязях культур и цивилизаций, и, как отметил Л. Февр, познания наши ревысили меру нашего разумения.

2) В начале XX века в историографии все более выраженными становятся енерализирующие тенденции, связанные с новым этапом самосознания науки, лубинные основания данного процесса просматриваются в кризисе юзитивистской доктрины, в осознании ценности «целокупного» знания, и [афоса интеграции. Возросшее самосознание научного сообщества находит «тражение в мемуарной и юбилейной литературе, посвященной академической радиции, в новых формах институциализации и организации науки. В связи с >тим, особое внимание обращают на себя грандиозные исследовательские троекты, возникающие как междисциплинарные и свидетельствующие о тервых шагах на пути смены индивидуального стиля работы — коллективным. Ситуация в исторической науке подтверждает тезис историка науки С. Д. Хайтуна о соответствии определенных организационных форм науки этапам ее легитимации.

Указанные факторы объективно провоцировали изменение конфигурации прежних научных школ вплоть до их разрыва и складывания сообществ нового типа.

Новый образ науки способствовал осознанию новых исследовательских программ, которые неизбежно конкурировали с прежними. Отражение этого напряженного процесса мы зафиксировали на примере судьбы петербургской исторической школы, в частности, на сложных взаимоотношениях между А.С.Лаппо-Данилевским и С. Ф. Платоновым. Внутри Петербургской школы уже в 1890-е годы наблюдается изменение в ее конфигурации и складывание научных сообществ вокруг двух лидеров — С. Ф. Платонова и А.С.Лаппо-Данилевского, каждое из которых формирует свое предметное поле исследования.

Обратившись к петербургской школе, можно заметить, что присущий ей ринцип научного реализма A.C. Лаппо-Данилевский применяет к анализу азовых оснований исторического исследования, С. Ф. Платонов — к научной окументированности при исследовании конкретного исторического процесса. Фиксируется разночтение и в понимании исторического источника, что тражало различные теоретические ориентиры авторов.

Школа A.C. Лаппо-Данилевского может быть отнесена к типу школ с: оординацией интеллектуально-творческих усилий и мотивационных 'становок отдельных исследователей в непосредственном общении с целью >еализации общей научной программы. Построение такого типа школы, не вещающегося в рамки старого академизма, предполагало оппозиционную фоничность по отношению к исследователям, работающим в традиционном слюче. Разрабатывая междисциплинарную модель исторического исследования, «сильную версию» дисциплинарного самоопределения исторической науки и программу эпистемологического знания А.С.Лаппо-Цанилевский осознавал трудность и масштабность поставленных задач, требующих принципиально иной формы организации науки, что с неизбежностью влекло за собой отпадение от привычных корпоративных ценностей. Два проекта видения исторической науки воплотились в различных типах школ — учебно-функциональной у С. Ф. Платонова и проблемно-исследовательской («невидимый колледж») у А.С.Лаппо-Данилевского.

В выборе исследовательского идеала как и в следовании тому или иному образу науки важную роль играют личностные качества историков, отдельные черты их натуры. Так, «глубинная самореализация» A.C. Лаппо-Данилевского обусловила, на наш взгляд, его стремление к поискам «глубинных оснований», горизонтов науки (укорененность образа науки в национальной культуре, исследование соотношения логического и исторического в развитии науки, методологии истории и истории методологии). Нацеленность П. Н. Милюкова, а социальную реализацию, несомненно, повлияла на трактовку соотношения эциального и научного в его историко-научной концепции.

Реконструируя историко-научные концепции отечественных историков мы ыделили концепции построенные на основе позитивистской методологии В. О. Ключевский, П. Н. Ардашев, П.Н.Милюков) и концепции отражающие ереход к неокантианской методологии (А.С.Лаппо-Данилевский).

Одной из сущностных характеристик науки является представление о ее акономерности. Для позитивистского образа науки главным двигателемыступает метод исследования, и соответственно основная линия развития усматривается как смена одной методологии другой. Для историко-научных юнцепций П. Н. Милюкова и П. Н. Ардашева характерным является внимание кмене методологических основ исторической науки. При этом П. Н. Ардашев 1елал акцент на имманентных факторах развития науки, П. Н. Милюков пытался ювместить социальное и имманентное.

Развитие науки в рамках данной модели рассматривалось как процесс эволюционный и поступательно-прямолинейный, а социокультурная преемственность выступала как важнейшая характеристика научного развития. В лоне позитивистской традиции формируется образ науки по типу хВавилонской башни", складываемой по кирпичикам, именно такой образ прочитывается в первых историографических опытах отечественных историков.

Как представитель критического позитивизма, П. Н. Милюков рассматривая тенденции развития науки, фиксирует скачки, перевороты, переломы и другие формы движения, противоречащие идее эволюции, говорит о прерывности историографической традиции. Такая постановка проблемы свидетельствовала о зарождении более сложного образа науки и сближала концепцию П. Н. Милюкова с историко-научной концепцией А.С.Лаппо-Данилевского, которому удалось представить науку, как самостоятельный объект сследования.

