Современное определение свободы включает в себя не только философский, но и культурологический, исторический, социальный, психологический, лингвистический аспекты: «Свобода — одна из основополагающих для европейской культуры идей, отражающая такое отношение субъекта к своим актам, при котором он является их определяющей причиной и они, стало быть, непосредственно не обусловлены природными, социальными, межличностно-коммуникативными, индивидуально-внутренними или индивидуально-родовыми факторами. Культурно-исторически варьирующееся понимание меры независимости субъекта от внешнего воздействия зависит от конкретного социально-политического опыта народа, страны, времени» [Новая философская энциклопедия 2001, III, 501].
В рассуждениях философов идея свободы была «вечным двигателем» человеческой мысли на протяжении не одного тысячелетия. Возможно, первая мысль «существа разумного» была о том, что он, в отличие от окружающего природного мира, не только смертен, но и способен выбирать между жизнью и смертью: «. недо-сапиенс осознал, что обладает свободой выбора: может стоять на скале и смотреть сверху вниз, а может лежать под скалой и никак не реагировать на происходящее вокруг. Достаточно сделать один-единственный шаг. Так у человека впервые возникло представление о свободе, и он стал человеком» [Чхартишвили 2001, 18]. Древние философские представления о свободе сопряжены с идеей судьбы. Проблема свободы как произвольности была поставлена Аристотелем в связи с природой добродетели. Представление о свободе как познанной необходимости нашло отражение в трудах Т. Гоббса, Б. Спинозы, Г. В. Ф. Гегеля. Ограничение свободы может быть обусловлено незнанием.
Ф. Бэкон), страхами (Эпикур, Кьеркегор), в частности страхом самой свободы (Э. Фромм), страстями-аффектами (Р. Декарт, Спиноза). В философии И. Канта свобода представляет собой один из постулатов критического разума. Свобода может проявляться в самоопределении к смерти (А. Камю) — человек «приговорен» к свободе (Ж. П. Сартр). Это лишь немногие важнейшие вехи в развитии философской мысли, обращенной к познанию сущности свободы.
И. Берлин, философ и историк XX столетия, в центре внимания которого всегда так или иначе оставалась идея свободы, выделил два центральных, по его мнению, значения свободы, которые определил как «негативная» и «позитивная» свобода. «Негативная» свобода, или, как называет ее Берлин, «свобода от», — это сфера невмешательства власти в любом ее проявлении в частную жизнь человека. Она возникает как ответ на вопрос: «Велико ли пространство, в рамках которого человек или группа людей может делать что угодно или быть таким, каким хочет быть?» [Берлин 2001, 125]. «Позитивное» понимание свободы, или «свободы для», проистекает «из желания быть хозяином самому себе» [там же, 136] и появляется тогда, когда мы пытаемся ответить на вопрос: «Кто мной правит?» или «Кто вправе сказать, что я должен делать именно это и быть именно таким?» [там же, 135]. На первый взгляд, перед нами две различные формы (положительная и отрицательная) выражения одной и той же мысли, но в историческом плане, как считает Берлин, «негативное» и «позитивное» представления о свободе развивались в противоположных направлениях, пока не привели к великому столкновению идеологий. Именно «позитивное» понимание свободы как «свободы для» — для того, чтобы вести определенный, предписанный образ жизни — приверженцы «негативного» взгляда считают подчас просто благовидным прикрытием безжалостной тирании [там же, 136]. В многочисленных размышлениях Берлина о свободе, в его обращении к истории философии и политической теории на первый план неизменно выступает соотношение свободы и власти — аспекгг, наиболее значимый для сознания XX в., отличающегося особой изобретательностью в ущемлении индивидуальной свободы личности.
Свобода — один из основных концептов русской языковой картины мира. Его определение невозможно без таких категорий, как хронотоп (где и когда человек может быть свободен) — аксиология (что значит для него свобода) и онтологическая сущность (зачем нужна ему свобода). Пространство и время определяются не только географическими и хронологическими границами, но, в большей степени, характером государственной власти, придерживающейся тоталитарного или демократического стиля правления. Аксиология свободы складывается, как правило, из общественных норм, обусловленных культурно-историческим контекстом эпохи. Онтологическая сущность свободы проявляется в процессе индивидуального творчества и воплощается в произведениях искусства.
