Возможности социологии знания для анализа социокультурного состояния России: кейс-стади

Российские реформаторы постперестроечной поры, очевидно, исходили из того, что достаточно покончить с определенными советскими институциональными реалиями (монополия КПСС на власть, тотальный государственный контроль над экономикой, директивно заидеологизированная культура и наука) и заменить их институтами рынка, парламентаризма, открытой культуры, чтобы все это автоматически обеспечило России достойное место в мировом сообществе.

Несомненно, возникшие в процессе реформирования новые экономические и политические структуры, культурный плюрализм, обретение институциональной легитимности такими науками, как социология, политология, культурология, привели к производству и распространению новых сметем знания, конкурирующих друг с другом, к изменению ценностных ориентаций и самоидентификаций у миллионов людей. Многие из них отказались от прежних идеалов и ценностей и пытаются приспособиться к новому образу жизни, явно или латентно конструируя рыночные и демократические «жизненные миры» .

Результаты происходящих в обществе преобразований, пересмотров жизненных ориентаций адекватно осознаются самим социальным агентом далеко не всегда. Поэтому исследование новых тенденций конструирования россиянами своих «жизненных миров», чему может помочь социология знания, представляется крайне важным для прогноза результатов социокультурной динамики страны в целом.

Период современной России свидетельствует о коллизиях «жизненных миров» россиян, о неоднозначности результатов первых попыток приближения страны к демократии и цивилизованному рынку. При сто оценке количество ПОЗИТИВНЫХ и негативных характеристик почти уравновешено.

Так, М. К. Горшков отмечает, что под знаком «плюс» массовое сознание выделяет следующие свойственные современному российскому обществу характеристики: возможность стать богатым человеком, гражданские и политические свободы, возможность профессионального роста и карьеры, жизнерадостность.

При этом весьма внушительный список представляют негативные показатели функционирования российского общества — преступность, бандитизм, коррупция и взятки, неуверенность в своем будущем и бездуховность. Кроме того, отмечаются социальная несправедливость, межнациональные конфликты, бюрократия, кризис и страх^[1].

Знание многих преуспевающих агентов экономического ноля свидетельствует о том, что они верят, думают, живут и действуют «по-западному, по общецивилизационным нормам», что они «достопочтимые члены» современного общества и олицетворяют собой будущее России. Между тем знание и конкретный текстовой жанр их коллег с Запада совсем иной: их повергают в шок масштабы нечистоплотных комбинаций, им становится ясно, что настрой значительной части российских предпринимателей на сиюминутную рваческую прибыль лишь симулирует «цивилизованные» рыночные отношения.

Особенно видны различия знания россиян и европейцев, касающиеся потребительского поведения. Так, 95% немцев считают, что пристойная жизнь невозможна без холодильника (как и россияне, практически полностью имеющие его). Однако при этом для жителей Германии посудомоечная машина стала столь же необходимым компонентом вне черты бедности, как и холодильник (90% немцев считают ее наличие необходимым условием жизни). Компьютер же в их глазах к числу такого рода компонентов не относится — лишь 20% считают его необходимым. Россияне же при относительно высокой стоимости компьютеров массово покупают их, считая возможным обходиться без посудомоечных машин. То же самое относится к цветным телевизорам: в России они присутствуют даже в самых бедных домохозяйствах, в то время как в Германии считают их необходимыми лишь около 40%^[2].

Словом, многие факты нашей социально-экономической повседневности, которые можно приводить и далее, свидетельствуют о том, что нарождающаяся социокультурная реальность состоит из ряда противоречивых, не стыкующихся и значительно конфликтующих между собой «жизненных миров», представляющих собой знание из разного историкокультурного контекста. В итоге одни россияне субъективно конструируют социальные фантазии, похожие на западную реальность. Другие отягощены советскими мировоззренческими установками, испытывают тоску по государственному патернализму. Третьи вообще скептически-негативно воспринимают игру рыночных сил и реалии демократии.

