Понятия «знак» и «схема»

Объяснение происхождения мифологических знаний предполагает разведение указанных здесь понятий. Представление о знаке вводилось в ММК, чтобы объяснить, каким образом человек преодолевает ситуацию разрыва. Когда он по какой-либо причине не мог действовать с объектом, то изобретал знак, замещал объект знаком и действовал с последним вместо объекта. Именно по этой семиотической логике я смог объяснить природу и происхождение чисел Древнего мира, изображения людей и животных, использовавшиеся в доисторические времена охотниками для тренировки, и ряд других случаев. Попробовал я таким же образом (в середине 60-х гг.) объяснить и формирование представлений об архаической душе.

С семиотической точки зрения душа — это сложный тип знака, который можно назвать «знаком-выделения»^[1]. Его изобретение, как отмечалось выше, позволило архаическому человеку осмыслить (конституировать, поэтому знак «выделения») явления смерти, обморока, сновидений, появление зверей и людей, созданных с помощью рисунка. И не только осмыслить, но и, что не менее существенно, создать новые практики. Строение души как знака задается, с одной стороны, семантически (душа — это жизнь, т. е. кто имеет душу, тот и живой; душа живет в домике, откуда может выходить и куда может возвращаться; душа никогда не умирает), с другой — операциями.

Первая операция с душой как знаком — уход навсегда души из тела; при отнесении к объекту (человеку, животному) эта операция осмысляется как смерть. На основе подобного понимания формируется и соответствующая архаическая практика — захоронение, понимаемая древним человеком как создание (постройка) для души нового дома. В этот дом (могилу), что известно из археологических раскопок, человек клал все, что нужно было душе для продолжения на новом месте полноценной жизни: еду, оружие, утварь, одежду и т. д. (позднее богатые люди могли позволить себе унести с собой в тот мир лошадей, рабов, даже любимую жену).

Вторая операция — временный уход души из тела — осмыслялась как болезнь. На основе этой операции складывается архаическая практика врачевания (лечения), представляющая собой различные приемы воздействия на душу (уговоры души, преподнесение ей подарков — жертвы, создание условий, которые она любит: тепло, холод, влажность, действие трав и т. д., — с целью заставить ее вернуться в тело). Возвращение души в тело, понимаемое как «выздоровление», — это фактически обратная операция с душой как знаком по сравнению с прямой — временным уходом души. Древнее врачевание предполагало отслеживание и запоминание природных эффектов и комбинирование ряда практических действий, приводящих к таким эффектам. Другими словами, складывалась настоящая техника врачевания. Но, естественно, понималась она в рамках анимистического мироощущения.

Третья операция — приход в тело человека во время сна другой души (или путешествие собственной души вне тела в период сна) — определила такое представление, как сновидение. Соответственно обратная операция задала смысл пробуждения, выхода из сновидения. На основе этого формируется практика толкования сновидений, понимаемая как свидетельства души.

Четвертая операция, точнее две группы операций, имеющих исключительно важное значение для архаической культуры, — это, во-первых, вызывание души, предъявление ее зрению или слуху, во-вторых, обращение к душе, общение с ней, что достигалось с помощью средств древнего искусства (рисование, пение, игра на инструментах, изготовление масок и скульптурных фигур и т. д.) В рамках этой практики формируется как специальная техника (например, изготовление музыкальных инструментов и масок, орудий и материалов для живописи и скульптуры), так и сложные технологии древнего искусства (рисование, танец, изготовление скульптур и т. д.).

Для нас естественно разделение живого и неживого, человека и природы. Для архаического человека живым было все, что менялось, двигалось, от чего он зависел, что давало ему пищу или другие жизненные блага. Живой была земля (временами она содрогалась от землетрясений), она же дарила воду и пищу. Живым было небо, оно менялось, посылало дождь, гневалось громами и молниями. Живой была вода, она текла, бежала, умирала (испарялась), временами, во время наводнений, становилась страшной. Короче говоря, для архаического человека вся природа (планеты, солнце, луна, звезды, вода и земля, огонь и воздух, леса и озера) была живая. Но раз так, все природные стихии наделялись душой. Эти души назывались или собственно душами, или духами и демонами. Поясню теперь, как я пришел к необходимости кроме знаков вводить понятие «семиотическая схема».

