Политика как фантом

Начав свою карьеру как социолог, французский философ Жан Бодрийяр сегодня является одним из известнейших мировых мыслителей, исследующих феномен так называемого постмодерна — новейшего состояния западной цивилизации, которое характеризуется разрастанием искусственных, неподлинных образований и механизмов. Эпатажные суждения постмодернистских философов подчас лишают исследователей возможности выделить в их концепции рациональное зерно, раскрыть ценность их радикальных мыслей Ж. Бодрийяр полагает, что в современном мире радикально изменилась роль политики, ставшей вместилищем симулякров (так постмодернисты называют некие мнимости, за которыми нет содержания). Таким образом, слово «симулякр», в классической эстетике выражавшее подобие действительности как результата подражания ей, подхвачено постмодернистами. Однако теперь симулякр — это нечто, за чем нет смысла и содержания. Это обман. Ж. Бодрийяр стал пользоваться понятием «симулякр» в 1980 г. Реальное в жизни, как считает французский философ, постепенно замещается различными социальными протезами.

Книга Бодрийяра «Прозрачность зла» охватывает широкий круг вопросов — экономику, политику, искусство, коммуникацию, образ человека. Современное состояние мира французский философ характеризует как состояние после оргии, под которой понимается каждый взрывной момент в общественной жизни, момент освобождения в какой бы то ни было сфере, «освобождения политического и сексуального, освобождения сил производительных и разрушительных, освобождения женщины и ребенка, освобождения бессознательных импульсов, освобождения искусства и вознесения всех мистерий и антимистерий»^[1].

Работа Бодрийяра написана метафорическим языком, и, чтобы проникнуть в ее суть, нужны некоторые предваряющие комментарии.

У каждого человека существует некая модель мира — субъективное представление о внешнем окружении. Эта модель состоит из десятков тысяч образов, которые могут быть простыми, как отражение облаков, плывущих по небу, а могут носить характер умозрительных абстракций. Можно назвать эти мысленные модели внутренним складом, вместилищем образов, в котором хранятся наши мысленные портреты Твигги, генерала де Голля, и в то же время некие заповеди, например «человек по природе добр» .

Однако для того чтобы человек мог выжить, его модель должна иметь некоторое общее сходство с реальностью. Ни одна мысленная модель мира не является чисто личным произведением. Хотя некоторые из мысленных образов строятся на основе личных наблюдений, все же большая их часть основывается на информации, поставляемой средствами массовой коммуникации и окружающими людьми. Если бы общество само по себе оставалось неизменным, человек не испытывал бы потребности пересматривать собственную систему представлений и образов, чтобы увязать их с новейшими знаниями, которые есть в социуме. Пока общество стабильно или изменяется медленно, образы, на основе которых человек строит свое поведение, также могут меняться медленно. Но вот общество вошло в сферу, где все происходит быстро, неотвратимо. Разумеется, это грозный симптом кризиса, который угрожает человечеству.

Однако дело, разумеется, не только в скоротечности перемен. По мнению французских постмодернистов, европейская культура вошла в новую цивилизационную стадию. Каковы же ее признаки? Все сферы социальной жизни гибнут от переизбыточности. Производство создает такую массу товаров, которая не потребляется. Средства массовой коммуникации несут столько сообщений, что они утрачивают свою ценность, создавая лишь некий информационный шум. Власть пытается расширить свое влияние до немыслимых пределов. Политика захватывает такие сферы жизни, где уже утрачивает свою специфику как феномен. Парадокс состоит в том, что идея прогресса исчерпалась, но прогресс продолжается.

" Идея богатства, которая предполагает производство, исчезла, но производство как таковое осуществляется наилучшим образом. И по мере того, как исчезает первоначальное представление о его конечных целях, рост производства ускоряется. Идея исчезла и в политике, но политические деятели продолжают свои игры, оставаясь втайне совершенно равнодушными к собственным ставкам. О телевидении можно сказать, что оно абсолютно безразлично к тем образам, которые появляются на экране, и, вероятно, преспокойно продолжало бы существовать, если бы человечество вообще исчезло"^[2].