Примечательно, что знание российских граждан о демократии также неоднозначно: они ассоциируют ее не столько с индивидуальными свободами и правами (типичное знание жителей западных демократических стран), сколько с такими ценностями, как «солидарность» и особенно «социальная справедливость». Так, наиболее позитивно нашу реальную демократию оценивают высоко доходные группы и скорее выигравшие от реформ (55,3 и 59,4% соответственно), тогда как среди бедных и проигравших в ходе реформ — 33,6 и 31,3%^[3]. И все эти парадоксы и неопределенности сознания проявляются в новых тенденциях формирования национального характера россиян — сочетании умеренного традиционализма с нарастанием атомизации, разрушением чувства общности и устоев социальной солидарности^[4].

Конечно, имеются и социальные агенты, чьи «жизненные миры» вбирают в себя глобальные межцивилизационные взаимодействия, подготавливая социокультурные предпосылки для перехода к современному плюралистическому обществу с конкурирующими системами знания, что с неизбежностью предполагает культуру толерантности^[5].

Однако интернализация отмеченных, во многом пока желательных демократических реалий представляет собой весьма сложный, многогранный и противоречивый процесс.

Во-первых, этот процесс предполагает на основе «перепонимания от другого» формирование того плюралистического мира, в котором другие народы живут уже сравнительно давно. Само собой разумеется, что для большинства россиян «перепонимание» рыночных и демократических ценностей, индивидуальных свобод, поведенческих актов, адекватных плюралистическому обществу, сложнее на порядок, ибо предполагает усвоение как явных, так и латентных, ранее неизвестных им граней знания.

Во-вторых, интернализация предполагает, что новый мир социальной реальности становится для социальных агентов действительно значимым, т. е. формирует их идентификации с адекватным знанием, мышлением и поведением.

Поясняя этот момент, II. Бергер и Т. Лукман отмечают, что интернализация основывается на перспективе, объединяющей людей: участники конкретных действий взаимно определяют ситуации, у них возникает связь мотиваций, распространяющихся на будущее. «Но что важнее всего — теперь между ними происходит постоянная непрерывная идентификация. Мы не только живем в одном и том же мире, мы участвуем в бытии друг друга»^[6].

Понятно, что сегодня в России социальных агентов с высокой степенью интернализации действительно цивилизованных рыночных и демократических ценностей не может быть много. Идентификации российских рыночников и демократов в силу названных выше причин носят незавершенный, а подчас и деформированный, циничный характер. Очень легко назваться демократом или рыночником, гораздо труднее сделать рыночные и демократические ценности действительно значимыми как в мышлении, так и в поведении людей.

В-третьих, следует иметь в виду, что на характер интернализации, обеспечивающей конструирование субъективной реальности, как считают П. Бергер и Т. Лукман, влияют две переменные — плотность производимой и поддерживаемой акторами реальности и интенсивность общения^[7].

Обе переменные существенно изменяют свою функциональность при переходе от традиционного к современному обществу. Увеличивается динамическая сложность знания и, как следствие, — более часто, чем это было прежде, происходит переоценка значимых других. Неудивительно, что рейтинги популярности руководителей в современных обществах утрачивают былую стабильность. Места значимых других тут же занимают новые актеры, проявившие большую рефлексивность и самоорганизацию. При этом общественное сознание, как правило, не реагирует болезненно на резкие социальные перемещения значимых других, на кризисы их идентичностей: нет былой ненависти, бичевания ушедших лидеров; не столь радикальны, как прежде, звучат требования нового, «настоящего» вождя или героя.

В-четвертых, изменяются и функции «хора» в конструировании и поддержании социальной реальности. Им все более «дирижируют» (в смысле целенаправленно манипулируют) значимые другие. «Хор», по существу, становится новой массой открытого типа. Ее новый характер заключается прежде всего в ориентации на смену выбора того или иного знания (напомним, цементирующей основой массы традиционного общества является приверженность к единой, монопольной системы знания).

Однако, как и во всякой массе, в современном «хоре» присутствует тяга коллективного бессознательного к поиску архетипов или исконных образов (К. Мангейм) — ими становятся их современные функциональные заменители — герои, супермены, просто удачники и «звезды», олицетворяющие собой идеал силы, успеха, счастливого случая и благополучия. При этом, подчеркнем, сами идеалы утрачивают былую ценностную стабильность, которая заменяется относительной динамической стабильностью.

" Хор" стремится идентифицировать себя с героем по случаю, зачастую искусственно созданным (будь то «звезда» «Фабрики звезд» или «победитель» телешоу, или политический авторитет и т. д.).