Исследователь в любой науке, не только семиотике, нередко сталкивается со следующей методологической проблемой. С определенного момента он выходит на изучение таких явлений, которые уже плохо описываются и, главное, объясняются на основе наработанных представлений и понятий. Тогда ученый оказывается перед дилеммой — или продолжать двигаться в заданном направлении, стараясь все же свести новые явления к уже изученным, принципиально не меняя основных понятий, или же создать новые понятия и идеальные объекты, проведя границу между одним классом явлений, описанных на основе исходных понятий, и другими, новыми классами, для изучения которых необходимы новые понятия. Третий вариант, близкий к первому, — создать такие понятия, которые бы описывали и объясняли широкую область, включающую разные классы явлений.

Например, если судить по работам У. Эко, то очевидно, что он столкнулся с подобной методологической проблемой, когда пытался понять семиотическую природу иконического знака, искусства, дизайна, архитектуры, рекламы. Разрешая эту ситуацию, Эко выбирает третий вариант. Он создает систему понятий, главными из которых являются понятия кода, риторики и идеологии (последние два задают для кода контексты), позволяющие описывать и объяснять все перечисленные явления. Однако при этом ему пришлось очень расширить понятие кода. Действительно, код, по Эко, — это то, что задает и систему константных общепризнанных значений, и систему локальных, частных значений (так называемый «лексикод»), и значения «произведения искусств» (Эко называет такой специфический код «идеолектом»), и «слабые коды», когда в зависимости от контекста и установок субъекта постоянно меняются значения; одновременно код понимается как семиотический метод анализа структур и как сама семиотическая структура, но часто и как структура восприятия^[2]. При таком расширительном понимании кода Эко вынужден постоянно фиксировать парадоксы. Например обсуждая идеолект произведения искусства, он пишет: «Так, произведение безостановочно преобразует денотации в коннотации, заставляя значения играть роль означающих новых означаемых. Тут-то и возникают две проблемы, которые можно рассматривать порознь, и в то же время они тесно связаны между собой:

• а) эстетическая информация — это опыт такой коммуникации, который не поддается ни количественному исчислению, ни структурной систематизации;
• б) и все же за этим опытом стоит что-то такое, что несомненно должно обладать структурой, причем на всех уровнях, иначе это была бы не коммуникация, но чисто рефлекторная реакция на стимул"^[3].

И подобными парадоксами полна вся книга Эко. Не означает ли это, что столь расширительное понятие кода неоперативно и внутренне противоречиво?

В своих семиотических исследованиях я тоже столкнулся с подобной же проблемой и примерно в тех же областях — семиотического объяснения искусства, науки, дизайна, сновидений, игры, общения и т. п. Довольно долго я пытался реализовать первую стратегию, т. е. сохранить в неизменности представления о знаках и их типах. Наконец, я понял, что эта стратегия семиотического исследования тупиковая. Решил выбрать второй вариант, т. е. для семиотического объяснения перечисленных здесь явлений ввести новые семиотические понятия, а именно понятие схема. Примерами ее являются схема метро, нарративные описания архаической души («Его душа отправилась к берегам реки смерти, но не была принята и вернулась оживить снова его тело») или схема андрогина (двуполого существа, которого Зевс рассек пополам) в платоновском «Пире».

Прежде всего, стоит обратить внимание, что схемы — это семиотические образования (они в своем материале представляют определенные предметы, отличные от них самих). Но схемы — это не отдельные знаки и даже не системы знаков, а самостоятельные семиотические предметы. Что объединяет знаки и схемы? Главным образом метод семиотической реконструкции, намеченный в ряде моих работ. Он включает в себя:

• — реконструкцию ситуации разрыва или витальных катастроф (т. е. социально или индивидуально значимых проблем и затруднений)^[4];
• — предположение о том, что эти ситуации и катастрофы разрешаются за счет изобретения, формирования и употребления определенного семиотического образования (знака, схемы);
• — реконструкцию формирования этого семиотического образования, анализ его строения;
• — реконструкцию процессов переноса свойств с объектов на знаки (схемы) и обратно, а также образования вторичных предметов;
• — анализ возможных линий развития новых семиотических образований;
• — реконструкцию проблем, возникших в результате формирования новых семиотических образований (эти проблемы наряду с какими-то другими факторами могут привести к новой ситуации разрыва или витальной катастрофе)^[5].

Рассмотрим теперь специфические особенности схем.