Насколько верны эти оценки? Нет ли в них публицистического преувеличения? Было бы неосмотрительно отмахнуться от диагностики тех процессов, которые затрагивают французские постмодернисты. В самом деле, вспомним, какие вопросы интересовали политическую науку еще несколько десятилетий назад. «Новая наука» мечтала установить контроль над процессами управления, устранить ненужные действия в политике, избежать или свести до минимума возможность войн и революций. Какие вопросы обсуждаются в рамках политической психологии сегодня? Речь идет о сексуальности и политической коммуникации, о сценариях «цветных революций», о политиках, которые воплощают в себе массу энергетически заряженных проекций любви, ненависти, страха и уважения, о жертвенности и мазохизме…

Богатство и неисчерпаемость социальных отношений переплавляется в информационные связи. Множится многообразие сетей, что вызывает восторг у апологетов информационного общества. Однако, по мнению Бодрийяра, утопия коммуникационного общества лишена смысла. Избыток знаний рассеивается по поверхности во всех направлениях, при этом происходит лишь замена одного слова другим. «Образ сидящего человека, созерцающего в день забастовки пустой экран своего телевизора, когданибудь сочтут одним из самых великолепных образов антропологии XX в.»^[3].

В этих условиях особую значимость приобретает вопрос об утрате культурной и личной идентичности. Все больше людей задаются сегодня вопросом: кто я? Кибернетическая революция подводит человека, оказавшегося перед лицом равновесия между мозгом и компьютером, к решающему вопросу: человек я или машина? Происходящая в наши дни генетическая революция формулирует иной вопрос: человек я или виртуальный клоп? Сексуальная революция, освобождая все виртуальные аспекты желания, ведет к размышлению: мужчина я или женщина? «Что же касается политической и социальной революции, послужившей прототипом для всех других, она, предоставив человеку право на свободу и собственную волю, с беспощадной логикой заставила его спросить себя, в чем же состоит его собственная воля, чего он хочет на самом деле и чего он вправе ждать от самого себя»^[4].

Современная философия культуры справедливо полагает, что общество может функционировать эффективно и производительно, если в нем существует различие между полюсами. Именно противостояние между мужским и женским, державным и гражданским, элитарным и массовым, социальным и политическим обеспечивает коллизии, страсти, воодушевление и в конечном итоге жизненность того или иного социума. В наше время эти полюса сближаются, утрачивается различие, гаснет энергия, рождается стереотипность и безразличие.

В области политики эта ретушированность находит выражение в смешении жанров, в откровенном гермафродитизме. «Именно таким образом мы стали транссексуалами. Точно так же мы стали трансполитиками, то есть существами, не различающими ничего и не различимыми ни в чем, что касается политики, двуполыми гермафродитами, взяв при этом на вооружение, тщательно обдумав и в конце концов отбросив наиболее противоречивые идеологии, неся отныне только маску и сделавшись, может быть, сами того не желая, трансвеститами от политики»^[5].

Особую резкость заслуживает у Бодрийяра оценка средств массовой информации. Философ полагает, что мы испорчены так называемыми судьбоносными событиями, событиями сверхзначимыми. У А. С. Пушкина есть реплика относительно того, что массы безмолвствуют; сегодня это выглядит анахронизмом. Нет, речь идет вовсе не о широкой политизации масс. Политику заразили опросы и прогнозы. Массы играют в новую игру, где они могут с необычайной легкостью подчинить себе общественность, харизмы, престиж, размеры изображений. Можно ли это считать участием в политике? Вероятно, это всего лишь виртуальное присутствие в ней.

Средства массовой информации призваны отражать реальные события, но в условиях дефицита новостей, когда массы интересуют только необыкновенные факты, поражающие воображение, рождается поток виртуальных подробностей. Мы в России нередко участвуем в «переживании» бракоразводного процесса неких звезд, которого на самом деле не было. Однако это и неважно, поскольку эфир чем-то заполнен. Виртуальное событие обладает таким же очарованием (если не бо? льшим), чем подлинное. Любой несчастный случай или природная катастрофа могут быть истолкованы как террористический акт и наоборот. Чрезмерности гипотез нет предела.