Социология знания позволяет лучше определить перспективы конструирования демократической субъективной реальности. Становится очевидным, что возможность расставания с переходным периодом постсоциализма и формирование востребованности в России демократических ценностей и институтов зависит не только от того, какие конкретные институциональные очертания приняла и еще примет наша политическая система (новый, облегченный порядок формирования партий, что, конечно же, имеет самостоятельную важность!).

Особо значимо то, какое конкретно знание о политической реальности россияне способны воспроизводить и поддерживать в своих «жизненных мирах» с учетом их исторически сложившихся архетипов.

Представляется, главная причина экономических и демократических проблем кроется не в происках «врагов» и даже не в личных качествах руководителей, а в том, что при ломке старых и создании новых экономических и политических институтов не учитывалось знание и мышление россиян — «свободы» и «ограничения» российской субъективности, особенности наших архетипов, что, собственно, определяет специфику характера и функциональности социальных институтов.

Т. Лукман пишет: «Уровни сложности и степени специализации, которые характеризуют различные институты в одном обществе и один вид институтов в различных обществах, конечно, значительно варьируются. Процессы синхронного и диахронного взаимовлияния между языками, социальными структурами и коммуникативными актами продолжаются и приводят к новым „синтезам“ в повседневной жизни реальных людей»^[8].

В самом деле, нельзя эффективно осуществить реформу политических институтов, не обеспечивая их совместимости со знанием социальных агентов, не осуществляя регулирования коммуникаций на уровне взаимного согласования и принятия перспектив. Социолог утверждает: «Степень „свободы“ взаимодействия в ситуационно согласованном приспособлении перспектив варьируется исторически от одного общества к другому и внутри общества в любую данную эпоху от одного социального домена к другому. Интерсубъективное приспособление перспектив, предварительное планирование коммуникативного взаимодействия и социально сконструированные „планы“ в форме коммуникативных жанров сходятся в пересечении „свободы“ и „ограничений“ в коммуникативном взаимодействии»^[9].

Существующие «свободы» и «ограничения» в знании и, соответственно, мышлении и коммуникативном взаимодействии россиян содержат в себе как потенциал к переменам, так и потенциал сохранения исторически сложившихся образцов поведения, традиций, практик, которые обретают конкретное выражение посредством особенностей наших архетипов. Их характер, в частности, проявляется в глубинных чаяниях людей к совместному (не индивидуальному!) спасению, к решению насущных проблем всем миром и непременно сразу, за счет самоотверженного энтузиазма, в ожидании появления героя, спасителя или политического вождя, в почитании разного рода руководителей, в расчете на государственный патернализм.

Примечательно и то, что в нашем коллективном бессознательном значительное место занимают архетипы имманентности добра, повышенной эмоциональности, иррационального нетерпения и субъективной инерции. Не случайно, в периоды предвыборных кампаний многие потенциальные избиратели позволяют себя обманывать разного рода «героям и вождям»: им симпатичны политики, не скупящиеся на декларирование добрых дел, заведомо невыполнимых обещаний, и менее востребованы политики с рациональным практицизмом.

Можно выдвинуть гипотезу о том, что именно характером и особенностью «жизненных миров» россиян объясняется относительно легкое становление основанных на авторитаризме институциональных структур. Если ретроспективно взглянуть на историю России, то нетрудно заметить, что в массах всегда особым авторитетом пользовались цари харизматического типа, которых боялись и любили, но не просветители.

Все революционные и радикальные реформистские замыслы недемократического, авторитарного толка были в России осуществлены довольно быстро — они коррелировали с характером «жизненных миров» миллионов. Напротив, немногочисленные попытки реформировать страну по пути развития самоуправленческой инициативы социальных агентов, институализации прав человека и индивидуальных свобод, рационализации хозяйственно-предпринимательской деятельности встречали (и встречают!) противодействие со стороны чиновников, сталкиваются с инерцией социальной субъективности многих граждан.

Все это, хотя и в изменяющемся виде, сохраняется в социальном знании россиян, что особенно рельефно проявляется в мыслях о перспективах развития страны.

