Послевоенная поэзия русского зарубежья

После изучения данной главы студент должен:

знать

• • эволюцию поэзии послевоенной эмиграции от политической к лирико-философской проблематике:
• • традиции классической поэзии и акмеизма в поэзии Д. Кленовского;
• • основные мотивы поэзии И. Елагина;
• • внутренний смысл слова в стихах II. Моршена;

уметь

• • анализировать творчество Д. Кленовского в соотнесении с классикой, современной ему советской литературой;
• • анализировать проблематику и образный строй произведений И. Елагина;
• • раскрыть функцию словотворчества для выражения философских идей в поэзии Н. Моршена;

владеть

• понятиями «литература русского зарубежья», «традиции и новаторство», «поэтическая метрика», «словотворчество», «философская поэзия» .

Изучение литературы второй волны русской эмиграции находится в самом зачатке. Среди филологов устойчиво бытует мнение (частично справедливое), что вторая волна не дала русской литературе таких блистательных образцов художественного творчества, как послеоктябрьская эмиграция 1920−1940 гг. Тем не менее среди сотен тысяч русских людей, оказавшихся после Второй мировой войны в эмиграции^[1], было немало талантливых людей, посвятивших себя литературному творчеству: поэты Иван Елагин, Ольга Анстей, Дмитрий Кленовский, Валентина Синкевич, Борис Нарциссов, поэты и прозаики отец и сын Марченко (взявших себе соответственно псевдонимы Николай Нароков и Николай Моршен), Сергей Максимов, Владимир Марков, Борис Филиппов, прозаики Леонид Ржевский, Владимир Юрасов, Борис Ширяев и многие другие.

По единодушному мнению критики, наибольший вклад в развитие русской литературы второй волны русской эмиграции внесли поэты. Характерно, что почти все они начинали с политических, часто даже сатирических стихов. Так, Иван Елагин в стихотворении «Амнистия» проклинает убийц своего отца; ему же принадлежат «Политические фельетоны в стихах. 1952−1959» (Мюнхен, 1959). Николай Моршен в стихотворениях «Тюлень» и «Вечером 7 ноября», вошедших в его первый сборник, противопоставляет человека тоталитарному обществу. Владимир Юрасов пишет вариацию на тему поэмы А. Т. Твардовского «Василий Теркин», герой которой рассказывает о советских концлагерях, о нищенской преди послевоенной жизни деревни, высмеивает партийных руководителей. В эмиграции поэтам надо было прежде всего освободиться от давящей атмосферы прежней жизни и лишь затем перейти к более объективному и философски глубокому изображению реальности и своих переживаний.

Дмитрий Кленовский (1893−1976)

Одним из первых вновь «изведал радости земли» Дмитрий Кленовский (Дмитрий Иосифович Крачковский, 1893−1976). Критика дружно называет его последним русским акмеистом и включает в тройку лучших поэтов второй волны русской эмиграции. Его отец — академик живописи, мать — художница-пейзажистка. С шести-семи до 16 лет мальчик «издавал» свои журналы, разумеется, рукописные. Вместе с родителями много путешествовал по Европе. С 1904 по 1911 г. учился в Царскосельской гимназии, имя которой будет часто встречаться в его стихах. Печататься начат с 1914 г. Первый сборник " Палитра" вышел в канун Октября 1917 г. и остался почти незамеченным критикой. С 1925 г. Кленовский собственных стихов не пишет, но много переводит украинских авторов. В 1942 г. эмигрирует в Германию, где вновь начинает писать стихи. Одна за другой выходят его книги: " След жизни" (1950), " Навстречу небу" (1952), " Неуловимый спутник" (1956), " Прикосновение" (1959), " Уходящие паруса" (1962), " Разрозненная тайна" (1965), " Стихи. Избранное" (1967), " Певучая ноша" (1969), " Почерком поэта" (1971), " Теплый вечер" (1975), " Последнее" (1977). В их названиях легко прослеживается единая нить: стремление постичь, передать почерком поэта «след жизни», прикоснуться к неуловимой тайне бытия, устремиться навстречу небу.