Первоначально заданный позитивизмом историко-научный импульс пособствовал складыванию науковедения и рассмотрению отечественной сториографии как части истории науки. В ряду европейских отцов-снователей науковедения — П. Таннери, П. Дюгема, Ф. Ментре, Ф. Даннемана, [ы можем с уверенностью назвать и имя А.С.Лаппо-Данилевского, который ысказывает целый ряд новаторских идей в области истории науки, становится (дним из участников и организаторов Международных конгрессов, в рамках: оторых действовали специальные секции и подсекции по истории науки.

Важным источником переосмысления позитивистского представления о туке становится неокантианство, в рамках которого наука рассматривается как 1асть мирового целого. Человек реализует себя, свое сознание через творчество, он творец, создатель интеллектуального продукта, через него он и ложет быть познан другим человеком — постулат «признания чужой эдушевленности». Высшей степенью целенаправленной, осознанной деятельности становится научное творчество, наука, вместе с ней — личность /ченого. Новый образ науки ориентировал на преодоление наметившейся оппозиции внутренних и внешних факторов ее развития. Наука в концепции АС. Лаппо-Данилевского рассматривается как единство логического и исторического.

Данную концепцию отличает более глубокое понимание социальности, более того историк фиксирует ее различные уровни, в частности, самоорганизацию академического профессионального сообщества, кооперацию научного труда с его разветвленной сетью коммуникации. Идея закономерности развития науки не устраняет случайности ее развития и коммуникативных сбросов. Чем сложнее, по А.С.Лаппо-Данилевскому наука как система, тем более в ней содержится потенций вероятностного развития.

Тем не менее, А.С.Лаппо-Данилевский в своей историко-научной онцепции более эволюционист, чем позитивист П. Н. Милюков, но основания волюции у них принципиально отличаются. У Лаппо-Данилевского на первый лан выходит такая актуальная для неокантианства проблема, как оциокультурные основания единства научного знания. С точки зрения огического развития науки процесс познания не прерывается.

Следующей значимой чертой образа науки является рефлексия ученых о вязи исторической науки и культуры. В конце XIX века русская историческая 1ысль испытывает влияние идей Лампрехта, связанных с преобразованием [редметного поля истории как «культурной истории» и идей баденской школы [еокантианства, где история была отнесена к классу наук о культуре и [оставлены проблемы специфики исторического познания. Эти два мощныхультурологических подхода получили широкое распространение в русской юториографии и сказались на построении двух оригинальных историко-iayчныx концепций, в центре внимания которых оказалась проблема взаимовлияния культур, в том числе взаимодействие науки и культуры. Однако) бщие проблемы в рамках указанных проектов решались по-разному. Дентральным ядром концепции П. Н. Милюкова выступала идея взаимодействия культур как диалога, в котором выделяется несколько стадий: прием чужой <ультуры (переводы), «инкубационный период», сопровождаемый компиляциями и подражаниями чужомувполне самостоятельное развитие русского духовного творчества, и, наконец, переход в стадию «общения с миром как равноправное» и влияющее на чужие культуры. Данная модель распространялась историком и на русскую историографию, которая рассматривалась им как часть культуры.

В концепции Лаппо-Данилевского история исторической науки также рассматривается как часть культуры, но в качестве магистральной темы исследования выступает проблема интеллектуальной культуры как специфических интеллектуальных процедур, укорененных в национальную и елигиозную традицию. В связи с этим иное наполнение получает и тезис о шмствовании культур — внимание исследователя направлено не столько на нтенсивность этих процессов, сколько на понимании «абсолютной ценности» аимствованного. Неокантианство, актуализируя проблему понимания, риводит историка к рассмотрению истории как «великой индивидуальности», связи с этим, особое место занимает проблема ценностей, в том числе и по сношению к науке. В своих конкретно-историографических работах^{.С.Лаппо-Данилевский} делает вывод, что для русской культурной традиции [деал образования и просвещения имел большую ценность, чем идеал поиска.

1стины.

Проведенное нами исследование позволяет утверждать, что появление ювой методологической парадигмы не означает автоматической замены грежнего образа науки. Некоторые черты образа исторической науки остаются низменными. К таковым мы можем отнести, к примеру, просветительскую сомпоненту профессиональной научной деятельности историков, осознание ши особой связи русского ученого с жизнью, для которого нет науки «вне жизни и без жизни». Его работа связывается с тем, что, по словам С. Ф. Эльденбурга, мы в России зовем «идеею», ученый является носителем главных качеств русской интеллигенции — образованности и нравственности. Данное обстоятельство лишний раз свидетельствует об укорененности образа науки в национальную культурную традицию. Замеченную нами устойчивость некоторых черт можно объяснить и особенностью «бытия наукотворчества», профессиональным консерватизмом ремесла историка, объясняемого длинным путем от гипотезы через поиск источника к завершенному труду и его презентации.

У историков рассматриваемого периода мы не встречаем сам термин «образ науки» (даже в период напряженных методологических поисков внутринаучной рефлексии здесь можно зафиксировать некоторое шаздывание), но отметим, что вырисовывается некоторое предметное поле сследования, связанное с выявлением образа науки, формулируются вопросы, начимые для понимания данной проблемы.

В заключение обратим внимание еще на одну особенность формирования ювого образа исторической науки — его направленность на переосмысление [сточниковедческой парадигмы, что представляет самостоятельную проблему [ требует особого исследования.