Многочисленные высказывания русских мыслителей о свободе далеко не всегда совпадают с реальной речевой практикой. Происходит это в силу различных причин. С одной стороны, понятие «свобода» имеет свое исконно русское значение, формировавшееся на протяжении нескольких веков1. С другой стороны, заменяя западноевропейское «liberty», «freedom» русским «свобода», мы не можем поставить между ними знак абсолютного тождества, потому что за каждым из них стоит своя культурно-историческая реалия. В эпоху Просвещения в России существовало два понимания свободы: русское,.
1 Подробнее о свободе как «культуроспецифическом концепте» русского языка см.: Колесов В. В. Свобода. Воля [Колесов 1986, 105 -119]- Вежбицкая А. Словарный состав как ключ к этнофилософии, истории и политике: «свобода» в латинском, английском, русском и польском языках [Вежбицкая 2001, 211 — 270]- Шмелев А. Д. Свобода и воля [Шмелев 2002,70 — 75]- Петровых Н. М. Концепты свобода и воля в русском языковом сознании [Петровых 2002.207 — 217]. выражавшее взаимоотношения подданного и государства, и западноевропейское, обозначавшее состояние человека в гражданском обществе, заимствованное, главным образом, из трудов философов-энциклопедистов. Как отмечает А. Вежбицкая, в философской литературе авторы, как правило, выражают свою точку зрения на свободу или комментируют взгляды другого философа или писателя. Но «в самом значении слова freedom уже заключена некоторая „точка зрения“. Эта точка зрения. отражает мировоззрение, господствующее в обществе, и в какой-то степени увековечивает это мировоззрение» [Вежбицкая 2001, 212]. В итоге, механически подменяя европейское «freedom» русским «свобода», мы начинаем говорить на языках разных культур, не всегда осознавая этот факт, так как внешне слово остается неизменным.
Первоначально слово «свобода» обозначало принадлежность человека к определенной социальной группе: к дому, роду или общине. Корень *swos— это возвратное или притяжательное местоимение, не личное, «оно относится к любому члену данного коллектива и выражает взаимно-возвратные отношения» [Колесов 1986, 105]. Очевиден синкретизм понятия: свобода личности не выходит за пределы рода, сущность свободы как раз и заключается в принадлежности человека своему роду. «Свобода» как состояние воспринимается в противопоставлении рабскому состоянию. Род обеспечивает экономическую и социальную независимость: свободный человек — это не чужестранец, не раб, не чужой. Но она не тождественна воле, сочетавшейся скорее с разнузданностью, своеволием и изгнанием из общины. Чем более свободен человек, тем больше он подчинен традициям, обычаям, ритуалам и другим категориям общественной жизни. В дальнейшем в русской книжной традиции происходит расхождение в формах и понятиях. Народный вариант слова — «слобода» — обозначает территориальные границы свободного обитания, а за книжным вариантом закрепляется представление о свободе как о высшей ценности бытия.
Представление об индивидуальной свободе человека, способного прожить и вне рода, самостоятельно, появляется в XVII в., но только в начале XVIII в. слово «особь», обозначавшее самостоятельного в границах своего рода человека, сменяется на более точное «особа» (персона, личность) [Колесов 1986, 106]. Но при этом сохраняется тот же принцип свободы: единение с сущностью тех, кто живет по тем же законам. Свобода начинает осознаваться как независимость в рамках государства. Впервые новое отношение к свободному человеку было выражено в «Уложении 1649 года». Как отмечает В. О. Ключевский, «свободное лицо, служилое или тяглое, поступая в холопы или в закладчики, пропадало для государства» [Ключевский 1918, III, 182]. Стараясь привить идею личной свободы, государство заботилось о человеке не как о гражданине, но потенциальном солдате или плательщике. Крепостное право — это утрата воли, но вместе с тем и сохранение свободы в ее первоначальном значении: невольный человек свободен в границах своего мира, в отношении к государству, к хозяину. В народном сознании сохраняется противопоставление свободы и воли. Вот почему крестьянские вожди XVII — XVIII вв. обещали народу волю, а не свободу.