Как и у акмеистов, «радость» едва ли не ключевое слово в поэзии Кленовского. В стихотворении «Просьба» (1946) он пишет о счастье «рвать черемуху, трогать струны, провожать серебряные луны», сторожить розовые зори. Он называет «высокими мгновеньями» общение с любимой и чтение пушкинского «Евгения Онегина». К «сокровищам неба и земли» относит сады, звезды, прибои («Я их изведал, радости земли»). Вместе с тем через все книги поэта проходит мысль о связи быта и бытия:

В каждой капле, камешке, листе Шумный космос дремлет, изначален, Оттолкнулся — и, глядишь, причален К самой невозможной высоте!

(«Повседневность», 1950).

В «никем не тронутой тишине», в луче света, в звезде «и в каждодневном хлебе иногда» поэт видит «нездешней преломленности находку» («Заложница несбыточной мечты…»). Другое дело, что земное воплощение бытия разрозненно во множестве явлений. Поэт сравнивает эти проявления с черепками, подобранными в пыли повседневности и восклицает: «Как хороша должна быть в целом разрозненная тайна их» («Я не улавливаю знаков…»).

В стихотворениях «Я знаю, мир обезображен…», «Вера», «Поговорим еще немного…», «Я тоже горлиц посылал…» Кленовский утверждает, что вопреки всему следует верить в «Связь неземного естества / С земным своим изображеньем!», в наличие высшего смысла бытия:

Я знаю: мир обезображен.

Но сквозь растленные черты Себя еще порою кажет Лик изначальной красоты…

И с каждым разом мысль упрямей, Что мир совсем не обречен, Что словно фреска в древнем храме, Лишь грубо замалеван он.

Даже «не забытое, не прощенное» с годами не то чтобы прощается (этого нет), но становится неотъемлемой частью жизни лирического героя, тяжкой, но все-таки благословенной («Прикосновение», «Поющая ноша»).

В земном и радостном мире поэзии Кленовского огромное место занимает любовь. Почти все его поздние сборники имеют посвящение: «Моей жене». Уже в ранних стихах любимая «ясна, как на заре», и питает всех «этой утренней прохладою необугленной души» («Вот она, моя любимая…»). Это целомудренное описание любви сохраняется и в последующем творчестве Кленовского. Шепот влюбленных у него сильнее «шума вселенной» («Как бушевали соловьи…»). Лишь в одном стихотворении («Нас было двое. Женщина была…») присутствует любовная трагедия: обманутый лирический герой совершает самоубийство. Но и здесь внимание автора сосредоточено не на измене, а на той нежности, которую герой испытал к бросившей его женщине, прикоснувшейся к нему после рокового выстрела. Через много лет пожилой поэт вновь обратится к этой теме, хотя и в гораздо более смягченном элегическом тоне («Я оборачивался без конца…», «Мне сладко думать, уходя…»). Любовь поэта простирается столь далеко, что он обещает любимой прийти к ней после смерти, чтобы она на другой день улыбнулась: «Знай, это я вчера незримо / Пришел помочь меня забыть» («Я знаю комнату, в которой…»). И если в «Певучей ноше» поэту еще казалось, что «она» и «он» — два разных существа («мы можем быть вдвоем, но никогда не сможем стать единым»), то в следующей книге Кленовский опровергнет собственное утверждение: дороги «слились в одну» и «дорога превратилась в путь» («Помнишь встречу наших двух дорог…»).

Темы радости жизни и любви соединяются у Кленовского с темой поэзии. Он приходит к выводу о равенстве поэзии и жизни и в подтверждение этой мысли приводит обычай немцев, восклицающих о цветке, девушке, о любом нравящемся им предмете: «Ну разве не стихотворенье?» («Когда они вконец восхищены…»). «Ничто так сердце не будит, как настойчивый зов стиха» , — пишет Кленовский в стихотворении «Поэты». Стихи — это «ямбическое прикосновение к душам» , — вторит он себе во вступительном стихотворении сборника «Прикосновение», развивая свою более раннюю мысль о том, что самое огромное пространство — «пространство наших душ» («Мы потому смотреть на небо любим…»). Русский язык для поэта — способ выражения души:

Есть в русском языке опушки и веснушки, Речушки, башмачки, девчушки и волнушки, И множество других, таких же милых слов.

Я вслушиваться в них, как в музыку, готов.

(«Есть в русском языке…»).