" Здесь начинается порядок, а точнее, метастатический беспорядок размножения путем простого соприкосновения, путем ракового деления, которое более не повинуется генетическому коду ценности"^[6]. На самом деле современные технологически оснащенные существа — машины, клоны, протезы — тяготеют именно к такому типу воспроизводства, когда различия между феноменами утрачиваются. Происходит, в частности, массовая транссексуализация жизни, которую и насаждают среди так называемых человеческих существ, снабженных признаками пола, генетическая подмена последовательного, линейного воспроизводства, клонирования, партеногенеза, маленьких холостых механизмов.

" В эпоху сексуального освобождения провозглашается лозунг максимума сексуальности и минимума воспроизводства. Сегодня мечтой клонического общества можно было бы назвать обратное: максимум воспроизводства и как можно меньше секса. Прежде тело было метафорой души, потом — метафорой пола. Сегодня оно не сопоставляется ни с чем"^[7]. Разумеется, эти процессы можно наблюдать не только во Франции. На психоаналитических конференциях, которые проходят в Москве, речь также идет об общей транссексуальности, о метаморфозах, которые происходят в современном западном мире^[8].

Ж. Лакан, другой видный французский психоаналитик, очерчивает новое измерение любви, что происходит вследствие определения «сексуации» не через идентификацию субъекта с моделью мужественности или женственности, а через позицию субъекта к удовольствию, к удовлетворению импульса. Сексуация — это один из лакановских терминов, по существу, новое понятие, не эквивалентное ни сексуальности, ни гендерной идентичности. С одной стороны, сексуация — это идентификация, выбор в пользу мужской или женской позиции. С другой стороны, это позиция удовольствия, способ получения удовольствия, собственно, стиль жизни.

Речь идет о взаимном заражении всех категорий, о замене одной сферы другой, о смешении жанров. Так, секс теперь присутствует не в сексе как таковом, но за его пределами, политика не сосредоточена более в политике, она затрагивает все сферы: экономику, науку, искусство, спорт… Спорт уже вышел за рамки спорта — он в бизнесе, в сексе, в политике, в общем стиле достижений. Но насколько это продуктивно для культуры? Когда секс присутствует во всем, теряется иммунитет, стираются половые различия и поэтому исчезает сама сексуальность. Закон, который нам навязан, есть закон смешения жанров: все сексуально, все политично. «Все одновременно принимает политический смысл, особенно с 1968 года: и повседневная жизнь, и безумие, и язык, и средства массовой информации, и желания приобретают политический характер по мере того, как они входят в сферу освобождения и коллективных, массовых процессов. В то же время все становится сексуальным, все являет собой объект желания: власть, знания — все истолковывается в терминах фантазмов и отталкивания; сексуальный стереотип проник повсюду. И одновременно все становится эстетичным: политика превращается в спектакль, секс — в рекламу и порнографию»^[9].

Но это действительно убедительный пример, показывающий преображение феноменов, ведь когда политично все, ничто больше не политично, само это слово теряет смысл. Когда все сексуально, ничто больше не сексуально, и понятие секса невозможно определить. Когда эстетично все, ничто более не является ни прекрасным, ни безобразным, даже искусство исчезает. Так происходит ликвидация различных сторон общественного бытия посредством переизбытка, расширения за собственные пределы, и это можно охарактеризовать одним образным выражением: трансполитика, транссексуальность, трансэстетика.

Люди веками мечтали о свободе. Ради нее гибли поколения, обрекали себя на смерть герои. Но что же в итоге? По мнению Бодрийяра, свобода тоже растворилась. Нет ни выбора, ни возможности принятия окончательного решения, поскольку любое решение, связанное с сетью, экраном, информацией, является серийным, частичным, фрагментарным, нецелостным.

Новая цивилизация кажется безупречной. Весь мир стремится к тому, чтобы через глобализацию утвердить этот образ жизни. Однако возникает правомерный вопрос: может ли человек жить в такой цивилизации? Насколько она комфортна, «прилажена» к человеческой природе? Завершается и традиционная философская антропология, ведь ее предназначение — философское постижение человека. Но если сам человек полагает, что он скорее машина, нежели человек? Когда родился этот феномен, еще сохранялось различие между машиной и работником. Последний сохранял свое драгоценное свойство — быть отверженным, иначе говоря, не считать себя частью машины.