Понадобилось не одно десятилетие, чтобы определение гражданской свободы укоренилось в сознании русского человека и перестало осознаваться как заимствование. Однако в начале XX в., с переходом к тоталитарной системе государственного управления, в нашей стране вновь возникает ситуация «двуязычия». С одной стороны, свобода провозглашается высшей ценностью и главным достоянием советского человека: «Настоящая свобода имеется только в обществе, где уничтожена капиталистическая эксплуатация», «Свободная жизнь трудящихся в Советской стране» [Ожегов 1994, 611]. С другой стороны, все сферы человеческой жизни жестко регламентируются государством (в литературе «генеральный курс» утверждала партия: был введен Пролеткульт, с его требованием советской тематики и коллективной работой пролетарских писателей). Человек мог считать себя свободным, и даже в некотором роде защищенным, только если его образ мыслей совпадал с государственной идеологией. В сознаний людей парадоксальным образом сочетаются язык власти, которая провозглашает свободу высшей ценностью, но фактически диктует единственно возможный образ жизни, и реальное употребление слова «свобода», ставшее символом недостижимой в таком государстве утопической мечты.
Наличие двух языков (официального, признанного властью, и бытового, используемого в повседневной речи) осознается и подчеркивается самой властью. Так Сталин дает определение «подлинной» свободы: «Настоящая свобода имеется только там, где уничтожена эксплуатация, где нет угнетения одних людей другими, где нет безработицы и нищенства, где человек не дрожит за то, что завтра может потерять работу, жилище, хлеб» [Толковый словарь русского языка 1996, IV, 95]. В этом определении абсолютно отсутствует «позитивное» понимание свободы как условия для реализации каких-либо целей- «удален» самый главный элемент — свобода выбора. В советское время человек обязан быть свободным — думать, действовать в соответствии с «генеральной линией». В противном случаелишение свободы — заключение, неволя. В связи с этим актуализируется новое противопоставление свободы и воли: по-настоящему свободным человек может быть только за пределами государства — за границей, в психиатрической больнице, в ГУЛАГе, на «том» свете. Эти возможности обретения свободы рассматриваются в «запрещенной» литературе (М. Булгаков, А. Солженицын, Б. Пастернак)2.
2 Эти условия несвободы мышления спровоцировали мощный всплеск развития литературы. Жесткий контроль стеснял творческих людей до невообразимых пределов, но в то же самое время давал почувствовать, что правительственные структуры заинтересованы в твоей работе, что от твоего поведения многое зависит. Такое пристальное внимание к творчеству со стороны государства стимулировало гораздо.
В 90-е гг. в словаре языковых изменений была зафиксирована актуализация слова «свобода», имеющего на данный момент два значения: 1. Возможность человека действовать в соответствии со своими интересами и целямиотсутствие зависимости. 2. Отсутствие ограничений, запретов [Толковый словарь русского языка конца XX века 1998, 568]. При всем многообразии различных интерпретаций этого понятия, оно обязательно должно включать в себя определение границы (экономические, политические, социальные законы, нравственный императив) и конечной цели (во имя чего человеку дается эта «высшая ценность бытия»).
Активное заимствование философских идей Западной Европы, история возникновения культуроспецифического концепта свободы, обусловленная внутриязыковыми процессами, а также сюжетно-образное воплощение свободы в литературных текстах подготовили в XVIII в. в России появление дискурса свободы3. Значение дискурса не ограничивается письменной и устной речью, но включает в себя и внеязыковые семиотические процессы. Дискурс — это «речь, погруженная в жизнь, в социальный контекст» больше, чем пренебрежительное отношение в демократических странах. Характерное для того времени словосочетание «борьба за свободу» [Ожегов 1994, 611] воспринималось писателями не как призыв противостоять господствующей ортодоксии, а скорее как попытка отстоять свое право описывать жизнь так, как они ее видят, не обращаясь постоянно к идеологии.
3 В истории классической философии понятие дискурса использовалось для характеристики последовательного перехода от одного дискретного шага к другому и развертывания мышления, выраженного в понятиях и суждениях, в противовес интуитивному схватыванию целого и его частей [Новая философская энциклопедия 2000, I, 670]. В современной французской философии постмодернизма дискурсхарактеристика особой ментальности и идеологии, которые выражены в тексте, обладающем связностью и пеюсшостью и погруженном в жизнь, в социокультурный, социально-психологический идр. контексты [там же, 670].
