Понятие о языковой картине мира

Понятие языковой картины мира относится к числу фундаментальных проблем философии и теории языка. Это понятие выражает специфику бытия человека, взаимоотношения его с миром, важнейшие условия его существования в мире, ибо язык является определяющим свойством человека. В формулировке Э. Бенвениста этот тезис гласит: «Невозможно вообразить человека без языка и изобретающего себе язык… В мире существует только человек с языком, человек, говорящий с другим человеком, и язык, таким образом, необходимо принадлежит самому определению человека»^[1].

Мысль о конститутивном, т. е. определяющем характере языка для человека как теоретическая идея была впервые сформулирована и разработана в лингвофилософской концепции В. Гумбольдта. Язык есть одно из «человекообразующих» начал, ибо человек становится человеком только через язык. Эти идеи В. Гумбольдта в рамках философии развивает М. Хайдеггер: «Речь есть один из видов человеческой деятельности — мы существуем прежде всего в языке и при языке… дар речи есть отличительное свойство человека, только и делающее его человеком… сущность человека покоится в его языке».

Из тезиса о конститутивном характере языка для человека логически вытекают два принципиально важных вывода:

• 1) познание человека неполно и даже невозможно без изучения языка;
• 2) понять природу языка и объяснить ее можно лишь исходя из человека и его мира.

Понятие языковой картины мира как отражения объективного мира языковым сознанием того или иного народа стало предметом научнофилософского осмысления сравнительно недавно.

Сам термин «картина мира» родился в недрах физики в конце XIX — начале XX в. Одним из первых этот термин стал употреблять Г. Герц (1914) применительно к физической картине мира, т. е. той картине, в которой отражается устройство природы как таковой, независимо от влияния на нее человека. В дальнейшем этот термин получил широкое распространение среди физиков и математиков. «Человек стремится каким-то адекватным способом создать простую и ясную картину мира для того, чтобы оторваться от мира ощущений и… попытаться заменить этот мир созданной таким образом картиной»^[2]. Эти слова А. Эйнштейна свидетельствуют о том, что создание картины мира является необходимым условием жизнедеятельности человека.

В разные исторические эпохи осмысление мира происходило поразному. Поскольку мир в его глубинных свойствах скрыт от глаз познающего человека, то его воображение создавало и продолжает созидать множество разнообразных образов мира: это и «три кита» или «черепаха», на которой стоит плоская Земля, и «хрустальные сферы», вращающиеся вокруг неподвижной Земли, и «гигантская машина», которая движет миром и т. д. Такое многообразие образов говорит о том, что картина мира — это не его зеркальное отражение, а всегда некая интерпретация.

Картина мира как некий его образ формируется в сознании человека в процессе его жизнедеятельности, в ходе познания окружающего мира и непосредственных контактов с ним. В формировании картины мира принимают участие все стороны психической деятельности человека, начиная с ощущений, восприятий, представлений и кончая высшими формами — мышлением и самосознанием. Человек ощущает мир, созерцает его, постигает, познает, понимает, осмысляет, интерпретирует, отражает и отображает, пребывает в нем, воображает, представляет себе другие «возможные миры». Так, в различных актах мировосприятия возникает сложная картина мира, которая является основой мировоззрения человека, ведь «если мир становится картиной, позиция человека понимается как мировоззрение»^[3], основу которого составляет отношение человека к миру.

Без этой картины мира жизнь человека в обществе невозможна. Невозможным оказалось бы человеческое общение и взаимопонимание. Отсутствие взаимопонимания сделало бы невозможным и объединение людей, осознание ими своей идентичности. Без картины мира не смогла бы сформироваться и сама культура, со всеми ее культами, ритуалами, нормами поведения, механизмами запретов и т. д., поскольку картина мира является важным средством интеграции сфер культуры и жизнедеятельности человека. Без нее, наконец, не смогло бы существовать и само общество, так как были бы отключены механизмы трансляции и передачи из поколения в поколение накопленных знаний и опыта.

