Восьмая К ПСИХОЛОГИИ ОТНОШЕНИЙ

I

Логические отношения и проблема самосознания. — Психология понятий об отношениях у Платона. — Учение Аристотеля о Koivov. — Психология «мыслей об отношениях» у Лейбница и у Тетенса. — Понятие «простого» в новой психологии. — Овеществление простых ощущений. — Проблема «качества формы». — Психологическая теория качеств формы. — «Ощущения» и «воззрения».

Проблема познания привела нас на место метафизического дуализма субъективного и объективного мира к совокупности отношений, содержащей в себе предпосылки для мысленного противопоставления «субъекта» и «объекта». Перед лицом этой совокупности традиционное разделение оказывается невыполнимым: она объективна, поскольку на нее опирается всё постоянство опытного познания и, значит, всякая возможность предметного суждения, и в то же время она постижима лишь в самом суждении и, значит, в деятельности мышления. Уже здесь обнаружилось, что определение ее подлежит двоякому методу и может быть испытано двояким путем. Что такое суть эти отношение по своему логическому смыслу, это можно узнать лишь из того значения, которое они получают в совокупной системе науки. Каждое отдельное суждение связано внутри этой системы с другим, и положение, занимаемое им таким образом в совокупности возможного познания, дает также и меру его достоверности. Вопрос о том, как осуществляется сама эта система в познающих индивидах, может и должен отступить на задний план, пока дело идет о том, чтобы понять самое чистую связь обоснования и вывести ее в ее истинности. Само развитие науки побуждает отодвинуть этот вопрос на задний план: наука переходит от одного объективно значимого суждения к другому, для которого она требует той же формы значимости, не отклоняясь от этого пути никакими психологическими соображениями и психологическими сомнениями. И именно это независимое развитие создает под конец и для самой психологии новую проблему. Оказывается, что, пока психология исходит из простого чувственного переживание и стремится остаться при типе его, она не может никаким образом справиться с теми задачами, которые постоянно сызнова ставит наука. Находящийся здесь перед нами с полной отчетливостью предмет требует в то же время новых средств, с помощью которых он может быть описан. И, таким образом, общее требование психологии отношений приводит к преобразованию вообще психологического метода. Это преобразование в принципах психологии образует само важную теоретико-познавательную проблему; и здесь оказывается — как и повсюду — что характерное изменение претерпевает способ образования понятий.

Новая психология одно время, по-видимому, совершенно потеряла из виду специфические особенности чистых понятий об отношениях; лишь сравнительно недавно и странными обходными путями она начинает снова приближаться к ним. С исторической точки зрения здесь заключается странная аномалия; ведь то, что современный психолог рассматривает как конец своей науки, образует в действительности ее историческое начало. Идея научной психологии восходит исторически к Платону. Лишь у него впервые понятие о душе выступает из сферы общего понятия о природе и приобретает свои особенные и самостоятельные черты. Душа теперь уже не простое дыхание жизни, заключающее в себе самом принцип своего сохранения и движения; исходя из этого общего значения, она приобретает значение самосознания. Но этот переход возможен лишь потому, что Платон установил уже нужные ему промежуточные члены в чистой логике и в чистой геометрии и арифметике. От простого восприятия как такового нет никакого пути к новому понятию «самого», устанавливаемому здесь. Ведь восприятие является простой частью процесса природы; оно — как изображают это Эмпедокл и вся старшая натурфилософия — не что иное, как выравнивание, происходящее между нашим телом, с одной стороны, и материальными вещами окружающей среды, с другой. Чтобы познать в восприятии телесные вещи, душа должна быть одинакового с ними рода и состава. В той форме, которую Платон придал тезису Протагора в «Теэтете», еще ясно слышится это воззрение: «субъект» и «объект» относятся друг к другу как две соотнесенных между собой формы движения, которые, однако, мы никогда не можем изолировать начисто, а можем постигнуть лишь в их взаимном определении друг другом. Мы всегда схватываем лишь результат, не будучи в состоянии разложить его на его реальные слагаемые. Но это воззрение, которому Платон следует лишь до тех пор, пока дело идет о расчленении чувственного ощущения, оставляется им тотчас в стороне, как только он обращается к анализу чистых понятий. Образ и аналогия физического действия и противодействия теперь оказываются недостаточными. Единство и различие, равенство и неравенство — это вовсе не телесные предметы, наступающие на нас с телесными силами. Поэтому и тот способ, каким реагирует на них «я», совершенно иной и своеобразный. Глаз может различать светлое и темное, чувство осязания — легкое и тяжелое, теплое и холодное; но совокупность познания никогда не может быть исчерпана одними лишь подобными чувственными различиями. Мы имеем перед собой факт познания, когда мы говорим о цвете или звуке, что каждый из них есть, что один отличен от другого, что оба вместе они дают два. Но если бытие и небытие, сходство и несходство, единство и множество, тождество и противоположность являются объективно необходимыми составными частями каждого высказывания, то, тем не менее, их нельзя доказать никаким восприятием как таковым: ведь в том и заключается их функция, что они поднимаются над особенностью всех этих содержаний и устанавливают между ними связь, в которой принимают одинаковое участие связуемые содержания, но которая, однако, не заключается ни в одном из них как таковом. Отношение между разнородными областями чувственного восприятия было бы невозможно, если бы не существовало образований, которые находятся вне их частных особенностей и, значить, их качественной противоположности. Эти общезначимые моменты не связаны ни с каким специальным органом и не нуждаются в нем; скорее сама душа извлекает их из себя в свободном творчестве. И здесь только понятие о единстве сознания получает твердую точку опоры. Если мы ограничимся одним содержанием частного ощущения, то мы увидим перед собой лишь хаос отдельных переживаний. Как герои в деревянном коне, так лежат и восприятия в нас тесно друг подле друга; но нет ничего такого, что делает их соотносимыми друг с другом и что соединяет их в одно тождественное само. Истинное понятие «самого» связано с понятиями одного и многого, равного и неравного, бытия и небытия, и находят лишь здесь свое настоящее завершение. Подводя восприятие под эти понятия, мы их в то же время сводим к одной идее, причем неважно, назовем ли мы это единство «душой» или как-нибудь иначе. «Душа» здесь рассматривается, таким образом, как единое выражение для содержания и систематической конструкции чистых понятий об отношениях. Основная проблема психологии находит свое определение в отношении к основным проблемам логики и математики; и благодаря именно этой связи платоновское понятие о душе окончательно отделяется от орфической и натурфилософской спекуляции, как ни кажется оно в начале связанным тесно с ней.