Новейший философский словарь 1998, 222]4. Размышления о свободе неявно, за фасадами зданий, по образному выражению М. Фуко, присутствовали и в политике Екатерины, манипулирующей популярными идеями века Просвещения («века свободы разума», как называли его современники) — и в частной переписке дворян, рефлексирующих по поводу происходящих перемени в законодательных актах, и в художественных произведениях.
Образное воплощение идея свободы получает в художественных текстах. В жизни людей XVTII в. особую роль играла литература: она воспринималась как своего рода экспериментальная площадка для провозглашения «идей века». Сама императрица принимала активное участие в литературной жизни страны: она не только внимательно следила за тем, что выходит из-под пера ее подданных, но и сама писала поучительные сказки, исторические «представления», политические сочинения. Во время ее царствования было учреждено «Собрание, старающееся о переводе иностранных книг на российский язык», развернулась оживленная журнальная деятельность5. В начале своего царствования Екатерина II.
4 М. Фуко определяет «дискурсию» как своеобразный инструмент познания, позволяющий вычитывать в дискурсе не денотативное значение высказывания, а, напротив, те значения, которые подразумеваются, но остаются невысказанными, невыраженными, притаившись за фасадом «уже сказанного» [Фуко М. Археология знания. К., 1996].
5 За пятнадцать лет существования «Собрания» было издано 112 названий в 173-х томах (шире всего были представлены французские энциклопедисты, Вольтер и Руссо). Екатерина ежегодно выделяла из собственных средств 5 тысяч рублей на оплату трудов переводчиков. Денежное вознаграждение, которое изначально предполагалось за переводческий труд, открыло путь в литературу десяткам людей. Именно через перевод к самостоятельному сочинительству пришли Н. Новиков, Д Фонвизин, Я. Княжнин, И. Богданович, В. Майков, И. Хемницер, М. Попов, В. Лукин, Н. Львов, А. Радищев, В. Капнист, И. Дмитриев, позлее И. Крылов, Н. Карамзин, В. Жуковский [Никуличев 2000,138 — 139]. Подробнее о литературной деятельности Екатерины в статье Ю. увлечена идеями энциклопедистов (издает их труды, поддерживает переписку). Но она (в отличие, может быть, от Радищева, призывавшего народ к борьбе за свободу, не волю!) понимает, что лозунг французской революции никогда не может быть провозглашен в России.
Особое место в истории литературы последней трети XVIII в. занимает жанр классицистической трагедии. Именно драматические произведения пользовались в этот период наибольшей популярностью, что объясняется, прежде всего, особенностью жанровой природы. Драма (как один из трех литературных родов, наряду с эпосом и лирикой) сформировалась на основе эволюции театральных представлений и предназначалась для коллективного восприятия. Она «всегда тяготела к наиболее острым общественным проблемам.- ее основа — социально-исторические противоречия или извечные, общечеловеческие антиномии» [Литературная энциклопедия терминов и понятий 2001, ст.242]. В русской трагедии XVIII века центральной становится проблема создания идеального образа, помещенного в социально-политической контекст6. Идеальный герой, спасающий Отечество, идеальный монарх, ни на минуту не забывающий о благе своих подданных, и, в качестве контраста, тиран, угнетающий народ, властолюбивый вельможа, плетущий интриги, — вот наиболее часто встречающиеся в трагедиях образы. В основе сюжета, как правило, лежит.
Никуличева «Воцаренное слово: Екатерина И и литература ее времени» [Никуличев 2000, 132−160].
6 «С наибольшей художественной полнотой противоречия внутреннего мира героя раскрывались в трагедии. Мужественно подавляя страсти, трагический герой нравственно был готов погибнуть во имя идеала. Так духовная жизнь, управляемая над индивидуальным разумом, утверждала героизм как норму нравственного поведения человека, как образец для подражания. Искусство классицизма открывало высокое в жизни человека, проявлявшееся в верности долгу, служению общему, государственному, в способности преодолевать зпжтяческое, подавлять страсти, увлекающие в круговорот низких и частных житейских интересов» [Купреянова 1976, 114]. идея свободы в различных ее проявлениях: свобода нации от иноземного ига, свобода гражданина от посягательства на его честь, достоинство и свобода монарха от лести и склонности к тиранству, свобода героя от затмевающей рассудок страсти и свобода женщины от насилия.