Язык сближает поэта с родиной. Тема России постоянно звучит в лирике Кленовского: «Я служу тебе высоким словом, / На чужбине я служу тебе» («Родине», 1952); «Он живет не в России — это / Неизбывный его удел, / Но он русским живет поэтом / И другим бы — не захотел» («Поэт зарубежья», 1973).

Дмитрий Кленовский уверен, что «обратно возвращает слово все то, что срублено и сожжено» («Его вчера срубили, что осталось…»). Поэт, по Кленовскому, повар у плиты, пчелка, собирающая мед («Стихи о стихах»). Впрочем, наряду с бытовыми определениями стиха поэт охотно использует и высокие. В одном из поздних стихотворений («Себе», 1971) мысль о том, что все уже сказано, «обо всем спрошено», «на все, что мог, тобой отвечено», опровергается прямо противоположной — надо продолжать работать, писать:

Просто тропкой иди, Чужеземной, узкою, Что быть может впереди Все ж сольется с русскою.

В последних книгах Кленовского тема поэта и поэзии сливается с темой смерти. Лирический герой Кленовского вносит существенную поправку в христианский догмат о земной жизни как заточении души, а смерти — как освобождении. Земная жизнь для него прекрасна, а переход в инобытие — «испепеляющее чудо», «щемящее освобождение», т. е. явление драматическое («Последних мук не утаить…», «Чем дольше я живу…»). Чем ближе к старости, тем яростнее становится жажда жизни. С этой точки зрения показательно стихотворение «Когда приходит день осенний…», где повторяются в целом ряде стихов слова «дожить бы до»: лирический герой хочет дожить до первого дрозда, до первой сирени, до первого яблока, а там опять — до первого дрозда. В то же время Кленовский в смерти видит некое приближение к непостижимой для земного существа тайне («На определенной высоте», «Мы стоим перед загадкой, / Что свершится с нами там…»). Находясь «в плену земли», человек, по Кленовскому, не должен забывать о высшем предназначении (у поэта это звучит метафорой «Давайте строить корабли»). И тогда поэзия обеспечит если не бессмертие, то продление земного бытия («Мы сохраняем в памяти былых.»).

Художественный мир Дмитрия Кленовского весь устремлен к классической поэзии. О своих поэтических пристрастиях он скажет в стихотворении с полемическим названием «Нет бедных рифм, докучливых, плохих…»: «Строка, — утверждает поэт, — требует как берегов река / Спокойного, совсем простого слова». Рифмы Кленовского изящны, но строги. Он избегает явной игры аллитерациями, ассонансами, сдержанно пользуется составными рифмами, однако мастерски владеет приблизительными рифм и нс боится глагольных (не просите — пишите; узнавайте — не забывайте). Любимый размер — ямб: его поэт употребляет втрое чаще, чем хорей.

Ориентация на напевность, лиризм, а не приближение к разговорной интонации обусловили минимальное использование трехсложных размеров. Не очень широко пользуется поэт и разностопными размерами, характерными для нервного стиха XX в. Основными художественными средствами Дмитрия Кленовского, покоряющими сердца читателей, являются слово и интонация.

* * *

Если Д. Кленовский, едва оказавшись на свободе, сразу начал писать о радостях земли, то у большинства освобождение затягивалось надолго, налагая на стихи трагический, чтобы не сказать пессимистический, оттенок. Однако с годами социальные темы почти у всех крупных поэтов второй волны русской эмиграции все чаще переходили в темы философские, а мировосприятие обретало пушкинскую гармонию, что видно даже из простого сопоставления названий сборников. Так, у Ивана Елагина социально-биографическое «По дороге туда» (1947, 1953) сменяется философским «В зале Вселенной» (1982). У Николая Моршена социологизированный «Тюлень» (1959) вытесняется космологическим «Эхом и зеркалом» (1979) и лирико-философским «Умолкшим жаворонком» (1996).

• [1] Точных сведений о числе эмигрантов нет. Павел Полян, ссылаясь на официальные цифры органов по репатриации, называет цифру 551 561 человек (Полян П. Жертвы двух диктатур: остербайтеры и военнопленные в третьем Рейхе и их репатриация. М., 1996). Иную цифру приводит Л. А. Чакшева в книге «История русской эмиграции: Вторая волна» (Новосибирск, 1998): 620 тыс.