Известно, что у Канта в «Критике чистого разума» есть понятия «схематизма рассудка» и «схемы». Он пишет: «Это формальное и чистое условие чувственности, которым рассудочное понятие ограничивается в своем применении, мы будем называть схемой этого рассудочного понятия, а способ, которым рассудок обращается с этими схемами, — схематизмом чистого рассудка. Следовательно, схемы чистых понятий суть истинные и единственные условия, способные дать этим понятиям отношение к объектам, стало быть значение, и потому в конце концов категории не могут иметь никакого другого применения, кроме эмпирического, т. к. они служат лишь для того, чтобы посредством оснований a priori необходимого единства (ради необходимого объединения всего сознания в первоначальной апперцепции) подчинить явления общим правилам синтеза и таким образом сделать их пригодными для полного соединения в опыте»^[6].

Обратим внимание, с точки зрения Канта, именно схемы придают категориям и понятиям значение. Но одновременно в кантианской системе роль схем и схематизмов не столь уж и велика: как подчеркивает Кант, «схема есть, собственно, лишь феномен или чувственное понятие предмета, находящееся в соответствии с категорией», имеющей независимое от всякой схемы и гораздо более широкое значение^[7]. Другой интересный момент состоит в том, что хотя без схем мышление, по Канту, не может состояться, поскольку построить синтетическое суждение и получить в нем новое знание можно только при соотнесении априорных представлений с предметами опыта, тем не менее собственно логической характеристикой схемы не обладают, т. е. к мышлению они прямо не относятся.

В кантианской системе подобное неоднозначное, если не сказать отчасти противоречивое, понимание схем, вообще-то, понятно, но за пределами этой системы представления о схемах и схематизме мышления нуждаются в осмыслении, тем более что, действительно, без использования разного рода схем мышление невозможно. В современной методологии нередко можно услышать и утверждения (я их слышал, например, из уст Г. П. Щедровицкого и С. В. Попова) о том, что именно схемы, а не знания и понятия являются основными познавательными инструментами не только методологии, но и всех современных общественных и гуманитарных дисциплин. Однако даже и без таких сильных заявлений любой внимательный философ и ученый может заметить, сколь широкое применение имеют сегодня схемы.

Интересный анализ происхождения и употребления схем в естественных науках мы встречаем в работах В. С. Степина, но он не рассматривал специально гносеологическую природу схем. Если же это делать, возникают вопросы. Чем являются схемы в познавательном отношении, по сути, ведь не ясно. Схемы — это не знания, хотя могут быть использованы для получения знаний (но каких?). Схемы сами по себе не являются объектами, однако часто задают объекты; именно в этом случае мы говорим об «онтологических схемах». Схемы — это и не понятия, хотя нередко именно со схем начинается жизнь понятий. Без схем современное мышление не могло бы состоятся, но после того, как оно «встает на ноги», часто исследователи вполне успешно могут обходиться без схем.

Спрашивается, почему? И так далее и тому подобное, здесь что ни вопрос — удовлетворительного ответа на него нет.

Все это говорит о том, что возникла настоятельная необходимость в анализе и осмыслении схем и схематизмов мышления. В качестве эмпирического материала я возьму два случая использования схем: один, очень ранний, донаучный — в знаменитом диалоге Платона «Пир», другой более поздний, как раз ближе к научному — в не менее известной работе Галилея «Беседы» (точное название: «Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки, относящихся к механике и местному движению»).

В «Пире» мы находим несколько схем, которые я сначала перечислю. Во-первых, это схема двух Афродит. Один из участников диалога Павсий (а диалог формально посвящен прославлению бога любви) говорит, что нужно различать двух разных Эротов, богов любви, соответствующих двум Афродитам — Афродите простонародной (пошлой) и Афродите возвышенной (небесной), и что только последняя полна всяческих достоинств^[8]. Во-вторых, схема андрогина и его метаморфоз. Другой участник диалога Аристофан рассказывает историю, в соответствие с которой каждый мужчина и женщина ищут свою половину, поскольку они произошли от единого андрогинного существа, рассеченного Зевсом в доисторические времена на две половины^[9]. В-третьих, схема, описывающая путь людей, которые, как выражается Диотима, разрешаются в любви духовным бременем^[10]. Этих людей, противопоставляемых обычным возлюбленным, вполне можно назвать эзотериками, конечно, в платоновском понимании эзотеризма. Наконец, в-четвертых, в «Пире» можно найти схему, в которой любви приписываются такие качества, как гармония, рассудительность, мудрость, даже стремление к бессмертию^[11].