Актуальность исследования. Представленная работа позволяет расширить и уточнить наши представления о проблематике и художественном своеобразии русской трагедии последней трети XVIII — начала XIX в. Вычленение основных культуроспецифических концептов (честь, долг, любовь, жизнь и смерть), представляющих собой определенную систему иерархических ценностей в сознании людей этой эпохи, делает возможной реконструкцию дискурса свободы, существовавшего на страницах большей части художественных произведений данного периода. Обращение к анализу дискурсивных практик, основанному на сопоставлении художественных текстов с культурно-историческими реалиями изучаемой эпохи, в какой-то степени «снимает» идеологическую «заданность» работы, обусловленную временем исследования. Кроме того, восстанавливаемый в процессе анализа механизм создания дискурса свободы, основанный на особенностях поэтики трагедийного текста, делает исследование более точным и результативным.
Цель исследования — рассмотреть содержание и механизм создания дискурса свободы в русской трагедии последней трети XVIII — начала XIX в.
В связи с этим были поставлены следующие задачи:
1. Определить культурно-исторические условия формирования дискурса свободы;
2. Выделить основные концепты, образующие дискурс свободыраскрыть их семантическое наполнениеопределить языковые средства, используемые авторами для создания дискурса свободы;
3. Рассмотреть семантику феномена самоубийства, к которому обращаются драматурги для создания аксиологического аспекта дискурса свободы.
Объект исследования — культурные тексты эпохи Просвещения, в которых формировался политический, философский, литературный дискурс свободы.
Предмет исследования — наиболее репрезентативные тексты русской трагедии последней трети XVIII — начала XIX в., а также ряд философских, исторических и политических сочинений, письма этого времени, в которых выявляется дискурс свободы.
Методологическая и теоретическая основа исследования. Русская трагедия XVIII — начала XIX в. была предметом исследования многих ученых. Первой работой по истории театра и драмы на русском языке стал «Опыт исторического словаря о российских писателях» Н. И. Новикова [Новиков 1772]. В 1787 г. был издан без указания автора «Драматический словарь», содержащий обширный материал по истории русского театра. В нем был представлен не только перечень пьес с указанием имен сочинителей, переводчиков и композиторов, но и сведения о реакции современников на некоторые постановки. Наиболее подробно историография русского театра от его истоков до конца XVIII в. изложена в работе Б. Н. Асеева «Русский драматический театр.» [Асеев 1977, 5 — 66]. В ней автор излагает историю русского драматического театра, обращая особое внимание на проблему преемственности традиций народного театра в профессиональном театральном искусстве XVII — XVIII вв., на связь театра с русской передовой общественной мыслью, а также на проблему взаимоотношения русского театр с передовой театральной культурой Запада.
Среди работ по истории и теории литературы особого внимания заслуживают труды Д. Д. Благого, Г. А. Гуковского, рассматривавших русскую трагедию в контексте литературного процесса XVIII в.- Л. И.
Кулаковой, Е. Н. Купреяновой, А. П. Валицкой, Ю. Б. Борева, исследовавших эстетическую природу трагедийГ. В. Москвичевой, Г. Н. Моисеевой, В. А. Бочкарева, наиболее остро поставивших проблему историзма русских трагедий, а также проблему преемственности идей древнерусской литературы в эпоху классицизмаЮ. В. Стенника, обратившегося к вопросу о жанровой природе русской трагедии, и других. Среди современных работ нужно отметить докторскую диссертацию К. А. Кокшеневой «Эволюция жанра трагедии в русской драматургии XVIII века. Проблема историзма» (2003).
Теоретическую основу исследования составили труды Ю. М. Лотмана, основателя тартуско-московской школы русской семиотики, видевшего суть культуры в ее внутреннем многоязычии и интерпретировавшего любое проявление человеческой деятельности как текст. В своей книге «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века) Ю. М. Лотман подробно рассматривает различные варианты текста поведения, подходя к нему как к семиотическому феномену. Он начинает свое исследование с тех иерархических систем, которые существовали в обществе и накладывали свои рамки на поведение, причем прослеживает не только образцы официального, государственного поведения, но и тексты частной жизни. Одна из центральных идей его исследованияальтернативность мира реального и мира вербального. Текст поведения очень часто строится по вербальным образцам: «Примером того, как люди конца XVIII — начала XIX века строят свое личное поведение, бытовую речь, в конечном счете свою жизненную судьбу по литературным образцам, весьма многочисленны» [Лотман 1994, 183]. По мнению Лотмана, именно вербальный мир давал больше образцов выбора поведения, чем мир реальный.