В среде естествоиспытателей родилось понятие и научной картины мира как абстрактной модели реального мира, которая формируется в процессе паучно-позиавателыюй деятельности человека. Вместе с этим понятием пришло и осознание того, что всякая научная картина мира имеет относительный характер. Научная картина мира, добытая из опыта, «представляет собой „феноменологический мир“, который всегда является лишь приближением, более или менее удачной моделью мира реального. Сложное выражение „картина мира“, — говорил М. Планк, — стали употреблять только из осторожности, чтобы с самого начала исключить возможность иллюзии»^[4]. Относительный характер научной картины мира связан с тем, что она эволюционирует вместе с развитием науки и на разных этапах развития человеческого общества она различна. Поэтому «современная научная картина мира — всего лишь определенная ступень в познании человеком мира и его закономерностей»^[5]. В этом отношении научная картина мира противостоит языковой, которая более инертна и стабильна (ср., например, ситуацию с обозначением восхода или заката солнца: мир давно уже знает, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, однако в языке по-прежнему существуют выражения «солнце встало» или «солнце село») давно уже доказано, что Земля — это шар, однако этот факт не привел к исчезновению выражения «на краю земли» и т. д.). Благодаря этой стабильности языковая картина мира способна выполнять свою главную функцию — сохранять и передавать из поколения в поколение знание о мире, воспроизводить упрощенное, обиходное («наивное») структурирование окружающего мира, обеспечивать преемственность языкового сознания носителей данного языка.

В настоящее время под научной картиной мира понимают систему научных знаний о мире (включая природу, общество и человека), которая выработана всеми частными науками на данном этапе развития человеческого общества. В этом смысле научная картина мира всегда «меньше» самого объективного мира, поскольку в соответствии с постулатами философии познание бесконечно и мир никогда не может быть познан до конца. «Знание человеческое навсегда обречено оставаться только несовершенною выборкою из бесконечной сложности мира»^[6].

Научная картина мира и языковая картина мира сосуществуют в рамках одной культуры, это модели разных видов сознания, возникшие на разных исторических этапах и имеющие разное назначение. Предназначение научной картины мира — соответствовать современному уровню знаний устройства мира, поэтому она постоянно расширяется, совершенствуется, видоизменяется вместе с появлением новых научных открытий. Языковая картина мира имеет иное предназначение: ее цель сохранять и передавать из поколения в поколение обиходное знание о мире, обеспечивать преемственность языкового мышления носителей данного языка. Овладевая языком, ребенок познает мир на языковом (а не научном) уровне, у него формируются первичные представления о времени, пространстве, количестве, цели, причине и т. д. И только лишь позже он познает мир с научной точки зрения.

Если идея о научной картине мира была высказана в сравнительно недавнее время, то мысль о существовании особого языкового мировидения была сформулирована В. Гумбольдтом как научно-философская проблема еще в начале XIX в. Позднее неогумбольдтианцы на основе этой идеи выдвинули тезис о существовании в каждом языке своей картины мира, отражающей определенный способ его восприятия и осмысления.

Эта картина мира лежит в основании человеческого знания, поведения, типа хозяйствования, самого образа жизни человека. Благодаря общей картине мира того или иного социума все эти элементы человеческой жизнедеятельности организуются единообразно в соответствии с общим восприятием человека и пониманием жизненного устройства.

Поэтому только лишь коллективный субъект может создать глобальный, целостный образ мира, в котором отсутствуют нюансы индивидуального восприятия. И этот коллективный субъект всегда отражен в языке. Вот почему так важно изучение языка — как истинного воплощения картины мира говорящего на нем народа.

Таким образом, понятие языковой картины мира пришло с осознанием того, что «каждый естественный язык отражает определенный способ концептуализации (восприятия и организации) мира, при этом значения, которые выражаются в языке, формируют единую систему взглядов, представляющих собой некую „коллективную философию“, которая „навязывается“ всем носителям данного языка в качестве обязательной»^[7]. Это понятие органически влилось в науки о человеке, которые занимаются изучением вопросов, связанных с генезисом и эволюцией человечества.