Платоновская концепция, несомненно, оказала влияние на аристотелевское учение о Koivov, но центр тяжести ее здесь уже перемещен. При разделении чувственных восприятий Аристотель исходит из того, что каждому чувству принадлежит особое содержание, свойственное исключительно только ему и отличающее его от всех других чувств. Таким образом, зрению свойствен, как подобное ffiiov, цвет, слуху — звук; осязание, правда, заключает в себе множество качеств, но оно относится к каждому из них в отдельности так, как какое-нибудь чувство к его определенному специфическому содержанию. Но подобный род отношения недостаточен, когда дело идет о том, чтобы определить психологический коррелят таких понятий, как движение и покой, величина и число. Эти понятие представляют нечто поистине «общее», поднимающееся над всеми отдельными различиями. Но общности предмета должна соответствовать — как выводит далее Аристотель — общность воспринимающего органа. Когда, например, мы сопоставляем белое со сладким или противопоставляем оба друг другу, то неизбежно, что этот акт сравнения производит само чувство, ибо с помощью какой иной способности могли бы мы постигнуть содержания, которые сами чувственной природы? Но чувство функционирует здесь не в качестве какого-нибудь особенного, частного свойства, как простое зрение или простой вкус, но как «общее чувство» в широком значении слова. Все отдельные данные восприятия приводятся к этому чувству, в котором их собирают и относят друг к другу^[1]. То, что у Платона рассматривалось как самочинная и свободная функция «самого сознания», то здесь является какой-то одновременно и чувственной и абстрактной потенцией, в которой собрано всё то, в чем сходны между собой различные виды и области восприятия. Это психологическое решение опять-таки соответствует логической основной концепции: оно основывается на том воззрении, которое видит в «понятии» не что иное, как сумму вещных признаков, которые находятся равномерно во множестве объектов.

Современная психология на первых порах пытается подойти к новой постановке проблемы лишь в отдельных пунктах. Лейбниц непосредственно примыкает к Платону, когда он подчеркивает, что те содержания, которые традиционное учение относит к «общему чувству», а в особенности протяжение, фигура и движение, являются идеями чистого рассудка, которые, правда, образуются по поводу чувственных впечатлений, но которые никогда не могут быть обоснованы исчерпывающим образом в них. В новой немецкой психологии мысль эта была затем подхвачена Тетенсом, который продолжил и развил ее в теорию чистых «мыслей об отношении». Но в целом здесь продолжает все-таки господствовать схема Локка, по которой какое-нибудь понятие может быть рассматриваемо и выводимо как истинное лишь тогда, когда удалось указать простые чувственные содержания, из которых оно складывается. И идеи «рефлексии», которые первоначально занимали, казалось, особенное положение, под конец начинают измеряться тем же масштабом. Они обладают истинно положительным содержанием лишь постольку, поскольку их можно выразить непосредственно в частных, данных в воззрении, образах представления. Особенно ясно видно это на понятии бесконечного, которое потому только становится добычей критики, что, как оказывается, обозначаемое им содержание никогда не реализуется в фактическом представлении, но всегда состоит лишь в указании на безгранично возможное мысленное движение вперед. Хотя, с точки зрения логики и математики, общее правило этого движения вперед составляет сущность и истину бесконечного, но для психологического способа рассмотрения оно необходимо носит на себе печать чистого отрицания. Ведь в сфере этого способа рассмотрения еще не найдено достаточного выражения для своеобразия и значимости отношений. Но как ни оттесняется на задний план мысль об этих отношениях, она сызнова возвращается обратно. Как тень, имеющая неизвестную сущность и происхождение, она постоянно примешивается снова к ясным и определенным впечатлениям восприятия и воспоминания. Можно вместе с Беркли насмехаться над бесконечно малыми величинами математики как над «духами почивших количеств», — эти духи не дают себя прогнать. Анализ наталкивается здесь на последний остаток, которого он не может ни понять, ни устранить. Понятия, оказавшиеся при фактическом научном их употреблении очень важными и плодотворными, никогда не переходят в те элементы, которые психологическое рассмотрение считает единственными носителями «объективности»; их значение основывается на том, что они удаляются от того типа реальности, который считается здесь образчиком, и умышленно переступают через него.

Но более глубокое основание этого спора заключается в том, что психологическая критика вовсе не освободилась еще в этом пункте внутренне от тех предпосылок, против которых она борется. Понятие, против которого нападает с особенной резкостью и настойчивостью Локк, — это понятие о субстанции. Он направляет всё оружие насмешки против допущения того самостоятельного, отделенного и лишенного качеств «нечто», которое принимают в качестве «носителя» чувственных качеств. Снова и снова показывает он нам, как при таком допущении извращается подлинная значимость науки, ибо в нечто совершенно пустое по содержанию и неизвестное вкладывается «объяснение» для того, что, с точки зрения опыта, для нас самое знакомое и известное. Какое-то загадочное «я не знаю что» поднимается до степени логического основания всех поистине доступных знанию качеств и свойств. Локк думает, что этой своей полемикой против понятия о субстанции он попал в настоящее ядро всякой метафизики и всякого схоластического объяснения действительности. И дело этой критики представляется, по-видимому, законченным, после того как Юм перенес результат ее с внешнего опыта на внутренний. Как прежде была устранена субстанция вещи, так, кажется, теперь устранена субстанция «я»; и в том и в другом случае на место субстанций становятся ассоциативные связи представлений. Тем не менее, по отношению к физической и психической действительности, возводимой на этой основе, за общей категорией субстанциальности сохраняется ее решающее значение. Только применения этой категории стали иные, между тем как сама она незаметно укрепила свое прежнее положение и свои прежние привилегии. Субстанциальность «души» устранена лишь кажущимся образом, ибо она продолжает жить в субстанциальности чувственного «впечатления». По-прежнему продолжает царить убеждение что лишь то должно рассматриваться как истинно «действительное» и как основа всего действительного, что существует лишь само по себе и из себя, что постижимо и понятно как изолированная сущность (Bestand). Здесь лежит неизменная и существенная сторона всей сознаваемой действительности, между тем как все связи, вносимые позже между особыми содержаниями, являются простым прибавлением духа, а значит, и выражением произвольного побуждения силы воображения, а не объективной связи самих вещей. Этот результат образует как бы отрицательное доказательство той силы, которой всё еще обладает субстанциалистская концепция. Лишь только делается попытка мыслить себе чистые понятия о связи, а особенно понятие о причине и следствии, не как впечатления и копии вещей, как исчезает также и их логическое содержание. То, что само не есть «впечатление», то, тем самым, простая фикция. И эта фикция нисколько не выигрывает во внутренней ценности от того, что она, по-видимому, обоснована в «природе» самого духа и, поэтому, появляется при определенных условиях с некоторого рода общезначимостью и правильностью.