Продолжением этого направления стали труды современных исследователей, совмещающие в себе анализ культурного, исторического и литературного контекста эпохи. Среди них можно выделить следующие существенные для нашей темы работы: монография А. Строева «» Те, кто поправляет фортуну". Авантюристы Просвещения" (1998), в которой автор рассматривает биографии знаменитых авантюристов как единый текст и сопоставляет с повествовательными моделями эпохи (романом, комедией, литературным мифом и т. п.) — книга А. Зорина «Кормя двуглавого орла. Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII — первой трети XIX века» (2001), в которой не только рассматривается цикл конкретных идеологических моделей, выдвигавшихся в качестве государственной идеологии Российской империи в екатерининское, александровское и николаевское царствование, но и дается теоретическая концепция, обосновывающая механизм взаимодействия литературы и идеологиикнига И. Рейфман «Ритуализованная агрессия: Дуэль в русской культуре и литературе» (2002), посвященная исследованию дуэльного дискурса в русской литературе и культуре.
Методы исследования. В работе был использован герменевтический подход, предполагающий не только интерпретацию текста, но и реконструкцию его места в духовной истории человечества. Осознание ценностей эпохи Просвещения помогает поместить художественные произведения последней трети XVIII — начала XIX в. в их исторический контекст и оценить их во всем многообразии. Суть интерпретации состоит в том, чтобы из знаковой системы текста воссоздать его значение, «увидеть» его «глазами современников». Кроме того, при анализе текстов был использован принцип «деконструкции», смысл которого заключается в выявлении скрытых («спящих», по терминологии Деррида) «остаточных смыслов», закрепленных в языке в форме мыслительных стереотипов и бессознательно трансформируемых современными автору языковыми клише. При этом литературный текст рассматривается в более широком контексте общекультурного дискурса, включающего религиозный, политический, экономический, социальный дискурс. Художественные тексты соотносятся не только с соответствующей им литературной традицией, но и историей культуры. Таким образом, деконструктивистский анализ литературы может стать частью более широкого аспекта так называемых «культурных исследований», т. е. изучение дискурсивных практик как риторических конструктов, обеспечивающих власть «господствующих идеологий».
Информационная база исследования. В числе исследовательских источников диссертации использованы: а) художественные тексты различных жанров последней трети XVIII — начала XIX в.- б) статьи Encyclopedie ou Dictionare raisonne des sciences, des art et des metiers, par une sosiete de gens de letters. Mis en ordre et publie par m*** («Энциклопедия» д’Аламбера и Дидро), в) переписка Екатерины И, письма русских дворянг) официальные документы в виде Полного свода законов Российской империи, законодательных и других нормативных актов, в том числе «Наказ» Екатерины II, конкурсные работы Вольного Экономического Общества (1766), доклады и протоколы заседаний Комиссии о вольности дворянства (1763), Уложенной комиссии (1767), Жалованная грамота дворянству (1785). Информационные источники включают в себя: а) монографии и научные статьи по истории и теории литературы, очерки по философии и эстетике XVIII в.- б) исследования по истории русского театра XVIII — начала XIX в.- в) очерки по истории русской культуры XVIII — начала XIX в.- г) исследования по истории общественной мысли XVIII в.- д) труды по истории русского дворянствае) словари, справочники и энциклопедии.