Заметим, что перечисленные здесь образования в тексте Платона ниоткуда не выводятся, а, напротив, сами являются источниками рассуждений о любви и получения о ней знаний. При этом каждое такое образование представляет собой некую целостность в отношении последующих рассуждений о любви. Действительно, рассказывая историю с андрогином, Аристофан получает знание о том, что возлюбленным присуще стремление к поиску своей половины. Деление Афродит на вульгарную и возвышенную позволяет приписать любви мужчины к прекрасному юноше различные достоинства, а мужчине к женщине — только низменную страсть. Соответственно той же цели приписывания любви необычных (если сравнивать с распространенным, народным пониманием любви) качеств: совершенствования личности, работы над собой, стремления к бессмертию — служат рассуждения по поводу людей, разрешающихся в любви духовным бременем. Таким образом, с помощью схем герои диалога (а фактически сам Платон) получают различные знания о любви.

Еще один признак схем: как правило, они могут стать объектами оперирования, в том смысле, что схемы имеют определенное строение, их можно анализировать, на основе одних схем можно создавать другие и т. п.

Следующая важнейшая особенность схем — они являются самостоятельными предметами, что осознается даже в этимологии этого термина (от греч. scema — наружный вид, форма). Предложим следующее рабочее определение схемы: схема — это самостоятельный предмет, выступающий одновременно как представление (или изображение) другого предмета. Понятно, что схема может быть использована и в функции модели (как известно, модель — это объект, употребляемый вместо другого объекта), но схема все же не совпадает с моделью. Для схемы существенна именно предметность: схема и сама является самостоятельным предметом, и представляет другой предмет, это, так сказать, предмет в квадрате. В качестве первого предмета (корня) схема выступает как источник знаний, в качестве второго (самого квадрата) позволяет переносить знания с одного предмета на другой. Имеет смысл рассмотреть тот способ, на основе которого Платон получает на схемах новые знания. Рассмотрим для этого более подробно историю об андрогинах.

Сначала рассказывается сама история, а именно то, как Зевс рассек андрогинов пополам. Затем половинки андрогинов отождествляются с мужчинами и женщинами или с разными мужчинами. Наконец, влюбленным мужчинам и женщинам приписывается стремление к поиску своей половины, поскольку их происхождение от андрогинов требует воссоединения целого. Кант, вероятно, сказал бы, что категории «часть — целое», «любовь» и «пол» — это априорные начала, применение которых к реальным объектам (людям) и потребовало схемы андрогина. Платон рассуждает иначе: с помощью «правдоподобной» истории об андрогине душа вспоминает совершенную идею любви, которая создана творцом. А я вижу в рассуждении героя диалога нечто другое.

Откуда, спрашивается, Платон извлекает новое знание о любви? Он не может изучать (созерцать) объект, ведь платонической любви в культуре еще не было, а обычное понимание любви было прямо противоположно платоновскому. Платон утверждал, что любовь — это забота о себе каждого отдельного человека, а народное понимание языком мифа гласило, что любовь от человека не зависит (она возникает, когда Эрот поражает человека своей золотой стрелой); Платон приписывает любви разумное начало, а народ — только страсть; Платон рассматривает любовь как духовное занятие, а народ — преимущественно как телесное и т. п. Новое знание Платон получает именно из схемы, очевидно, он ее так и создает, чтобы получить такое знание. Но относит Платон это знание, предварительно модифицировав его (здесь и потребовалось отождествление), не к схеме, а к объекту рассуждения, в данном случае к любви. Возникает вопрос: на каких основаниях, ведь объекта еще нет? Платон бы возразил: как это нет объекта, а идея любви, ее творец создал одновременно с космосом, и душа созерцала совершенную любовь, когда пребывала в божественном мире.

Но я не Платон и должен повторить. К моменту создания «Пира» платонической любви еще не было. Следовательно, я могу предположить лишь одно: Платон полагает (современный инженер сказал бы «проектирует») новое представление о любви, и именно для этого ему нужна схема. Она задает, а не описывает новый объект; полученные на схеме знания приписываются этому объекту, конституируя его. То же самое можно утверждать и относительно других платоновских схем.