Новая психология пыталась в течение долгого времени избегнуть скептических следствий юмовского учения, не изменяя радикальным образом тех посылок, на которые оно опирается. В тех понятиях, которыми она оперировала, для нее народилась новая форма «действительности», которая сперва была принята с полной наивностью и доверчивостью. Все особенности психологического анализа были теперь вложены непосредственно, в качестве свойств, в психический объект. Так создалась та форма самообмана и иллюзии, которую Джемс вскрыл и описал под названием «психологической иллюзии» (the psyhologist’s fallacy). Те средства, которыми мы пользуемся, чтобы изобразить определенный психический факт и сделать его простым образом доступным сообщению, рассматриваются как реальные моменты, заключенные в самом этом факте. Точка зрения рассудочного наблюдения и расчленения подставляется незаметно на место действительного переживания^[2]. Учение о «простых» основных элементах, из которых будто бы составляется любое состояние сознания, представляет собой типичный пример этого воззрения. Те последние части, которые еще в состоянии различить наше понятие, становятся в то же время абсолютными первоатомами, из которых созидается бытие сущего. Но приобретенное таким образом бытие остается, несмотря на всё, двойственным в самом себе. В нем постоянно обнаруживаются признаки и особенности, которые не могут быть объяснены и выведены из простого суммирования отдельных частей. Чем далее подвигается вперед самонаблюдение и чем более оно освобождается при этом от предубеждений, тем более выступают наружу новые проблемы. Свою первую формулировку они получают вначале с ограниченной точки зрения специального интереса. Вопросы, объединяющиеся психологически в понятии о качестве формы (Gestaltqualitat), дают первый толчок к новому пересмотру общих основных понятий. Здесь мы имеем перед собой особенно поразительные примеры того, что не всякое пространственное или временное целое, находимое нами в опыте, может быть представлено как простой агрегатный комплекс его отдельных частей. Когда наше сознание следит и постигает некоторую простую мелодию, то вначале кажется, что всё наличное в нем при этом содержание должно заключаться и сводиться к восприятию отдельных тонов. Но более внимательное исследование показывает, что подобное описание не передает истинного положения вещей. С помощью перехода в другой тон мы можем добиться того, что все отдельные звуки, из которых первоначально состояла для нас мелодия, исчезнут и будут заменены другими, и, однако, мы всётаки будем чувствовать в ней самой единство и узнаем ее. Специфическое своеобразие и характеристичное свойство, которым она обладает для нас, не может, таким образом, зависеть от особенности этих элементов, так как, несмотря на перемены в этой особенности, сама мелодия сохраняется как таковая. Два совершенно различных комплекса звуковых ощущений могут представлять для нас одну и ту же мелодию, и, с другой стороны, два комплекса, состоящие из тождественных элементов, приводят к совершенно различным мелодиям, поскольку последовательность этих элементов в обоих случаях различная. Это замечание можно перенести от случая единства «звуковых форм» на случай единства «пространственных форм». И в пространстве мы называем определенные фигуры «подобными» друг другу, т. е. рассматриваем их с точки зрения их чисто геометрического понятия как подобные, хотя они сводятся к качественно совершенно различным отдельным пространственным ощущениям. Это сознание тождества таких целых, которые отличаются друг от друга во всех своих составных частях, требует если не особенного объяснения, то, во всяком случае, особенного психологического обозначения. Это обозначение содержится в понятии качества формы, которое, разумеется, не дает никакого определенного решения, но только ограничивает прежде всего проблему. То, что связывает многообразные содержания представления в одну основную психическую форму, то не может заключаться ни в одном из этих содержаний, а также не в простом агрегатном соединении их. Здесь мы имеем перед собой скорее новую функцию, которая в то же время воплощается в некоторое самостоятельное образование, обладающее определенными свойствами. Надо признать за эмпирический факт наличность подобных образований и получающийся благодаря этому прирост в содержании, независимо от тех теоретических предпосылок, исходя из которых можно его толковать¹.^[3]