В лингвистике появление понятия языковой картины мира стимулировало изучение вопросов, связанных с соотношением языка и действительности, языка и мышления, языка и культуры, инвариантного и идиоматического в процессах языкового «отображения» действительности как сложного процесса интерпретации мира человеком.

Несмотря на то что понятие языковой картины мира прочно вошло в арсенал многих наук о человеке, оно по-прежнему остается красивой метафорой, так как не получило четкого и однозначного толкования^[8]. Терминологическая зыбкость и диффузносгь этого понятия привела к тому, что оно до сих пор не приобрело статуса лингвистической аксиомы.

Такая ситуация во многом объясняется тем, что языковая картина мира — это не объективно существующая реалия, непосредственно данная нашему наблюдению, а своего рода абстракция, умозрительное построение, которое используется для решения определенных теоретических или практических задач.

Другая причина кроется в том, что языковая картина мира — это не объективная картина мира, а субъективная, она не может отражать общую для всего человечества картину мира, в то время как «единый мир должен… означать и единое его „воспроизведение“»^[9].

Действительно, языковая картина мира не является объективной. «Роль объективной картины мира выполняет научная картина мира — плод познавательной деятельности человечества, отражающей сегодняшнее знание общества о мире. Языковая картина мира, напротив, всегда субъективна, она фиксирует восприятие, осмысление и понимание мира конкретным этносом не на современном этапе его развития, а на этапе формирования языка, т. е. на этапе первичного, наивного, донаучного познания мира»^[10]. Поэтому языковая картина мира представляет собой своеобразный реликт коллективного сознания этноса на этапе становления его языка. Из поколения в поколение ребенок того или иного этноса познает мир с точки зрени я своего языка, и лишь в процессе взросления он приобретает научное знание о мире. Эти исходные представления о мире в целом не противоречат позже добытому знанию, напротив, они являются тем фундаментом, на котором воздвигаются стены научного знания. Однако и научное знание фрагментарно, так как научную картину мира в полном ее объеме в своем сознании не может хранить ни один человек. «Научная картина мира — это глобальная информационная кладовая научных знаний, а вовсе не эталон, к которому должна стремиться языковая картина мира»^[11].

Что касается языковой картины мира, то это лишь слепок с сознания представителей этноса в эпоху его становления, это совокупность его знаний о мире, облеченных в языковую плоть, т. е. заключенных в значении разных слов, фразеологических оборотов, выражений, это материальная форма реализации картины мира. Об этом писал в свое время В. Гумбольдт: «Так как каждый язык наследует свой материал из недоступных нам периодов доистории, то духовная деятельность, направленная на выражение мысли, имеет дело уже с готовым материалом: она не создает, а преобразует… Язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание, а поколения эти через звуки материнского языка, которые и для нас становятся выражением наших чувств, связаны с нами национальными и родственными узами»^[12].

Развивая метафору языковой картины мира, можно сказать, что языковая картина мира — это мир в зеркале языка, тогда как картина мира — это глобальный образ мира, существующий в сознании человека. Продолжая сравнение, можно сказать, что языковая картина мира — это портрет языка. И как у каждого человека можно найти наиболее выразительные черты его внешнего облика (например, красивые глаза, высокий лоб, волевой подбородок), так и в картине мира любого языка можно найти неповторимые характеристики. Причем это своеобразие легко можно выявить при сравнении обычных формул приветствий, например: русские, приветствуя другого, желают ему здоровья (Здравствуйте), немцы и французы задают вопрос, который означает ‘как идет?' (Wie geht’s? Comment са va?), итальянцы — ‘как стоишь' (Сот sta?), англичане — ‘как вы делаете' (How do you do?). И в этих приветствиях, которые давно уже стали штампами, сохранились отпечатки своеобразных «символов веры», того, что является ценностью для носителей разных языков: для русских — это здоровье, для англичан — работа, для итальянцев — статика, стабильность, для французов и немцев — динамика, движение^[13].