Научная новизна исследования заключается, во-первых, в самой постановке проблемы: изучение дискурса свободы в русской трагедии последней трети XVIII — начала XIX в. Традиционно данные художественные произведения рассматривались с точки зрения жанровой природы текста или в связи с характеристикой творчества отдельного автора. Выполненное исследование отличается тем, что при анализе художественных текстов учитывался прежде всего культурно-исторический контекст эпохи, во многом определявший проблематику русской трагедии данного периода. Во-вторых, в работе были использованы новые научные категории и понятия, такие как дискурс, концепт, идеологическая метафора, широко применяемые в современной науке, но не используемые при изучении русской драматургии XVIII в. Кроме того, были применены новые методы исследования, позволяющие реконструировать внутреннюю логику создания текста, «диктующего» возможные интерпретации. В отличие от предшествующих работ, посвященных изучению жанра русской трагедии, констатирующих преимущественно факты заимствования (из национальной истории, древнерусской литературы, зарубежной драматургии), данная работа представляет собой прежде всего анализ сюжетно-образной структуры трагедии, особенностей ее поэтики в ракурсе вышеизложенных проблем.
Практическая значимость исследования. Результаты выполненного исследования могут быть использованы при создании спецкурса по русской литературе последней трети XVIII — начала XIX в., истории общественной мысли XVIII в., а также для дальнейшего углубленного изучения особенностей русской трагедии указанного периода, в характеристике национального менталитета в сфере размышлений о свободе.
Апробация результатов исследования. Основные положения и результаты диссертационного исследования были представлены в виде докладов на международной научно-практической конференции «Литература в контексте современности» (25−26 февраля 2002 г., Челябинск) — на всероссийской научной конференции «Дергачевские чтения — 2002. Русская литература: национальное развитие и региональные особенности» (2−3 октября 2002 г., Екатеринбург) — на научно-практической конференции «Творчество Д. Н. Мамина-Сибиряка в контексте русской литературы» (4−5 ноября 2002 г., Екатеринбург) — на всероссийской научной конференции «Вторые Лазаревские чтения» (21−23 февраля 2003 г., Челябинск) — «The Area.
Studies 4th Annual International Student Conference «Dimensions of Modernity» «(May 1−3, 2003, Armenia) — на всероссийской научной конференции «Дергачевские чтения — 2004. Русская литература: национальное развитие и региональные особенности» (7−8 октября 2004 г., Екатеринбург).
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
В последней трети XVIII в. в России усилиями правящей элиты, с одной стороны, и общественными деятелями, философами, писателями — с другой, был создан дискурс свободы, то есть последовательный, логический (в отличие от интуитивного, не требующего доказательств способа мышления) процесс формирования и обсуждения культуроспецифического концепта свободы, отразившийся прежде всего в политических и литературных текстах эпохи. Если западноевропейский дискурс свободы проявился в первую очередь в декларативных и безапелляционных лозунгах Французской революции, то русский дискурс свободы в основном существовал неявно, в подтекстах и в произведениях, которые не предполагалось публиковать. Он выражался в попытке просвещенной части населения страны, прежде всего дворянства, переосмыслить свой сословный статус и добиться законодательно закрепленных гарантий свободы, в стихийных народных бунтах, также вызванных сложным внутриполитическим состоянием страны, в позиции власти, провоцирующей только обсуждение проектов освобождения различных социальных групп (конкурсные работы ВЭО, работа Комиссии о вольности дворянства и т. д.).
Обращение к концепту свободы Екатериной II было вызвано стремлением создать в глазах иностранцев образ просвещенной страны, способной занять достойное место на политической арене Европы, увлеченно обсуждавшей идеи французов-энциклопедистов. В решении внутригосударственных проблем, сопряженных, главным образом, с укреплением самодержавной власти, так или иначе было необходимо определить меру свободы подданных, должных, по расчетам Екатерины, добровольно и сознательно (свободно!) служить императрице и Отечеству.
Особое место в создании дискурса свободы в России занимала литература. В художественных текстах этого периода с наибольшей полнотой и отчетливостью отразились тревоги и сомнения времени, отличающегося не только стремлением переосмыслить уже существующие ценности (в чем, по мнению философов, заключалась определенная свобода мысли), но и опробовать их на практике. Екатерина II отчетливо представляла, насколько мощным и универсальным инструментом для манипуляции общественным сознанием является литература. Ее политические и литературные сочинения являют собой достаточно удачную попытку создать образ просвещенного монарха не только в глазах современников, но и будущих историков, оценивающих ее государственную деятельность. Поднимая в своих произведениях наиболее злободневные проблемы, она приглашала принять участие в литературной полемике всех желающих высказаться, но, как опытный и жесткий политик, не останавливалась перед преследованием своих излишне увлекающихся в споре оппонентов, запрещая отдельные издания и ссылая авторов в Сибирь или Шлиссельбургскую крепость.