Мы имеем уже подобное теоретическое толкование тогда, когда мы стараемся объяснить свойственное сложным психическим образованиям единство не из простой совместной наличности (Beisammen) их частей, но из их взаимных влияний друг на друга. Нельзя отрицать того — говорят иногда — что мелодия является по отношению к отдельным входящим в нее звукам некоторым самостоятельным содержанием; но для объяснения этого факта нет нужды вовсе вводить, помимо обычных элементов ощущения и представления, еще какие-то совершенно новые. Образовать целое — означает в психологическом смысле просто действовать как целое. Не одни только части как таковые, но и весь комплекс их высвобождает постоянно определенные особенные действия на наши чувства и наши представления; и именно благодаря этим действиям, которые исходят из комплекса и, значит, зависимы от порядка элементов внутри него, мы судим о сходстве или несходстве, о равенстве или неравенстве целых совокупностей. Это объяснение в своем общем применении делает, по-видимому, излишним всякое допущение особых представлений и понятий об отношениях. Перед нами опять-таки простое восприятие, которое не только решает вопрос насчет чувственных свойств, как цвет, звук, запах, вкус, но которое дает нам также сведения о единстве и множестве, о постоянстве и изменении, о временной последовательности и о временной длительности содержаний. Ведь все эти характеристики отличаются от простых чувственных впечатлений лишь тем, что они являются «действиями» не отдельных раздражений, но комплексов раздражений. Подобно тому, как определенное колебание эфира вызывает в нас впечатление определенного цвета, так и определенная комбинация и соединение раздражений, действующих на наше сознание, вызывают в нем впечатление сходства или различия, изменения или постоянства. Так, например, когда в нас вызывают различные звуковые ощущения через определенные промежутки времени, мы можем измерить друг относительно друга длины имеющихся здесь пауз и говорить затем или о более быстром или о более медленном чередовании. Здесь нет никакой нужды в особенном духовном акте «сравнения» промежутков времени: достаточно принять простое допущение, что комплекс быстрее следующих друг за другом отдельных звуков производит особенное действие, отличное от действия, наступающего при большем расстоянии между звуками^[4]. Но если проследить до конца за этой попыткой объяснения, то вскоре открываешь заключающийся в ней теоретикопознавательный порочный круг.

Совокупность чистых мыслей об отношениях сводится здесь к фактическому действию, исходящему от определенных многообразий; а между тем простое применение точки зрения причины и следствия заключает в себе частную, специальную мысль об отношении. Отношение вовсе не таково, что мы можем перейти от знания определенных причинных связей к пониманию понятий об отношениях вообще; должно, наоборот, предположить уже заранее то, что обозначают эти понятия, чтобы говорить осмысленно о причинных связях действительности. Психологическое объяснение исходя из фактических элементов и оказываемого ими в совокупности психического совершения действия предполагает уже тем самым всё то, о логическом оправдании чего идет речь. В начале исследования оно принимает вещественный мир, в котором господствуют различные объективные отношения; между тем сперва дело имело такой вид, будто вся эта действительность может и должна быть выведена из простых ощущений как из единственных данных чистого опыта, без примеси какого-нибудь иного элемента. Этот поворот не представляет, конечно, ничего удивительного, ибо здесь фактически восстановляется та иерархия проблем, которая первоначально была перевернута. В области сознания нам эмпирически известны и даны вовсе не отдельные элементы, складывающиеся затем в различные наблюдаемые действия; наоборот, мы имеем уже всегда перед собой разнообразно расчлененное и упорядоченное отношениями всякого рода многообразие; которое можно разложить на отдельные составные части лишь с помощью абстракции. Вопрос здесь никогда не может идти о том, как переходить от частей к целому, но, наоборот, о том, как переходить от целого к частям. Элементы никогда не имеются налицо вне какой бы то ни было формы связи, и попытка вывести из них возможные виды связи неизбежно вертится в кругу. «Реален» в смысле опыта и психологического переживания всегда лишь совокупный результат, а отдельные слагающие его имеют лишь значение гипотетических элементов, значение и правомерность которых измеряется тем, могут ли они в своем соединении представить сызнова совокупность явлений.

Таким образом, и в сфере самого психологического исследования постепенно замолкли спекулятивные попытки отрицать собственное значение чистых отношений, заменяя его простыми комплексами ощущений. Руководящий здесь идеал логического «объяснения» был, правда, в общем сохранен; но было признано и было высказано, что наш фактический опыт и наши действительные эмпирически-психологические познания не удовлетворяют этому идеалу. Подобно тому, как мы должны принять в качестве последних фактов определенные классы простых ощущений, так мы должны — стали нас теперь уверять — признать наряду с этим и известные специфические отношения, вроде отношений единства и множества, сходства и различия, пространственной совместности и временной длительности в качестве основных, несводимых далее данных сознания. «Разумеется, — замечает один представитель этого воззрения, — разумеется, это не значит объяснять вещи, но это значит предпочитать честную бедность мнимому богатству»^[5]. По-видимому, остается еще один выход, дозволяющий нам сызнова растворить абстрактное многообразие отношений в единстве одного единого причинного происхождения. То, что недоступно чисто психологическому способу рассмотрения, то, кажется, может удаться физиологическому объяснению и толкованию. Общие признаки отношений, наблюдаемые одинаково во всех отношениях, независимо от их качественного различия, оказываются вместе с тем общим составом содержания ощущения как такового, для которого, следовательно, нужно искать соответственной общей части в относящихся сюда физиологических процессах. Но нетрудно показать это сходство в физических основах всякого восприятия, независимо от того, к какой области оно относится. Органы чувств вместе с относящимися к ним нервными центрами представляются, конечно, на первых порах аппаратами весьма различного строения и свойств. Но, тем не менее, они образуют, в конце концов, некоторое единство, поскольку они сложены все из одного и того же материала, из нервных элементов, по известным общим принципам. «Если на них действуют внешние раздражения, то, разумеется, вызванные в них процессы должны быть различны, поскольку различны физико-химические свойства раздражений и приспособленная к этому функция первых воспринимающих аппаратов. Но в то же время процессы эти должны быть одинаковы или сходны, поскольку одинаковы во внешнем мире способ связи раздражений в одно целое и внутри органов чувств основные свойства нервного вещества и общие принципы их строения… В особенных свойствах происходящих при видении, слышании, и пр. возбуждений лежит причина того, что мы ощущаем их душевные действия как нечто совершенно различное, как светлое, громкое, горькое; в сходных же чертах этих самых раздражений кроется причина того, что, в зависимости от обстоятельств, все эти впечатления сознаются нами как длительные, или перемежающиеся, или изменчивые и пр.». Нервные процессы, лежащие в основе «воззрений» пространства и времени, единства и множества, постоянства и изменения, «заключаются, следовательно, в тех же самых процессах, которые соответствуют ощущениям, но заключаются лишь в общих всем этим процессам чертах, которых мы, конечно, еще не можем указать ближайшим образом»^[6].