Являя собой компрессию общественного опыта и обладая двойной относительностью (субъективное и национальное видение мира), языковая картина мира позволяет установить, какие фрагменты действительности, какие свойства предметов и их отношений находят отражение в языке, т. е. тем самым выявить своеобразие мировидения, национально-культурную специфику языка, его связь с материальной и духовной жизнью народа, поскольку «язык — это вид второй кожи, через которую мы устанавливаем контакт с миром»^[14].

Национально-культурная специфика того или иного языка связана с тем, что в любом языке существует некоторая диспропорция в «прорисовке» предметов и реалий внешнего мира, так как-то, что является малозначительным, не имеет практической ценности, находится на периферии лексической системы. Это значит, что лексически оно разработано довольно слабо, т. е. не имеет синонимов, гипонимов и т. п.

Поэтому между языками возникают различия, так как-то, что кажется значимым для носителей одного языка, для другого является незначимым. Причем эти различия могут возникать не только между разными языками, но даже между разновидностями одного национального языка, в частности между литературным языком и его диалектами.

Это положение можно проиллюстрировать на примере своеобразия номинативной логики в лексической проработанности семантического участка «погода» русского литературного языка, представляющего высокую, книжную культуру, и языка русской традиционной культуры, т. е. диалектов. Если в литературном языке существуют лишь описательные конструкции для обозначения хорошей или плохой погоды, то в диалектах имеются однословные номинации (ср. ведро, ведренье, ведрие_} година, запогодь ‘хорошая погода' или беспогодица, негода, негодица, неведрие, неведро, наносица, невзгода, невзгодье, непора и т. д. ‘плохая погода').

При этом если семантическое пространство ‘хорошая погода' практически не членится языковым сознанием диалектоносителей, то семантическое пространство ‘плохая погода' имеет высокую степень расчлененности. Благодаря лексико-словообразовательным средствам происходит конкретизация этого понятия. Плохая погода — это, прежде всего:

• — дождливая, сырая погода (ср. дрябня, дряпуха, замочь, капель, мозглятина, мокорь, мокреда, мокрень, мокресть, мокропогодица, мокроть, мокрохвостица и т. д.);
• — холодная, ненастная погода (ср. зябелъ, заверняй, исхолодь, холодель и т. д.).

Маркируется даже приуроченность непогоды к определенному времени года (ср. засиверка ‘ненастная холодная погода летом'; ледовица ‘ненастная зимняя погода с мокрым снегом и гололедицей'; ледоколица ‘ненастная осенняя погода перед началом зимы с мокрым снегом, дождем и гололедом'; мокроступица ‘осеннее ненастье'; осенница ‘дождливая, похожая на осеннюю погоду летом' и т. д.).

С семантическим блоком ‘погода' (особенно плохая погода) в диалектах тесно связана группа имен, обозначающих осадки и, прежде всего дождь. В литературном языке существует лишь общее название дождя, тогда как в диалектах оно получает конкретизацию в многочисленных именах, указывающих па:

• — его длительность, причем, как правило, когда требуется обозначить длительный, затяжной дождь (ср. дожжовье, обкладень, обложник, окладник, полива) и значительно реже — кратковременный (ср. перевалка, перелетка), для этой цели чаще используются описательные конструкции (ср. набегной дождь, проносной дождь)]
• — силу дождя, особенно когда нужно обозначить не просто дождь, а сильный дождь (ср. водопад, дожжака, заливень, литва) или, наоборот, мелкий моросящий дождь (ср. бусенец, моросейка, мучник, ситник)]
• — направление дождя (ср. косохлест ‘сильный дождь, идущий наклонно');
• — действие, оказываемое дождем, и в связи с этим его желательность/ нежелательность в зависимости от последствий (ср. паруй ‘теплый дождь', припарок ‘грибной дождь', сеногной ‘мелкий продолжительный дождь во время сенокоса', листогной ‘осенний мелкий дождь');
• — его приуроченность к определенному времени года (ср. весенник ‘весенний дождь');
• — его прагматическую ценность, в частности, при образовании названий, обозначающих чаще всего теплый грибной дождь (ср. грибовник, обабочник, огуречник)]
• — сопровождающие дождь осадки или атмосферные явления (ср. громовик ‘дождь, сопровождаемый громом', снежница ‘дождь со снегом') и т. д.^[15]