Особую роль литературы в жизни нации и государства отмечали и первые «теоретики» русского искусства (А. П. Сумароков, М. В. Ломоносов, В. И. Лукин, С. Г. Домашнев, П. А. Плавильщиков и др.). Все они так или иначе писали о высоком долге поэта, писателя, драматурга, призванного «владеть» и «руководить» умами соотечественников. В последней трети XVIII века наиболее перспективным в плане влияния на аудиторию стал жанр трагедии, с уже сложившимся классицистическим каноном, предписывающим драматургу обращение к высоким общечеловеческим проблемам и героическим характерам. Жанр трагедии был особенно привлекателен для русских просветителей тем, что предоставлял им возможность воздействовать на сознание людей не только силой поэтического слова, но и выразительностью сценических образов, зрелищностью действия, а также позволял рассчитывать на непосредственную реакцию зрителей.
Дискурс свободы в трагедиях последней трети XVIII — начала XIX в. реализовался прежде всего в выборе тем и сюжетов. Несмотря на то, что драматурги чаще всего обращались к героическому прошлому страны, события, которые разворачивались на сцене, в сознании зрителей легко ассоциировались с современной историей. Как далеко может зайти автор, используя в своих трагедиях прием политических аллюзий, — вопрос, который иногда был важнее трагических событий, происходящих с героями. Особое место в театральном репертуаре этого времени занимает трагедия Я. Б. Княжнина «Вадим Новгородский». Она стала своеобразным итогом всех размышлений о сущности и природе власти, идея свободы приобрела в ней философские очертания и общечеловеческое вневременное значение. Возможно, именно поэтому Екатерина II приказала уничтожить все имеющиеся экземпляры «Вадима Новгородского»: она могла себе позволить не замечать конкретные политические аллюзии, о которых никто не решался говорить вслух и которые быстро заслонялись новыми событиями, но не допускала даже и мысли о существовании трагедии, которая могла бы помрачить блеск ее величия в глазах потомков.
Кроме того, дискурс свободы в русских трагедиях формировался из таких значимых для сознания людей последней трети XVIII — начала XIX в. категорий, как честь, долг и любовь. В течение этого периода в трагедиях актуализировались различные аспекты понятия «честь»: честь Отечества, честь подданного, честь гражданина, честь рода (в частности, надгробная почесть и женская честь), индивидуальная честь. Следование законам чести соотносилось с представлением о степени внутренней свободы человека, способного ради сохранения человеческого достоинства, своего «доброго имени», пожертвовать внешней свободой, а иногда и жизнью. Свобода для человека XVIII столетия заключалась прежде всего в праве отстаивать свою честь и защищать от посягательств иноземных завоевателей, от власти неправедного правителя, от интриг и коварных замыслов недоброжелателей.
Дискурс свободы неизбежно возникал на страницах трагедий, когда драматурги обращались к понятию «долга». С одной стороны, право исполнить свой долг перед народом (для правителя), перед Отечеством (для подданного), перед родом (для оставшихся в живых родных) подтверждало свободу человека в совершении поступков. С другой стороны, необходимость следовать своему долгу даже тогда, когда это лишает человека хотя бы надежды на счастье, свидетельствует о трагической несовместимости категорий свободы и долга в условиях тирании.
Мера индивидуальной свободы определялась через сопоставление концептов любви и власти. Наиболее распространенным в трагедиях XVIII в. было представление о том, что человек, в жизни которого появлялась не управляемая разумом страсть, становится безвольным рабом своих чувств, «игралищем страстей». Но уже в конце XVIII — начале XIX в. дискурс свободы проявляется в трагическом противоречии любви как воплощения индивидуальной свободы и счастья и тех обязательств, которые накладывает долг перед обществом или перед родом.
Характерной чертой творчества русских драматургов последней трети XVIII — начала XIX в. было стремление не только раскрыть суть свободы, но и увидеть все ее грани. Обращение к феномену самоубийства позволяет им определить аксиологический аспект дискурса свободы. Когда в равной степени значимые для человека понятия «чести», «долга» и «любви» вступают во внутреннее противоречие, человек должен быть свободен в выборе между жизнью и смертью.