Это объяснение, которое, на первый взгляд, оперирует исключительно средствами современных естественнонаучных воззрений, по принципу своему возвращается обратно к аристотелевскому учению об общем чувстве. Правда, здесь нет для постижения отношений особенного органа, как для восприятия отдельных чувственных качеств; но и здесь имеется своего рода общий орган, благодаря которому мы воспринимаем в себя реальные отношения внешних объектов. Но если бы это причинное объяснение должно было означать в то же время и логическую дедукцию значимости понятий об отношениях, то оно заключало бы в себе то самое ncrcepov npoxepov, которое мы уже встретили раньше. Ведь чтобы объяснить представление равенства или различия, тождества или сходства, оно должно, очевидно, вернуться к равенству или различию в вещах, в частности, в периферических и центральных органах восприятия. Понятие о бытии, из которого здесь исходят, содержит, следовательно, в себе уже все те категориальные признаки, которые потом извлекаются из него сызнова на пути психофизиологической дедукции. Содержание истины этих признаков должно быть предположено наперед, хотя способ, каким они доходят до сознания у индивидуального субъекта, может быть доступен какому-нибудь — правда, лишь гипотетическому — объяснению. Но каждое чисто физиологическое изображение состава вещей должно оставить в тени тот именно пункт, который особенно важен. Тождество или сходство во внешних раздражениях никогда не достаточны, чтобы объяснить психологический коррелят этих отношений. Физически равное должно быть признано и обсуждено как равное, фактически различное должно быть постигнуто как различное, чтобы могло иметь место то высвобождение общего содержание воззрения из особенного содержание ощущения, которое здесь предполагается. Таким образом, никогда нельзя обойтись без чистых функций полагания единства и множества как таковых, и нельзя также заменить их обращением к объективным физиологическим причинам. Требование показать и изобразить их с помощью способа рассмотрения, не выходящего из рамок чисто психических явлений, не обращающегося к гипотетическим основам последних, остается нетронутым. Таким образом, со всех сторон мы получаем указание на необходимость обратиться ко второй крупной области психологического исследования, которая вначале была заброшена и отодвинута на задний план. Наряду с психологией ощущения становится психология мышления, в которой с самого начала царит совершенно иная формулировка проблемы и совершенно новая расценка отношений между «абсолютными» и «относительными» элементами сознания.

II.

Теория «фундированных содержаний» Мейнонга. — «Феноменальные» и «метафеноменальные» предметы. — «Предметы высшего порядка». — Спор между эмпиризмом и нативизмом. — Момент восприятия и момент суждения. — Психология пространственного представления. — Функции координирования и связывания. — Психология мышления. — Логика и психология отношений.

Общие проблемы, заключенные в учении о «качестве формы», получили более резкое выражение в преобразовании, полученном этим учением в теории «фундированных содержаний» (fundierte Inhalte). Здесь уже яснее обнаруживается, что вступающие вместе с этим в психологию вопросы имеют своей задачей не простое расширение области ее, но внутреннее преобразование ее понятия. Имеются две формы психических «предметов», противостоящих определенным образом друг другу. Над простыми ощущениями, над качествами различных чувств возвышаются «предметы высшего порядка», носителями и опорой которых являются эти элементарные содержания, но которые все-таки не растворяются в них. Мы не можем, разумеется, говорит о равенстве или различии, о единстве или множестве, не мысля их в то же время как равенство или различие, единство или множество чего-то. Но это «что-то» может, с другой стороны, измениться произвольным образом, оно может являться цветом или звуком, запахом или вкусом, понятием или суждением — ко всему этому применимы высказывания о различии или единстве — причем это нисколько не затрагивает собственного значения этих основных мыслей. Таким образом отсутствие самостоятельности, по-видимому, присущее чистым отношениям в их фактическом обнаружении и как бы в их психическом существовании, не исключает совершенной самостоятельности их своеобразного значения. Общезначимые отношения, о которых идет здесь речь, не существуют как отграниченные во времени или в пространстве части психической или физической действительности, но они «имеются» (bestehen) просто в силу необходимости, приписываемой нами определенным высказываниям. Кто представляет себе четыре реальных предмета, тот вовсе не ставит рядом с ними четверку как особую часть действительности, хотя для своего суждения о числовом отношении он притязает на определенную объективную истину и значимость. Таким образом, отношениям между существованиями противостоят идеальные отношения (Idealrelationen). И этому различию соответствует далее характеристическая противоположность в иерархии познаний, относящихся к этим предметам. Повсюду, где суждение относится к объекту фактической действительности, касаясь какой-нибудь отдельной черты его, оно неизбежно бывает ограничено некоторым определенным моментом времени и места, т. е. сводится к высказыванию, имеющему чисто эмпирическую значимость. Этому случаю, в котором мы приписываем некоторой отдельной вещи отдельное же, ставшее известным из опыта, свойство, противостоит другой случай, когда вид зависимости между двумя элементами а и b определен и однозначно предуказан самой «природой» членов. Об идеальных отношениях этого рода возможны суждения, убеждение в истинности которых не нуждается в проверке на различных рассматриваемых последовательно случаях. Их истина познается раз навсегда путем усмотрения необходимости связи. Таким образом, эмпирическим суждениям о предметах опыта противостоят «априорные» суждения о «фундированных предметах». Если психические «феномены», как звук или краска, можно лишь констатировать просто в их качестве фактов, то с «метафеноменальными» предметами, как равенство или сходство, связываются суждения, которые произносятся с сознанием их вневременной и необходимой значимости. На место чисто фактического констатирования здесь выступает систематическое целое некоторой связи обоснования, элементы которой взаимно обусловливают и требуют друг друга^[7].