Как видно из приведенных примеров, все эти диалектные лексемы не имеют в литературном языке однословных соответствий, а передаются описательными конструкциями. Эти различия в словесном покрытии одного и того же участка внешнего мира прослеживаются не только в семантической сфере «природа», но и в именах, связанных с материальной и духовной культурой русского народа.

Особенно ярко различия в языковых картинах мира, свидетельствующие об их национальной специфике, проявляются в именах, связанных с восприятием цвета и звука.

Материалы русских диалектных словарей свидетельствуют об отсутствии полной корреляции между именами цветов в литературном языке и в диалектах, причем не только на лексемном уровне (ср., например, диалектные названия цветов: бурпистый ‘рыжеватый без черноты и огненной красноты'; желтогорячий ‘оранжевый', бурдой ‘темно-красный', маренный ‘коричнево-фиолетовый'), но и на семемном, т. е. в системе значений (ср. лит. багряный ‘входящий в блок красных цветов' и диал. багряный ‘пестрый, полосатый'; или лит. голубой и диалектное голубой ‘желтый'; лит. кофейный ‘входящий в блок коричневых цветов' и диал. кофейненький ‘лиловый', значение ‘кофейный' в диалектах передается лексемой белесый] лит. золотой ‘входящий в блок желтый цветов' и диал. золотой ‘бирюзовый' и т. д.)^[16].

Поля цветовой семантики в разных языках не совпадают ни в количественном выражении, ни по степени своей дифференцированности. «Исследователи племенных языков Австралии отмечают, что в некоторых из этих языков имеются только два цвета — светлый (включающий в себя белый) и темный (включающий в себя черный), а немногочисленные дополнительные цветообозначения (не более четырех) являются названиями минеральных красителей… С другой стороны в современных языках с развитой системой цветообозначений, включающей десятки наименований, крайне трудно найти адекватные иноязычные соответствия, даже для центральных членов данного семантического поля, таких, например, как английские прилагательные red, blue, green»^x.

Еще ярче различия между языками прослеживаются в именах звукоподражаниях (ср., следующие примеры звукоподражаний в русском и китайском языках)^[17][18]:

Материалы «Общеславянского лингвистического атласа» (т. 2 «Животноводство») также свидетельствуют о том, что каждый славянский народ слышит звуки, которые издают домашние животные и птицы, по-своему.

Однако наиболее интересными являются языковые различия, связанные с осмыслением абстрактных понятий, содержащих в своей структуре ценностно-нравственный компонент. Так, например, в древнерусском языке понятие «жизнь» могло передаваться словом душа. При этом доушл — это не только ‘жизнь', но и ‘любое живое существо', в том числе ‘человек', а также его ‘совесть'^[19] (т.е. в самой семантической структуре этого слова в древнерусском языке был закодирован смысл человеческой жизни, призыв к человеку жить по совести, спасти для вечности свою бессмертную душу, не допустить ее расточения на призрачные соблазны земного бытия).