Рассмотрим теперь второй пример — схемы в «Беседах» Галилея. Исследования В. Зубова показывают, что в основании всех поисков Галилея, позволивших ему получить новые знания о движении (свободном падении тела), лежит заимствованная им у средневекового логика Николая Орема «схема треугольника скоростей». В этой схеме один катет прямоугольного треугольника изображает пройденное время, а другой — максимальную скорость, достигнутую при свободном падении тела (прямые внутри треугольника, параллельные этой максимальной скорости, — это мгновенные скорости в определенный момент времени падения). На оремовской схеме Галилей получает исходное знание о том, что скорость падающего тела увеличивается равномерно, которое он кладет в основание всех дальнейших доказательств. «Поэтому, — пишет Галилей, — когда я замечаю, что камень, выведенный из состояния покоя и падающий со значительной высоты, приобретает все новое и новое приращение скорости, не должен ли я думать, что подобное приращение происходит в самой простой и ясной для всякого форме? Если внимательно всмотримся в дело, то найдем, что нет приращения более простого, чем происходящее всегда равномерно. К такому заключению мы придем, подумав о сродстве понятий времени и движения»^[12].

Отталкиваясь от той же схемы, Галилей получает еще два знания: что все тела должны падать с одинаковой скоростью независимо от их веса и что вес тела расходуется не на поддержание движения, а только на его приращение (Аристотель утверждал обратное: скорость падения прямо пропорциональна весу падающего тела и для поддержания равномерного движения тела необходимо постоянно прикладывать определенную силу). Наконец, еще одно знание («Если тело, выйдя из состояния покоя, падает равномерно ускоренно, то расстояния, проходимые им за определенные промежутки времени, относятся между собой, как квадраты времени») Галилей получает, доказывая геометрическим путем равенство треугольника скоростей «прямоугольнику скоростей»,

т. е. равенство равноускоренного движения равномерному движению со средней скоростью падения^[13].

Первое исходное знание Галилей получает примерно так же, как Платон. Он доказывает, что предположение о равномерном приращении скорости падающего тела является наиболее естественным и соответствующим природе изучаемого явления. Другими словами, схема треугольника скоростей построена так, чтобы приписать падающему телу данное соотношение.

По-другому получаются второе и третье знания. Почему, рассуждает Галилей (смотри нашу реконструкцию^[14]), нельзя считать, что вес тела тратится на поддержание его постоянной скорости. А потому, что в этом случае нельзя объяснить ускорение тела при падении, ведь тогда пришлось бы считать, что по мере падения и вес тела постоянно возрастает. Почему все тела падают с одинаковой скоростью независимо от их веса? А потому, что в треугольник скоростей входят только два параметра — скорость тела и пройденное время, а параметр веса не входит, следовательно, от веса тела скорость не зависит. Как мы видим, новые знания здесь получаются не прямо из оремовской схемы, но в связи с ней. В данном случае схема помогает организовать соответствующие рассуждения.

Наконец, четвертое знание получается при отождествлении оремовской схемы с определенной геометрической фигурой. На основе полученного в геометрии знания о равенстве фигур далее создается новое знание о свободном падении. То есть новое знание здесь создается в два этапа: сначала в геометрии, затем в механике, но и там и там объекты задаются с помощью схемы треугольника скоростей.

Если Платон в обосновании своих знаний апеллирует к идеям, то Галилей — к устройству природы как «написанной на языке математики». В частности, в «Диалоге о двух главнейших системах мира» Галилей пишет: «Но если человеческое понимание рассматривается интенсивно и коль скоро под интенсивностью разумеют совершенное понимание некоторых суждений, то я говорю, что человеческий интеллект действительно понимает некоторые из этих суждений совершенно и что в них он приобретает ту же степень достоверности, какую имеет сама Природа. К этим суждениям принадлежат только математические науки, а именно геометрия и арифметика, в которых божественный интеллект действительно знает бесконечное число суждений, поскольку он знает все. И что касается того немногого, что действительно понимает человеческий интеллект, то я считаю, что это знание равно божественному в его объективной достоверности, поскольку здесь человеку удается понять необходимость, выше которой не может быть никакой более высокой достоверности»^[15].