Но как ни энергично стремится эта теория расширить области проблем психологии за ее традиционные границы, и она в одном пункте всё еще находится под влиянием традиционной теории образования понятий. Она примыкает к простым содержаниям ощущения как признанным данным, чтобы, начиная отсюда, проложить себе дорогу к более сложным образованиям. Невозможно отделить «предметы высшего порядка» от каких-нибудь элементов восприятия, в которых они обоснованы (fundiert), не вырывая у них опоры под ногами. Но обратное положение не имеет никакой силы: если «высшее» («Superius») опирается необходимо на «низшее» («Inferiora»), то это последнее характеризуется, в свою очередь, тем, что оно существует само по себе и само собой. Поднимающиеся над этими низшими данными отношения являются каким-то второстепенным, добавочным результатом; их бытие или небытие нисколько не затрагивает состава элементов и не может ни обосновать его, ни повредить ему. Но более точный анализ устраняет и эту последнюю видимость самостоятельности простого. На место отношения последовательности и иерархии содержаний оно устанавливает отношение строжайшей коррелятивности. Как отношение нуждается в указании на элементы, так и эти последние нуждаются в указании на какую-нибудь форму отношения, в которой только они и получают прочные и постоянные значения. Каждое абстрактное высказывание о некотором «низшем» («Inferius») рассматривает это последнее уже с точки зрения какого-нибудь отношения, с которым мы связываем соответствующее содержание. «Фундамент» всегда определим и определен лишь как фундамент возможных отношений. Иллюзию создает здесь на первых порах то обстоятельство, что совокупность отношений, в которую может вступить какое-нибудь отдельное содержание, в нем заложена, действительно, каким-нибудь образом, но вовсе не осуществлена в нем фактически сначала. Нужен ряд сложных интеллектуальных операций, нужна непрекращающаяся работа абстракции, чтобы превратить здесь «потенциальное» логическое содержание в «актуальное» содержание. Но возможность отделить какое-нибудь содержание от того или иного отдельного логического определения и рассматривать его как бы до этого определения не означает вовсе, что его можно лишить всяких форм определения. Сознания, как сознания, не было бы не только тогда, когда мы устранили бы мысленно чувственные феномены, вроде звуков и красок, запахов и вкусов, но и тогда, когда мы устранили бы и «метафеноменальные» предметы, как множество и число, тождество и различие. Его состав заключен во взаимной сопринадлежности обоих моментов, из которых ни один нельзя ставить впереди другого в качестве «первого» и первоначального.

Отсюда падает, поэтому, новый свет на старый психологический спор между «эмпиризмом» и «нативизмом». Нетрудно заметить, что и здесь источник спора в неясной постановке проблемы. Представляют ли собой, спрашивают в этом случае, общие черты, замечаемые в ощущениях, представляют ли их единство и множество, их пространственный распорядок, их большая или меньшая продолжительность, — признаки, которые так же непосредственны, как и различие самих ощущений, и которые, следовательно, постигаются вместе с ними, или же они образуют скорее позднейший продукт душевного сравнения, которое одно только и придает определенную форму материалу восприятия, являющемуся самому по себе неупорядоченным? Иными словами, существует ли особенная духовная деятельность, которая приводит к установлению этих черт, или же они implicite прямо даны в первом акте восприятия как его составные части? В этих вопросах, однако, незаметно переходят друг в друга две различные логические точки зрения. На место логического разделения моментов познания становится разделение во времени определенных психических содержаний — и после этого пытаются решить друг с другом и друг через друга обе эти, совершенно разнородные, проблемы. С точки зрения «нативизма» показывают, что даже самое первичное состояние сознания, какое только можно принять или придумать, обнаруживает, какую-нибудь форму пространственно-временной или логической связи; этим, думают, удалось свести логическую ценность связей к ценности простого ощущения. Существует — продолжают затем — такое же непосредственное сознание отношений, как и непосредственное сознание звуков и красок. Во внутреннем восприятии, в простом «feeling», мы схватываем таким же точно образом значение «и» и «но», «если» и «поэтому», каким мы постигаем значение таких содержаний, как «голубое» или «холодное». Таким образом, совершенно излишним оказывается «actus purus» интеллекта, так как все то, что он должен был бы произвести, содержится уже в первых данных самого восприятия^[8].

Если отнестись критически к этой концепции, то в ней следует отметить общую и доминирующую тенденцию от частного применения ее. Прежде всего здесь следует подчеркнут следующее: момент порядка не находится к моменту содержания ни в каком временном отношении — «перед» и «после», «раньше» или «позже». Только анализ может провести это различие в первоначально едином материале данного. В этом смысле правильно утверждение, что уже элементарнейший фактический состав содержит в себе общие форменные элементы. Но это не оправдывает заключения, будто эти элементы являются, таким образом, уделом чистой пассивности воспринимания. Правильно здесь скорее обратное заключение: тот факт, что для нас не существует ни одного содержания сознания, которое не было бы сформировано каким-нибудь образом и расчленено сообразно определенным отношениям, доказывает, что нельзя отделить процесс воспринимания от процесса суждения. Только благодаря элементарным актам суждения, отдельное содержание постигается как член определенного порядка, и лишь таким образом оно укрепляется в самом себе. Там, где это отрицают, там и само суждение понимают лишь во внешнем смысле сравнивающей деятельности, которая в позднейшем акте присоединяет к некоторому уже существующему и данному «субъекту» предикат. Конечно, подобная деятельность представляется по отношению к тому материалу, над которым она оперирует, чем-то случайным и произвольным: будет ли производиться эта деятельность, или она будет прекращена, но материал этот остается таким, каков он есть, и сохраняет те признаки, которые присущи ему до всякой логической обработки. Но суждение в своей собственной форме не означает вовсе подобного произвольного акта; оно означает скорее форму объективирующего определения вообще, благодаря которой какое-нибудь частное содержание отличается, как таковое, и в то же время систематически включается в некоторое многообразие. Нельзя абстрагировать от этой формы, не теряя в то же время всех качественных различий по содержанию. Поэтому если — с точки зрения чистого отношения во времени — отношения «преднаходимы» нами одновременно с содержаниями ощущения, то все-таки верно и то, что само это «нахождение» содержит уже в себе элементарные формы духовной работы. Если мы вообразим себе, что эти формы исчезли, то исчезнет вместе с тем и всякая возможность дальнейшего приложения самого понятие сознания. Что бы ни было и ни обозначало тогда само по себе данное содержание, для нас, для единства «я» (Selbst) оно бы не существовало, ибо «я» констатируется лишь в известном виде деятельности. Постижение определенных отношений между предметами психологически необходимо связано с определенными видами «апперцепции единства» Е Таким образом, неразрывная корреляция ощущений с чистыми мыслями об отношениях, если последовательно провести ее, учит как раз обратному, чем-то, что из нее первоначально выводили: она показывает не пассивность «я» в постижении этих мыслей, но, наоборот, момент активности, свойственный каждому процессу восприятия, поскольку он существует не один и сам по себе, а принадлежит к совокупности сознания и опыта. Можно, действительно, пытаться вывести отношения из ощущения (Sensation); но тогда уже в само ощущение вкладывают признаки, идущие дальше изолированного единичного впечатле-^[9]

ния. Оно здесь уже не абстракция «простого» ощущения (Empfindung); оно обозначает только начальное, еще не расчлененное содержание сознания вообще, для которого, однако, всегда существенны определенные уже отношения и связи, ведущие от него к другим элементам.