В современном русском литературном языке в результате секуляризации русской культуры, отделения ее от веры религиозное осмысление жизни сменилось рационалистическим. Лексема душа утратила значение ‘жизнь' (слабый отблеск этого значения сохраняется лишь во фразеологизме отдать Богу душу в значении ‘умереть', а также в глаголе задушить ‘умертвить насильственно, остановив дыхание'). В толковании этого слова академическими словарями на первый план выходит психическое, чувственное начало, отсылающее нас к внутреннему миру человека, его темпераменту, ср.: душа 1) ‘внутренний психический мир человека, его переживания, настроения, чувства' // ‘в идеалистической философии и психологии: особое нематериальное начало, существующее якобы независимо от тела и являющееся носителем психических процессов' // ‘по религиозным представлениям: бессмертное нематериальное начало в человеке, отличающее его от животных и связывающее его с Богом'; 2) ‘совокупность характерных свойств, черт, присущих личности, характер человека' // ‘чувство, воодушевление, темперамент' (играть с душой) // обычно с определен, ‘о человеке с теми или иными свойствами характера' (низкая душа)] 3) разг. ‘человек' (в устойчивых сочетаниях, с количественным определением: не узнает пи одна душа)] 4) в старину ‘крепостной крестьянин'; 5) разг. ‘дружеское, фамильярное обращение (обычно с определением моя)'] 6) перен. ‘самое основное, главное, суть' // ‘вдохновитель чего-либо, главное лицо' (душа общества) К

Как видно из этих толкований, отсутствует не только значение ‘жизнь', но и значение ‘совесть', более того, сузилась и сфера использования этого слова в значении ‘человек': в основном это устойчивые сочетания (типа кругом ни души или не узнает ни одна душа), встречающиеся в разговорном языке. Таким образом, в современном русском языке в самом толковании слова душа оборвалась мотивация бессмертия души человека, произошел «отрыв от нравственности».

Этот небольшой пример показывает, что языковая картина мира тесно связана с картиной мира, более того, она может оказывать на нее серьезное влияние. Так, например, тот, кто изучал языки со сложной системой времен, знает, как трудно подчас бывает овладеть не только и не столько формами времен, сколько «способом» членения временной оси.

При этом нередко наблюдается ситуация, когда-то или иное понятие в сознании (т.е. в картине мира) присутствует, но в языковой картине мира не имеет однозначной грамматической формы для своего выражения (ср., например, категорию определенности / неопределенности в русском языке или категорию рода имен существительных в английском).

Традиционно изучение языковой картины мира связывается с лексикой. Различное структурирование лексической системы разных языков является ярким свидетельством своеобразия той или иной языковой картины мира.

Однако об этом говорят и другие уровни языка — в частности, синтаксические конструкции и морфологические категории. Так, например, исследуя русский синтаксис, А. Вежбицкая предложила лингвистическое обоснование такой национальной черте русского характера, как склонность к фатализму. «Данные синтаксической типологии языков говорят о том, что существуют два разных подхода к жизни, которые в разных языках играют разную роль: можно рассматривать человеческую жизнь с точки зрения того, «что делаю я», т. е. придерживаться агентивной ориентации,^[20]

а можно подходить к жизни с позиции того, «что случится со мной», следуя пассивной (пациентивной) ориентации. Агентивный подход… означает акцентированное внимание к действию и к акту воли («я делаю», «я хочу»). При пациентивной ориентации… акцент делается на бессилии и пассивности {…"разные вещи случаются со мной". .). При этом агентивность и пациентивность находятся в неравном положении: если факторы воли и деятельности играют важную роль во всех языках мира, то этого нельзя сказать о «беспомощности» и «бессилии».. Одни языки в той или иной степени ими пренебрегают, принимая агентивный тип предложения как модель всех или большинства предложений, относящихся к людям. В других языках есть два основных типа предложений о людях — номинативный тип, опирающийся на агентивную модель, и дативный, в соответствии с которым люди представлены как лица, не контролирующие события"^[21], ср., например, такие конструкции, как я хочу и мне хочется, я боюсь и мне страшно, мне не везет и др.

По мнению А. Вежбицкой, русский язык тяготеет именно к пассивным безличным конструкциям с логическим субъектом в форме дательного падежа. Это позволило ей сделать выводы, выходящие за рамки собственно лингвистики и относящиеся к этнопсихологии.