Теперь все иначе. Новые технологии, новые машины, новые изображения, интерактивные экраны нс отчуждают человека, а, напротив, «усыновляют» его. Видео, телевидение, компьютер — эти контактные линзы общения, эти прозрачные протезы — составляют единое целое с телом. Они становятся генетической частью человека. Нет больше отторжения человека человеком. Есть только гомеостаз человека с машиной.

Человека ныне и оценивают по меркам машины, а это чревато тем, что многие понятия получают противоположный смысл, замещают друг друга. Отечественный писатель А. Яхонтов в повести «Роман с мертвой девушкой» создает образ отвратительного, уродливого человека, который ведет на телевидении передачу «Красота спасет мир», и никто не ощущает в этом гротеска. Так и должно быть в условиях, когда власть находит широкую опору в отвращении. Часто пропаганду или политические выступления можно считать публичным оскорблением здравого смысла и интеллекта. Нами управляют языком открытого шантажа. Непристойность стала неотъемлемой частью нравов. Во всем присутствует какая-то вызывающая нескромность. «Не только я сам не в состоянии решить, что прекрасно, а что безобразно, но даже биологический организм уже не ведает, что для него хороню, а что плохо. В подобной ситуации все становится неприемлемым, и единственная защита организма — освобождение от эмоционального напряжения и отторжение»^[10].

Ж. Бодрийяр считает, что при отсутствии оригинальной политической стратегии (которая, быть может, уже и невозможна), при невозможности разумного управления социальными отношениями государство теряет свою социальную сущность. Оно уже не функционирует в соответствии с политической волей, им управляет шантаж, устрашение, притворство, провокации или показные хлопоты. Государство изобретает политику, в том числе и социальную, которой присущи безразличие и отсутствие эмоций.

Сегодня мы часто возвращаемся к событиям прошлого. Но вот что странно — стоит перелистать страницы недавней истории и сразу же возникает необоримое множество противоречивых оценок, невероятных обобщений, в основе которых лежат не реальные исторические факты, а агрессивное мифологическое мышление. Вспомним, как сравнительно недавно один из мусульманских лидеров утверждал, что никакого холокоста не было и что все это — идеологическая выдумка.

Два века назад такая фальсификация истории вызвала бы всеобщее возмущение, но сегодня мы так привыкли к калейдоскопу мнений, что суждение кажется весомым аргументом. «Мы никогда не узнаем, были ли понятными появление нацизма, лагерей смерти или Хиросимы. Мы более не находимся в том ментальном пространстве. Жертва и палач меняются местами, происходит преломление и распад ответственности — таковы добродетели нашего чудесного интерфейса. У нас нет больше сил на забвение, наша амнезия — это амнезия изображений. Кто же объявит амнистию, если виновны все?»^[11]

Трезвость и глубина суждений Бодрийяра вызывает уважение, которое оттачивает философскую рефлексию, побуждает к политической оценке, но в то же время порождает и определенное разочарование. Подробная регистрация всеобщего заражения цивилизации, инвентаризация ее парадоксов и признаков распада ведет к усталости. Рождается недопустимая мысль: если все так плохо и безнадежно, то стоит ли волноваться? Власть современной цивилизации неотвратима. Поиск новых культурно-цивилизационных оснований невозможен. Не пристраиваемся ли мы с таким перечнем инвектив, с таким душераздирающим обнажением социальных язв к создавшемуся миропорядку. Зло царит, а другой ее полюс утрачен. Но ведь именно в таком «неразличении» основная беда современной эпохи.

• [1] Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М., 2006. С. 7.
• [2] Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. С. 12.
• [3] Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. С. 22.
• [4] Там же. С. 38−39.
• [5] Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. С. 39.
• [6] Там же. С. 13.
• [7] Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. С. 13.
• [8] См., например: Мужчина и женщина в современном изменяющемся мире: психоаналитические концепции. М., 2005.
• [9] Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. С. 16.
• [10] Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. С. 109−110.
• [11] Там же. С. 135.