Исследования Института социологии РАН свидетельствуют, что, с одной стороны, около 60% россиян считают, что вектор развития, который был избран после крушения коммунизма, в целом верен — рано или поздно страна выйдет на траекторию успешного социально-экономического и политического развития. Однако около 40% убеждены, что выбранный путь является тупиковым; 54% полагают, что российская экономика утратила динамизм и отставание страны от ведущих держав мира будет только нарастать; лишь 18% респондентов верят в то, что в ближайшие 5—10 лет Россия станет экономически и демократически развитой страной.

Вместе с тем оптимизм вызывает то, что среди молодежи поддержка модернизационного прорыва стала достаточно выраженной^[10]. Данные свидетельствуют, что интернализация цивилизованных рыночных отношений и демократических реалий идет весьма противоречиво в общественном сознании россиян.

Интернализации всегда сопутствует экстерпализация. Эксгернализация — деятельность индивида, в ходе которой он конструирует социальную реальность и делает ее значимой для себя и других. В ходе экстернализации люди поддерживают и воспроизводят знание того социально сконструированного мира, в рамках которого они существуют. Члены общества одновременно экстернализируют себя в социальном мире и интернализируют объективную реальность, превращая ее в субъективно значимые смыслы.

Какие тенденции можно прогнозировать, принимая во внимание как парадоксы интернализации и экстерналиации рыночных и демократических ценностей, так и современный динамизм знания?

Во-первых, в отличие от традиционного современное открытое плюралистическое общество с неизбежностью предполагает качественную дифференциацию систем знания, многообразие «жизненных миров». Это ее непременный атрибут, в силу чего бессмысленно и утопично добиваться доминирования одной системы знания за счет остальных. В самом деле: поиски единой общенациональной идеи оказались малоплодотворными.

Во-вторых, сохранение существующего симбиоза систем знания подталкивает Россию на формирование принципиально нового механизма социального контроля, предполагающего единство самоорганизации как спонтанного образования новых систем знания и управления как сознательного упорядочения деятельности социальных актеров на рациональные, общественно значимые цели, прежде всего на основе права. Есть социологически регистрируемые свидетельства тому, что мы движемся в таком направлении: в стране появились модернисты, в чьих «жизненных мирах» на первом месте стоит отдельный человек и его права. Модернисты отчетливо тяготеют к правовому государству^[11].

В-третьих, судьба страны во многом зависит от того, насколько мы сможет урегулировать проблемы упорядочения конкурирующих систем знания.

В-четвертых, движение к плюралистическому обществу с неизбежностью предполагают изменение и переосмысление личных идентификаций, т. е. знания о том, кто такие «Мы». Ныне эти знания становятся все более незавершенными и открытыми, а зачастую вовсе заменяются другими.

В советском обществе все знали, кто такие «Мы» — большое сообщество, именуемое «советским народом». Современные «жизненные миры» россиян предполагают включенность в самые разные общности, соответственно, возник плюрализм самоидентификаций. Для большинства россиян эта задача оказалась очень непростым делом — в их «жизненных мирах» значимость потери сопричастности с державной общностью не ослабевает^[12]. Отсюда появление стремлений к «твердой власти», к сохранению идентичностей традиционного типа, а также рост самоидентификаций с теми общностями, которые для стран Западной Европы были характерны почти 100 лет назад^[13].

И все же на этом фоне появились обнадеживающие тенденции, свидетельствующие об увеличении открытости «жизненных миров» россиян.

В-пятых, плюралистическое общество демократического типа нигде не состоялось без интеллектуализации «жизненных миров», без качественного приращения знания, которое превращалось в фактор институционального регулирования «жизненных миров» социальных групп и этносов в направлении гуманизации отношений между людьми. Интеллектуализация «жизненных миров» позволяет конструировать иное, более гуманное социальное знание. Начинает преобладать сознание, ориентированное не только на социокультурную терпимость, но и на возможность использовать альтернативные научные методы познания мира.