Другой, не менее яркий пример дает морфология, в частности категория рода. Как известно, многие языки не имеют этой категории, там же, где она есть, произошла ее десемантизация, т. е. потеря семантической мотивации при отнесении имен, обозначающих предметы и явления внешнего мира к мужскому или женскому роду (семантическая мотивированность полом сохраняется лишь в наименованиях лиц).

Между тем в древности такая мотивация, безусловно, существовала. Она была связана, по-видимому, с процессом одушевления неживого мира наивным доисторическим языковым сознанием. Поэтому слова, имеющие индоевропейское происхождение, ассоциировались с какими-то живыми прототипами, и их родовая принадлежность — это своеобразные «окаменелые отпечатки» древнего образного восприятия мира.

Постепенно эти представления о мире, заключенные в значениях слов, их родовых характеристиках, складывались в общую систему взглядов, которые как бы «навязывались» носителям языка. Это произошло потому, что представления, формирующие картину мира, входят в семантическую или грамматическую структуру слова в неявном виде, т. е., произнося то или иное слово, человек, не задумываясь, принимает их на веру. В результате он оказывается «в плену у языка», разделяя его взгляд на окружающий мир.

Язык, таким образом, «изначально задает своим носителям определенную картину мира, причем каждый язык — свою» ^{[22]. Изучение языковой картины мира — это необходимое условие знакомства с национальной культурой. Однако оно должно быть дополнено изучением и других элементов культуры — истории, фольклора, литературы, живописи, климатических условий, географической среды и т. д.}

• [1] Бенвенист Э. Общая лингвистика. С. 293.
• [2] Эйнштейн Л. Влияние Максвелла на развитие представлений о физической реальности // Собрание соч. Т. 4. М., 1967. С. 136.
• [3] Хайдеггер М. Время картины мира // Новая технократическая волна на Западе. М., 1985. С. 228.
• [4] Планк М. Единство физической картины мира. М., 1966. С. 50.
• [5] Корнилов О. А. Языковые картины мира … С. 11.
• [6] Лосский II. Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция. М., 1995. С. 159.
• [7] Апресян /О. Д. Образ человека по данным языка: попытка системного описания //Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. II. М., 1995. С. 350.
• [8] Достаточно указать на тот факт, что во всемирной паутине Интернета существуетболее шести тысячи сайтов, связанных с языковой картиной мира, с поисками аргументов"за" и «против» ее существования. Показательно, что библиографическое описание исследований, посвященных языковым картинам мира, предпринятое лингвоисториографами федеральной земли Северный Рейн-Вестфалия в 1966 г., завершилось лишь в 1988 г.
• [9] Колшанский Г. В. Объективная картина мира в познании и языке. М., 1990. С. 76.
• [10] Корнилов О. А. Языковые картины мира … С. 15.
• [11] Корнилов О. Л. Языковые картины мира … С. 15.
• [12] Гумбольдт фон В. Избранные труды по языкознанию. С. 71.
• [13] Гачев Г. Национальные образы мира. М., 1998. С. 7.
• [14] Alexander N. Meaning in Language. Illinois, 1969. P. 127.
• [15] Вендина 'Г. И. Русская языковая картина мира сквозь призму словообразования. М., 1998. С. 25.
• [16] Подробнее см.: Вендина Т. И. Языковое сознание и методы его исследования // Вестник МГУ. Сер. 19. № 4. М., 1999.
• [17] Корнилов О. А. Языковые картины мира … С. 169.
• [18] Там же. С. 168.
• [19] Словарь древнерусского языка XI—XIV вв. Т. III / под ред. Р. И. Аванесова. М., 1988.С. 104; Словарь русского языка XI—XVII вв. / под ред. Ф. П. Филина, Г. А. Богатовой.Вып. 4. М., 1977. С. 385.
• [20] Словарь русского языка: в 4 т. Т. 1. М., 1999. С. 456.
• [21] 2 Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1966. С. 55—56.
• [22] Падучева Е. В. Феномен Айны Вежбицкой //Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание.М., 1996. С. 5−6.