Вернемся теперь к проблеме определения специфических характеристик схем. Обратим внимание на контекст, в котором Платон вводит схему андрогина. Этот контекст явно игровой, участники диалога берутся прославлять на пирушке бога любви Эрота, а Аристофан рассказывает историю, безусловно им лично сочиненную; во всяком случае, такого нарратива в стандартном наборе греческих мифов не было. Другими словами, отношения, устанавливаемые между выдуманной историей и отношениями возлюбленных, не являются общезначимыми, они устанавливаются тут же, в реальности беседы о любви. То есть в отличие от знака, имеющего константное общезначимое значение, схема как семиотическое образование условна, что часто и фиксируется в ее определении. Значение схемы устанавливается относительно данного контекста и реальности, в других реальностях значение схемы может быть иным. Установленное в определенном контексте значение схемы, конечно, может сохраниться и в дальнейшем употреблении, как, например, это произошло со схемой метро или схемами архаической души. В этом, не столь уж редком случае схема, сохраняя свою функцию схемы, превращается в знак (иногда в символ, как в случае креста). Однако в общем случае специфическая особенность схем состоит именно в том, что их значения устанавливаются и имеют силу в рамках определенной реальности (игровой, познавательной, общения ит. д.).

Еще одна важная характеристика схем — осознание ее предметности. И знак может превращаться (и постоянно превращается) в предмет, но этот момент обычно не осознается, поскольку знак используется прежде всего как средство деятельности. Напротив, строение схемы, ее предметные возможности интересуют создателя или пользователя схемы в первую очередь, поскольку именно они позволяют решить с помощью схемы определенную задачу, например, получить на схеме новое знание и отнести его к схематизируемому предмету.

Чем еще схемы отличаются от знаков? Говоря о знаках, мы употребляем два ключевых слова — «обозначение» и «замещение», например, некоторое число как знак обозначает то-то (скажем, совокупность предметов), замещает такой-то предмет (эту совокупность) в плане количества. У схемы другие ключевые слова — «описание» и «средство» (средство организации деятельности и понимания). Например, мы говорим, что схема метро описывает пересадки и маршруты движения, помогает понять, как человеку эффективно действовать в метрополитене.

Знаки вводятся в ситуации, когда уже сформировалась некоторая объектная область, но по какой-либо причине человек не может действовать с объектами этой области (например, они разрушились, громоздки и пр.). Замещая эти объекты знаками и действуя с ними вместо того, чтобы действовать с соответствующими объектами, человек получает возможность достигнуть нужного ему результата; при этом частично перестраивается и сама деятельность и по-новому (сквозь призму означения) понимаются исходные объекты.

Схемы тоже означают некоторую предметную область (например, схема архаической души — состояния человека), но эта их функция не главная, а подчиненная; можно сказать, что она вообще находится на другом иерархическом уровне. Более важны две другие функции: организации деятельности и понимания, выявление новой реальности^[16]. Здесь нет исходной объектной области, которая означается. Напротив, создается новая объектная и предметная область. До изобретения схемы души никаких душ не существовало. Схема вводится с целью организации новой деятельности, материалом которой выступают различные состояния человека, при этом душа — это не еще одно интегральное состояние, а новая антропологическая реальность. Чтобы лучше понять этот тезис, рассмотрим более подробно, как могли сформироваться представления о душе в архаической культуре и языческих богах в культуре древних царств.

Где-то на рубеже 100—50 тыс. лет до н. э. человек столкнулся с тем, что не знает, как действовать в случаях заболевания своих соплеменников, их смерти, когда он видел сны, изображения животных или людей, которые он сам же и создавал, а также в ряде других ситуаций, от которых зависело благополучие племени^[17]. Этимология слова «душа» показывает его связь со словами «птичка», бабочка", «дыхание». Можно предположить, что представление о душе возникает примерно так.

Не зная, как действовать в случаях смерти, заболевания, обморока, сновидений, встречи с изображениями животных или людей, вождь племени случайно отождествляет состояния птички (она может вылететь из гнезда, вернуться в него, навсегда его покинуть и т. д.) с интересующими его состояниями человека (смертью, болезнью, выздоровлением и пр.) и дальше использует возникшую связь состояний как руководство в своих действиях. Например, если человек долго не просыпается и перестал дышать, это значит, что его «птичка-дыхание» улетела из тела навсегда. Чтобы улетевшая «птичка-дыхание» не осталась без дома, ей надо сделать новый, куда можно отнести и бездыханное тело. Именно это вождь и приказывает делать остальным членам племени, т. е., с нашей точки зрения, хоронить умершего.