Еще яснее обнаруживается это при рассмотрении той частной проблемы, которая всегда стояла в центре спора между «эмпиризмом» и «нативизмом». Участь различных теорий решается в зависимости от ответа на вопрос о психологическом происхождении и психологическом значении представления о пространстве. Если удастся вывести пространство из непространственных, отличающихся друг от друга лишь по качеству и интенсивности, ощущений, то нет никаких принципиальных препятствий, мешающих проведению этого объяснения для всех различных основных видов отношения вообще. Но вскоре обнаруживается, что эмпирическая теория, пытаясь вывести возникновение пространственного порядка из одного материала восприятий и из простых основных сил ассоциативной связи, должна при этом изменить своему собственному методическому идеалу. Ведь не может быть никакого сомнения в том, что нельзя указать подобного возникновения — раз его нужно поистине принять — в нашем фактическом опыте. Любой опыт, каков бы он ни был, всегда обнаруживает какую-нибудь примитивную форму «совместности» отдельных элементов, а значит, и тот специфический момент, в котором первоначально коренятся все, даже сложнейшие, пространственные формы. Если попытаться идти дальше этого психологического факта, если попытаться показать, как сам порядок возникает и развивается из просто беспорядочного, то при этом прибегают к гипотезе, которая в двояком направлении выходит из границ опыта. С одной стороны, мы не знаем простого, никаким образом не локализированного восприятия, а с другой, мы точно так же ничего не знаем об особенной функции души, с помощью которой она на основании бессознательных «умозаключений» превращает первоначально бесформенное в оформленное. Можно всячески судить о методическом праве подобных понятий, но было бы ошибочно и опасно принимать их за выражение конкретных фактов.

И здесь, таким образом, критика «эмпирических» теорий пространства — как она дана была в настоящее время в особенности Штумпфом и Джемсом — остается правой, поскольку она подчеркивает, что простая «ассоциация» как таковая не может создать никакого нового психического содержания. Никакое простое повторение и перестановка содержаний не могло бы придать им пространственности, если бы эта последняя не была каким-нибудь образом заложена в них^[10]. Но и здесь.

связь во времени обоих факторов отнюдь не показывает их логической равноценности. Если критика познания отличает формы пространства и времени от содержания ощущения и рассматривает их как самостоятельную проблему, то она при этом нисколько не нуждается в гипотезе о реальной раздельности их в какой-то мифической первоначальной стадии сознания. Она утверждает и защищает лишь ту простую мысль, что суждения, опирающиеся и строящиеся на этих формах отношения, обладают собственной характеристической значимостью, которая не присуща простым высказываниям о наличности некоторого, данного в определенном месте и времени, ощущения. Единое первоначально содержание дифференцируется, когда мы узнаём, что оно содержит^[11][12]

в себе начало для двух различных систем суждений, отделенных друг от друга по своему достоинству. В зависимости от того, выдвигаем ли мы в этом содержании специфический момент отдельного восприятия — голубое и красное, жесткое или гладкое и т. д., — или же смотрим только на общие отношения, возникающие между этими особенными отношениями, — в зависимости от этого получаются суждения, относящиеся к совершенно различному типу обоснования. Разумеется, психология в рамках своей задачи, в силу которой она описывает и расчленяет только мышление, как временной процесс, а не содержание мыслимого, не может проследить и обозреть этот процесс логического обособления в его совокупности. Только в конечном результате становится ясной тенденция всего процесса; только вполне развитая и расчлененная по единым рациональным принципам система геометрии заключает в себе завершающую характеристику пространственного момента. Если, однако, психология более не в состоянии обосновать этой характеристики, то она все-таки нигде не должна, с другой стороны, противоречить ей. Ее собственное рассмотрение проблем отношения приводит ее скорее с внутренней необходимостью к такому пункту, в котором начинается новое направление исследования. Отделение момента отношения от момента содержания — к которому она приводится с принудительной силой — остается в ней, так сказать, пролептическим и получает свое полное разъяснение и подтверждение только в некоторой расширенной области.

Даже чисто эмпирико-экспериментальное рассмотрение душевных явлений указывает характерным образом на подобное развитие проблем. Здесь всё более и более обнаруживается стремление применять экспериментальный метод не просто к фактам чувственного восприятия, но устанавливать с его помощью в его основных чертах сложные процессы логического понимания^[13]. Но и здесь обнаруживается всё яснее, что опорой и носителем этого процесса являются не конкретные представления о вещах и не прямые образы восприятия. Понимание простейшего предложения — если желать понят его как предложение, в его определенной логически-грамматической структуре — требует элементов, которые не поддаются вовсе конкретному (anschaulich) изображению. Единичные образные представления конкретных объектов, к которым относится высказывание, могут измениться самым различным образом или даже могут совершенно исчезнуть, причем это нисколько не влияет на постижение единого значения этого предложения. Следовательно, те связи понятий, в которых заключено это значение, должны быть представлены для сознания в особенных категориальных актах, которые следует признать в качестве самостоятельных, несводимых далее, факторов любого духовного постижения. Путь, которым пришло к такому пониманию дела психологическое исследование, довольно любопытен, и он опять-таки показывает историческую обусловленность его метода и постановки вопроса. «Мышление» здесь постигается и наблюдается не в его самостоятельной деятельности; его своеобразие пытаются установить в принятии некоторого готового, извне данного содержания. Поэтому получающийся на этом пути новый фактор кажется скорее каким-то парадоксальным, не вполне понятным остатком, сохраняющимся после анализа, чем некоторой положительной и своеобразной основной функцией. Но критико-познавательное рассмотрение оборачивает это отношение: для него этот самый проблематический «остаток» и есть, собственно, то первое и «понятное», из которого оно исходит. Оно разыскивает мышление не там, где оно чисто рецептивно воспринимает и отображает в себе смысл некоторой готовой связи суждения, но там, где оно творит и возводит некоторую полную смысла совокупность положений. Лишь только психология начинает следовать этому направлению исследования, рассматривая мышление также в конкретной целости его продуктивных функций, как первоначальная противоположность методов начинает всё более и более превращаться в чистую корреляцию: сама психология дает теперь первый толчок к рассмотрению проблем, которые должны искать своего прогрессирующего разрешения в логике и в ее применении к науке.

