Социология и художественная литература

Писатели называют социологию «родственной наукой». К сожалению, «родственники» бывают разные. Сплошь и рядом они отличаются от чужих людей бесцеремонностью. Нечто подобное происходит, когда «социологический родственник» отважно сулит раскрыть «суть искусства» или осуждающе покачивает головой по поводу отклонения прозаика в изображении своих героев от среднестатистического образца.

Представим себе, например, последствия использования подобных подходов к таким произведениям, как «Белый пароход» Ч. Айтматова или «Живи и помни» В. Распутина, огромная нравственная сила которых органически связана с исключительностью ситуации, в которой оказываются герои. Да и сами герои здесь индивидуальны, необычны, неповторимы, и именно благодаря этому они так поражают воображение читателя, так, говоря словами Ф. М. Достоевского, «пробивают сердца».

Часто различия между литературой и социологией смазывают: написано ярче, живее — литература, суше — социология. В действительности дело не в форме. Суть в том, что они работают в разных плоскостях. По мере перехода от человека экономического и социального к человеку нравственному и духовному роль социологии резко уменьшается, ибо она наталкивается на свои естественные пределы. Напротив, роль литературы резко возрастает, она вырывается на оперативный простор, где ей почти все доступно и дозволено.

Здесь нельзя рассчитывать, что научные работники откроют глаза литераторам, укажут нравственные и духовные коллизии. А ведь это главное поприще творчества писателя. Несоизмеримость героев художественных произведений, несводимость их к общему знаменателю, сложность и непредсказуемость художественного взаимодействия книги и читателя, опасность обстругивания образа фактически не дают право социологу на оценочные суждения, а тем более на декларации о том, хорошо или плохо отражает этот роман реальную жизнь^[1].

Впрочем, оговоримся: речь идет о потенциях, а отнюдь не о возможностях, реализованных в каждом произведении. Повсюду множество повестей и романов, авторы которых просто занимаются иллюстрацией исторических или социологических схем и которые ничем, кроме амбиции, не отличаются от тех, кто печатается под скромной рубрикой — публицистика. Мы не говорим уже о том, что многие из этих романов не содержат ни попыток осмыслении новых социально-экономических или старых исторических проблем, характерных для публицистики, ни корректного, фундированного анализа их, что требует наука, оценочные суждения, а тем более на декларации о том, хорошо или плохо отражает этот роман реальную жизнь.

Здесь опять рвется социология за свои пределы. Опять хочет возвыситься на плечах других: оценивать, сравнивать, командовать, управлять. С чувством растущей настороженности я наблюдаю за этими попытками вторжения в творческий процесс, ибо наука для многих литераторов все же авторитет, к ней, что ни говори, прислушиваются. Серость, тривиальность многих современных произведений искусства в огромной мере результат ориентации части наших писателей на эти среднестатистические образцы, которые выдаются за типические. Деятели науки должны быть вдвойне бдительными и втройне корректными, ибо всякая попытка инвентаризации, осреднения художественных произведений, вольно или невольно это покушение на самое дорогое для настоящего художника — на свободу его творчества. Там, где начинается сфера собственно художественного творчества, литератор — главный распорядитель, исследователь и интерпретатор.

Удивительный секрет настоящего художественного произведения — напоминать читателю, что он существо, живущее между Землей и Небом, отрывать его от повседневности, вводить его в иной мир, где герои книг окружают его и он сам становится одним из них. «Гений писателя стократно приумножал мой жизненный опыт, — писал в своей последней статье скончавшийся недавно советский писатель А. И. Смирнов-Черкезов. — Я был графом и безлощадным крестьянином, был влюбленной девушкой и старой бабушкой, был бродягой, картежным игроком, сумасшедшим, убийцей, был даже лошадью и собакой. Много раз рождался и умирал, жил в Древней Элладе и в гитлеровской Германии, побывал в аду и в раю, сражался с Наполеоном и ветряными мельницами. Я испытал все искушения и страсти, поднимался на вершину человеческого духа и низко падал. Каждый день я живу своей и чьей-то еще жизнью и низко кланяюсь писателю, когда эта чужая жизнь становится моей».

Литература

сжимает, концентрирует человеческую жизнь, рассматривает предельные ситуации, с которыми человек сталкивается подчас слишком поздно и в таком состоянии, что не имеет уже сил и времени их понять и осмыслить. Подобно металлу человек обнаруживает себя на изломе, в экстремальных условиях. Только тогда выявляются действительные ценности и резервы личности. Но ведь человек не живет и не может жить постоянно в такой предельной ситуации, у любого самого сильного человека внутренние, ресурсы ограничены. И если социолог фиксирует человека в повседневной жизни, то настоящий художник всегда рассматривает человеческую судьбу как сумму его предельных состояний, когда наиболее полно раскрываются его глубинные ценности, нормы, цели и методы.

Писатель имеет право ставить своего героя в самые исключительные, подчас невероятные условия. Когда, например, герой одного из произведений оказывается за линией фронта, в тылу мятежников, с заданием взорвать мост, чтобы обеспечить успех наступления республиканцев, он живет эти дни такой напряженной жизнью, он оказывается в таких переплетах, он так раскрывается в своих поступках, что вряд ли найдется критик, который усомнится в том, что художественно это не только оправданно, но необходимо. И когда в свой последний бой вступает тяжело раненный Джордан, который отдал все, что мог, за то, что казалось ему достойным и дорогим, читатель не только верит ему больше, чем многим своим закадычным друзьям, но и постигает, почему «этот колокол звонит по тебе».

Сжимая жизнь героев до суммы звездных часов, литература создает новое пространство, новые измерения. В них читатель может уйти, как писал М. Горький, от «томительно грустной жизни», когда кажется, что смысл утерян и жить дальше нельзя. «И только в сфере искусства, — пишет один из крупнейших английских прозаиков, Джон Уэйн, — человечество способно воспарить над своими поражениями и несоответствиями. Лишь созерцая великое полотно, слушая великую симфонию, читая великий роман или поэму, мы присутствуем при утверждения человека без его отрицания, при человеческих достижениях без человеческих провалов — и все это исключительно благодаря тому, что отрицание, провалы художественно осмысляются и показываются нам вместе со всем остальным, подымаясь до высот искусства, когда наши несовершенства, как в зеркале, отражаются перед нами сквозь наши достоинства, и мы тогда умиротворенно и с благодарностью воспринимаем самих себя».

С этим неразрывно связана «охранительная функция литературы». Она активно защищает право человека на индивидуальность, неповторимость, суверенность его внутреннего мира. «Так, — совершенно справедливо говорит писатель Д. Данин, — параллельно проблеме охраны внешней среды возникает проблема охраны внутреннего мира человека. И так же, как в решении первой проблемы неоценима роль науки, так в решении второй неоценима роль искусства».

Герои этого параллельного мира создают те органические, нравственные ценности, которые лежат в основе собственного поведения читатели в критических ситуациях. Они очерчивают Волгу, дальше которой отступать нельзя. (Хотя пределы эти не универсальны: у одних Волга течет по Днепру, у других — по своему руслу, у третьих — далеко за Уралом.) Тем самым литература, обозначая пределы, преступать которые можно лишь ценой разрушения личности, активно способствует формированию совести.

Здесь литература помогает не только формированию нравственных норм. Она позволяет обрести смысл своего назначения, неразрывную связь не только с семьей, родом, но и с высшими ценностями культуры. Человек социальный возвышается до человека духовного.

• [1] 116 Разумеется, социологи имеют право, как и все, высказывать свое мнение, но в этом случае они выступают лишь в роли читателя, а отнюдь не какученые-специалисты.