Объясняя другим членам племени свои действия, вождь говорит, что у человека есть птичка-дыхание, которая живет в его теле или улетает навсегда, но иногда может вернуться. Пытаясь понять сказанное и тем самым оправдать приказы вождя и собственные действия, члены племени вынуждены представить состояния человека как состояния птички, в результате они обнаруживают новую реальность — душу человека. Если у вождя склейка состояний птички и человека возникла случайно (например, ему приснился такой сон, или, рассказывая о птичке, покинувшей гнездо, он случайно назвал ее именем умершего), то у членов племени, старающихся понять действия и слова вождя, эта склейка (означение) возникает в результате усилий понять сказанное вождем и осмыслить реальный результат новых действий. Необычные слова вождя, утверждающего, что у человека есть птичкадыхание, помогают осуществить этот процесс понимания-осмысления.

Подобные языковые конструкции и являются первыми схемами, они выполняют несколько функций: помогают понять происходящее, организуют деятельность человека, собирают смыслы, до этого никак не связанные между собой, способствуют выявлению новой реальности. Необходимым условием формирования схем является означение, т. е. замещение в языке одних представлений другими (в данном случае необходимо было определенные состояния человека представить в качестве состояний птички-дыхания).

Изобретя представление о душе, человек смог действовать во всех указанных выше случаях; более того, можно предположить, что выжили только те племена, которые пришли к представлению о душе. На основе анимистических представлений формируются и первые социальные практики (захоронения умерших, лечения, толкования сновидений, вызывания душ и общения с ними), а также соответствующее понимание и видение мира (он был населен душами, которые помогали или вредили человеку).

И опять именно схемы помогали человеку распространить анимистические представления на новые случаи и ситуации. Например, как можно было понять, почему в семье и племени все люди похожи и связаны между собой? Двигаясь в схеме души: птичка могла переселиться из одного гнезда в другое, аналогично душа умершего могла вернуться в тело ребенка, родившегося в данной семье (племени). Решая одни проблемы, архаический человек порождал другие, эти — третьи, и так до тех пор, пока не удавалось выйти на понимание реальности (мира), обеспечивающей при сложившихся условиях устойчивую социальную жизнь. Теперь вторая иллюстрация.

Приглядимся к языческим богам Древнего Египта, Шумера, Вавилона, Древней Индии и Китая (по моей классификации, эти социальные образования относятся к культуре древних царств). В своих работах я старался показать, что главная их особенность в том, что они управляют человеком (обладают властью), любым, даже царем (фараоном). Другая особенность — каждая профессия и каждая специальность имела своего бога-покровителя. Наконец, еще одно важное свойство языческих богов — они всегда действуют совместно с человеком. Сеет ли он зерно в поле, строит ли свой дом, зачинает ли собственного сына или дочь — всегда вместе с ним действуют соответствующие боги, которые направляют человека и помогают ему^[18]. Осмысляя перечисленные характеристики богов, я предположил, что боги — это мифологическое осознание (конституирование) новой социальной реальности: разделения труда и систем управления (власти), соответственно отношения человека с богами выражали в мифологической форме участие человека в разделении труда и в системах управления и власти.

По механизму обнаружение реальности богов должно напоминать процесс, который привел к представлению о душе. Только здесь для сборки разных смыслов и выявления новой реальности потребовались более сложные схемы — мифы о том, как боги создали мир и человека, пожертвовав для этой цели своей жизнью^[19]. В религиозной реальности допустимы одни события и совершенно исключаются другие. Например, бог может создать, все, что пожелает, вселиться в кого или что угодно, может, даже обязан помогать человеку, если последний принес ему жертву или отдал часть произведенного им продукта, функция бога — направлять человека, другая, как говорили шумеры, — «закрывать дорогу демонам» (вот где последние появляются, но это уже не души, приносящие несчастья, а настоящие злодейские существа, находящиеся в сложных отношениях как с людьми, так и с богами) и т. д. Однако в религиозной реальности недопустимы примат душ или духов (они, безусловно, должны подчиняться богам) или причинноследственные связи, напоминающие природные естественные отношения. Думаю, рассмотренные два примера помогают лучше понять, что такое схема. Продолжим анализ общих характеристик схемы.

Схему в силу ее означающих возможностей можно использовать не только в собственной функции, но и как знак. Например, схему метро можно использовать не для организации нашего поведения в метрополитене, а как знак-модель, чтобы определить, по какому маршруту можно быстрее добраться от одной станции до другой. И то в данном случае эта задача может быть рассмотрена как аспект нашего поведения в метро.