• [1] См. особ. Аристотель, «Пер1 ЧПГ/Ж», П. 6, 418а, III. 2, 4266.
• [2] Ср. James. Principles of Psychology. I. P. 196 ff., 278 ff.
• [3] 1 Ср. особ. Ehrenfels. Ueber Gestaltqualitaten // Viertelj. f. wiss. Philos., XIV (1890).
• [4] См. Schumann. Zur Psychologie der Zeitanschauung // Ztsch. fur Psych. XVII (1889).S. 106 ff. Для критики Шумана см. особенно рассуждения Мейнонга (Uber Gegenstandehoherer Ordnung u. deren Verhaltniss. zur inneren Wahrnehmung // Ztschr. f. Psych. XXI (1899). S. 236 ff.
• [5] Ebbinghaus. Grundziige der Psychologie. Lpz., 1905. S. 462.
• [6] Ibid. S. 442 ff.
• [7] Подробнее о теории «фундированных содержаний» и «предметов высшегопорядка» см. особенно у Menong’a (Z. f. Psychologie. XXL 182 и сл.), ср. также Hofler Zurgegenw. Naturphilosophie. S. 75 ff.
• [8] См. James. The Principles of Psychology. I. P. 244 ff.; cp. особенно II. P. 148.
• [9] См. об этом главным образом рассуждения Липпса (Einheiten u. Relationen, EineSkizze zur Psychologie der Apperception. Lpz., 1902).
• [10] 2 Ср. например, Джемса цит. соч. II, 270, 279 и сл. Влияние общей схемы ассоциа-ционной психологии обнаруживается, однако, и у критиков ее в том обстоятельстве, чтоони могут утверждать первоначальность пространственного порядка, лишь превращаяего в особое и первоначальное содержание восприятия. Пространственный порядок —так рассуждает в особенности Штумпф — был бы непостижим и непонятен без лежащегов основании его положительного абсолютного содержания. Только это содержание О
• [11] w придает ему то своеобразие, в силу которого оно отличается от других порядков."Чтобы отличать друг от друг различные порядки, мы должны признать повсюду особое абсолютное содержание, по отношению к которому имеет место порядок. И такимже образом пространство есть не просто порядок, но то, чем пространственный порядок отличается от других порядков" (Ueber den psycholog. Ursprung der Raumvorstellung.
• [12] 15, cp. S. 275). Но в этом аргументе соединены две различных, не отделенных строго друг от друга, точки зрения. Что каждое отношение есть отношение о чем-нибудь и, значить, предполагает какой-нибудь «фундамент», на который оно опирается — это, пожалуй, можнопринять, хотя и здесь следует помнить, что зависимость совершенно взаимная, такчто «фундамент» столько же нуждается в отношении, сколько это последнее нуждаетсяв фундаменте. Но из этого вовсе не следует, что-то, что составляет своеобразие определенного принципа порядка должно, в свою очередь, само быть признаком по содержанию (inhaltliches Merkmal) упорядоченных элементов. Если бы мы приняли это, то мы должны были бы под конец приписать содержанию столько особенных «качеств», сколько существует видов связывания его с другими содержаниями и отнесения егок ним. Нужно было бы признать специфические свойства восприятия не только для пространственного порядка, но и для порядка временного, а далее и для всех видов качественного и количественного сравнения. Но вообще не ясно, каким образом простое различие по содержанию сравниваемых элементов должно послужить к тому, чтобы определить и рассортировать различные возможные способы их отношения. Если два порядка должны быть отличены какпорядки, то должно существовать какое-нибудь средство сознания, благодаря которомуможно постигнуть вид самой связи как таковой и отграничить его от других видов. Если приписывают сознанию способность отличать друг от друга простые данные восприятия, то непонятно, почему должно отказать ему в такой же способностидля многообразных первичных функций координирования. Более глубокое основаниеимеющейся здесь трудности коренится, по-видимому, не столько в самой психологии, сколько в обычном понимании и определении логики. Логика в своей традиционнойформе основывается на идее тождества и старается, в конечном счете, свести к нейвсе виды связывания и заключения. Если же тождество принимается за выражениевообще формы отношения, то, разумеется, различие отношений, для которого тоженеобходимо требовать вывода и объяснения, может быть обосновано исключительнов содержании отнесенных друг к другу элементов. Но между тем именно современноеразвитие логики вырвало у этой концепции из-под ног почву, показав со всё большейясностью, что невозможно свести различные формы суждения к одному единственномутипу тождества. (Подробнее об этом см., напр., Cohn I. Voraussetzungen und Ziele desErkennens. S. 85 ff.). Подобно тому, как мы вынуждены признать здесь первоначальноемножество разнообразных синтезов отношений (R, R', R" и т. д.), которые несводимывзаимно друг к другу, так и психологическое рассмотрение должно признать под конецразличия, которые относятся к виду самого «апперцептивного связывания», не находяпри этом своего выражения в каком-нибудь особенном качестве содержания ощущения.
• [13] Сжатое и хорошее изложение этого психологического направления исследованияможно найти в: Messer. Empfindung u. Denken. Lpz., 1908.