Представляется, одна из важнейших граней социологии знания Т. Лукмана проявляется в том, что ученый не противопоставляет логический и внелогический способы мышления, а скорее ставит вопросы о возможности использования разных научных школ мысли для познания человеческой природы и общества: «Является общество системой или это „космос, озаренный изнутри“? А может оно быть одновременно и тем и другим? Мнения о правильном подходе весьма противоречивы. Стоит ли объяснять или лучше интерпретировать? Или лучше представить комбинацию из обоих подходов к проблеме? И, естественно, не прекращается борьба по вопросу подхода. Будет ли он гипотетически дедуктивным или герменевтическим? А может, возможно соединить их?» .^[14]

Синтез разного по характеру знания побуждает человеческий род к единению, а ученых приобщает к использованию различного теоретико-методологического инструментария на уровне «взаимного согласования перспектив». Вообще Т. Лукман считает «основным принципом человеческой социальной жизни — принцип взаимности перспектив^[15] и это при том, что сохраняются конкурирующие системы знания.

Наконец, в-шестых, в условиях конкуренции систем знания стране нужно иное управление и принципиально иной тип лидера, который смог бы действовать с учетом того, что ныне нет и не будет ни общих ценностей, ни общей идеологии, ни общей для всех морали. Перед ним встают задачи, связанные прежде всего с нахождением оптимального соотношения между различными системами социального знания: адаптировать политические и экономические структуры не к массе с едиными коллективными представлениями, а к активно действующим социальным агентам, имеющим свободу выбора конкретной системы знания;

• — не выдумывать новые утопии и мифы, а обеспечить достижение пусть скромных, но вполне реальных целей (при конкуренции знания о самих целях и средств их достижения);
• — не уничтожать «неправильные, чуждые жизненные миры», а добиваться их сосуществования;
• — создавать атмосферу толерантности, как внутри страны, так и в ее взаимоотношениях с другими народами мира.

Социология знания — активно развивающаяся отраслевая социология, дающая импульс появлению новых социологических теорий. Так, сравнительно недавно появилась новая социология знания — по А. Свидлеру и Дж. Ардити — направление в социологии, изучающее процессы производства и воспроизводства смыслов в ходе современных коммуникаций^[16].

• [1] Горшков М. К. Российское общество как оно есть (опыт социологической диагностики). М.: Новый хронограф, 2011. С. 83—84.
• [2] Российская повседневность в условиях кризиса / под ред. М. К. Горшкова, Р. Крумма, II. Е. Тихоновой. М.: Альфа-М. 2009. С. 28—29.
• [3] Граждане новой России: кем себя ощущают и в каком обществе хотели бы жить? (1998—2004 гг.). Аналитический доклад. М.: АИРО-ХХ, 2005. С. 112−115.
• [4] Там же. С. 75—76.
• [5] Культура толерантности: опыт дипломатии для решения современных управленческих проблем. М.: МГИМО (У), 2004.
• [6] Бергер II., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М.: Медиум, 1995. С. 212.
• [7] Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М.: Медиум, 1995. С. 250.
• [8] Лукман Т. Планирование общения и интерсубъективное приспособление перспектив коммуникативных жанров // Социальные процессы на рубеже веков: феноменологическая перспектива. М.: МГИМО, 2000. С. 30.
• [9] Лукмап Т. Планирование общения и интерсубъективное приспособление перспектив коммуникативных жанров // Социальные процессы на рубеже веков: феноменологическая перспектива. М.: МГИМО, 2000. С. 30.
• [10] Горшков М. К. Российское общество как оно есть (опыт социологической диагностики). М.: Новый хронограф, 2011. С. 155—156.
• [11] Граждане новой России: кем себя ощущают и в каком обществе хотели бы жить? (1998—2004 гг.). Аналитический доклад. М.: АИРО-ХХ, 2005. С. 97.
• [12] Граждане новой России: кем себя ощущают и в каком обществе хотели бы жить? (1998—2004 гг.). Аналитический доклад. М.: АИРО-ХХ, 2005. С. 83.
• [13] Там же. С. 87.
• [14] Лукман Т. Герменевтика как социологическая парадигма? // Социальные процессы на рубеже веков: феноменологическая перспектива. М.: МГИМО, 2000. С. 17.
• [15] Лукман Т. Планирование общения и интерсубъективное приспособление перспектив коммуникативных жанров // Социальные процессы на рубеже веков: феноменологическая перспектива. М.: МГИМО, 2000. С. 31.
• [16] Swidler A, Arditi J. The New Sociology of Knowledge // Annual Review of Sociology, 1994. № 20; McCarthy E. D. Knowledge as Culture: The New Sociology of Knowledge. N. Y.: Routledge, 1996.