Еще одна характеристика схем — на ее основе создается возможность приписывать схематизируемой реальности новые свойства и связи. Действительно, сами по себе состояния архаического человека (смерть, болезнь и пр.) связаны одним образом, в практике и образе сложившейся жизни, но, схематизированные в представлении о душе, они организуются и связываются другим способом, по-новому. А именно через идею особой птички — обладателя жизни. Соответственно состояния падающего тела в опыте наблюдения за ним связаны одним образом, а представленные с помощью оремовского треугольника — совершенно другим. Геометрические свойства этого треугольника Галилей приписывает свободному паданию. Понятно, что эта последняя характеристика схем дополнительна к их характеристике задавать новую реальность.

• [1] См.: Розин В. М. Указ. соч. — С. 58—68.
• [2] См.: Эко У. Отсутствующая структура.

  Введение

  в семиологию. — СПб., 1998. —С. 45—48, 56—60, 84—88, 121—123, 253.

• [3] См.: Эко У. Отсутствующая структура.

  Введение

  в семиологию. — СПб., 1998. —С. 85—86.

• [4] Ситуации разрыва рассматривались как причины формирования новых знаков. Витальные катастрофы автор ввел, чтобы объяснить становление новой культуры.
• [5] Розин В. М. Семиотические исследования. — М., 2001.
• [6] Кант И. Критика чистого разума. — С. 222, 226.
• [7] Там же. — С. 226—227.
• [8] «Так вот, — говорит Павсий, — Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способенна что угодно; это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные. А такие людилюбят, во-первых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души. <…> Эрот же Афродиты небесной восходитк богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому — недаром это любовь к юношам, — а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. <…> Такова любовь богини небесной: сама небесна, она очень ценнаи для государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любимого великой заботы о нравственном совершенстве» (Платон. Пир // Соч.: В 4 т. — М., 1993. —Т. 2.— С. 90, 94).
• [9] «Итак, — говорит Аристофан, — каждый из нас — это половинка человека, рассеченного на две камболоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеив большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинкупрежней женщины (андрогина женского пола. — В. Р.), к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всемумужскому» (Платон. Пир. — С. 100).
• [10] «Те, — говорит Диотима Сократу, — у кого разрешиться от бремени стремитсятело, обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь деторождением приобрести бессмертие и оставить о себе память на вечные времена. Беременныеже духовно — ведь есть и такие, — беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разум и прочие добродетели… каждый, пожалуй, предпочтет иметь таких детей, чем обычных» (Там же. — С. 119—120).
• [11] Например, Агафон говорит, что Эроту «в высшей степени свойственна рассудительность», и аргументирует он эту мысль так: «Ведь рассудительность — это, по общемупризнанию, умение обуздывать свои вожделения и страсти, а нет страсти, которая быбыла сильнее Эрота. Но, если страсти слабее, чем он, значит они должны подчинятьсяему, а он — обуздывать их. А если Эрот обуздывает желания и страсти, его нужно признать необыкновенно рассудительным» (Там же. — С. 105). А вот что утверждает Диотима: «Ведь мудрость — это любовь к прекрасному, поэтому Эрот не может не бытьфилософом, т. е. любителем мудрости. <…> Но если любовь, как мы согласились, естьстремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь — это стремление и к бессмертию» (Там же. — С. 114, 116).
• [12] Галилей Г. Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новыхотраслей науки, относящихся к механике и местному движению // Соч. — М.; Л., 1934. — Т. 1. —С. 292.
• [13] См.: Галилей Г. Беседы… — С. 311—315.
• [14] См.: Розин В. М. Типы и дискурсы… — С. 52—69.
• [15] Галилей Г. Диалог о двух главнейших системах мира. — М, 1948. — С. 89.
• [16] См.: Розин В. М. Теоретическая и прикладная культурология. — М., 2007. —С. 89—97.
• [17] См.: Розин В. М. Культурология. — С. 115—120.
• [18] См.: Розин В. М. Культурология. — С. 133—136; Он же. Теория культуры. —С. 18—30; Он же. Развитие права… — С. 117—129.
• [19] См.: Розин В. М. Культурология. — С. 133—136; Он же. Теория культуры. —С. 18—30; Он же. Развитие права в России как условие становления гражданского общества и эффективной власти. — М., 2005. — С. 117—129.