Деятельность философской элиты в Петербурге: исторический очерк и особенности стиля мышления (1994)

Хотя элементы философской рефлексии содержались в теологической мысли средневековой Руси, философия как таковая, как самостоятельная форма осмысления бытия, родилась в России вместе с петровскими реформами, стимулируемая потребностью рационально-теоретического осмысления и обоснования того типа культуры, который складывался в стране в ходе освоения ею идеи и идеалов европейского Просвещения. Поскольку же носительницей этого нового типа культуры стала основанная Петром столица России, она и оказалась местом рождения русской философии. Знаменательно, что вдохновителем самого основания Петербурга стал философ — духовный отец Просвещения Лейбниц, советовавший царю-реформатору не переделывать какой-либо старый город для новых нужд, но создать для этого принципиально новую столицу «из ничего»; показательно и то, что продолжательница дела Петра Екатерина II, с юности занимаясь философией (в пятнадцатилетием возрасте она написала свое первое такого рода сочинение), выписывала из Франции книги Плутарха, Цицерона, Монтескье, а став императрицей России, вступила в общение с Вольтером и Дидро. Начало петербургской философии было положено, как известно, деятельностью членов «ученой дружины» — Феофана Прокоповича, В. Н. Татищева, А. Д. Кантемира; М. В. Ломоносов был преемником этого движения, общий смысл которого —утверждение философии как светской формы мышления (разумеется, необходимая дань религии отдавалась, но сама она рассматривалась не «изнутри», а как один из объектов теоретического познания); вот программный для всего этого направления мысли тезис: «Что же свойств или обстоятельств Божиих касается, то наш ум не в состоянии о том внятно разуметь, да и нужды нет, ибо довольно, что я знаю и верю его быть всех вещей Творца и Господа». Отсюда ставшая столь характерной для всех сторон петербургской культуры толерантность — философ решительно заявлял, что «разность вер великой в государстве беды не наносит» и что умному человеку «до веры другого ничто касается, и ему все равно, Лютер ли, Кальвин ли, папист, анабаптист, магометанин или язычник с ним в одном городе живет…"/1/. По точному суждению историка русской общественной мысли С. А. Левицкого, и Ломоносов был «скорее просвещенным деистом, чем православным по духу; он следовал традиции западных рационалистов — Декарта и Лейбница, для которых наука, философия и религия не исключают, а дополняют друг друга. Правда, тут уже Бог превращался в философского Абсолюта и переставал быть живым Богом Иоанна, Авраама и Иакова» /2/.

Талантливый философ середины XVIII века Г. Н. Теплов, читавший лекции в Академическом университете в конце 40-х годов, отваживался утверждать, что «богословие или теология… не принадлежат к философии» /3/.

Близкие к этому взгляды высказывал другой типично петербургский мыслитель Я. Козельский /4/.

Такая рационалистически-просветительская эмансипация философского знания порождала ставшую типично-петербургской структуру его интересов, особенно ощутимую при сравнении петербургской школы философии с московской: связь с религиозным сознанием вытесняется здесь обостренным вниманием к проблемам научно-познавательным, педагогически-воспитателъным и художественно-эстетическим. Закономерность таких ориентаций философского мышления, противопоставлявших его традиционным принципам укорененности умозрения в богословии, станет понятной, если мы вспомним, что в Петербурге были созданы Академия наук, Академия художеств, учебные заведения нового типа, от немецкоязычных гимназий до Смольного института — рождавшийся здесь строй культуры должен был получить прочный теоретический фундамент.

К верному заключению историка: «значение воспитания, образования, развития человека посредством науки и искусства стало главной идеей русской культуры XVIII столетия» /5/ — следовало бы лишь добавить: «в Петербурге», ибо в Москве на протяжении всего века господствовали иные устремления (вспомним хотя бы антипросветительское и антипетербургское сочинение князя М. М. Щербатова «О повреждении нравов в России»), а впоследствии славянофильскую и почвенническую критику деятельности Петра и поиск «русскости» в средневековом типе сознания, основанном не на научном, а на религиозном восприятии мира и потому отвергавшем рационалистически-просветительскую направленность складывавшегося в новой столице типа ментальности.

Сформулированные Татищевым и ставшие крылатыми слова: «Ученье — свет, неученье — тьма» — определили само назначение русской философии как способа теоретического обоснования практической деятельности преобразовывавших страну людей.

И столь же характерно для Петербурга, что в изданном здесь в 1783 г. учебнике «О должностях человека и гражданина», если не написанном самой Екатериной, то ею отредактированном, говорилось: «Естественно человек с человеком разнится мало, по учению человек с человеком разнится много», потому лучше весь век учиться, нежели «пребыть незнающим"/6/. Во исполнение подобных утверждений в Петербурге издавались переводы наиболее значительных произведений западно-европейской педагогической мысли, а петербургские философы целеустремленно разрабатывали тему человека — от В. Н. Татищева до А. Н. Радищева, замечательное сочинение которого «О человеке, его смертности и бессмертии» в наши дни справедливо рассматривают как «первую русскую философскую работу, стоящую вполне на уровне тогдашней философской культуры» Европы /7/. Не могу не процитировать в этой связи и радищевскую «Беседу о том, что есть сын отечества»: «Человек существо свободное, поелику одарен умом, разумом и свободною волею» /8/.

В XIX в. философская мысль Петербурга развивается в напряженном поле политических, идеологических и общекультурных противоречий, в котором оказалась духовная жизнь всей страны, но которое с особой силой проявлялось в ее столице: именно здесь должно было произойти восстание декабристов, здесь вдохновлявшую революционеров идею свободы «восславил» вслед за Радищевым Пушкин, здесь Рылеев трактовал историю человечества как движение от первоначальной «дикой свободы… к деспотизму», а затем, благодаря «просвещению», движение «от деспотизма… к свободе» цивилизованной /9/; здесь сохранялись и другие традиции петербургской философии прошлого века — ее связь с наукой, с естествознанием, со строгими принципами логико-теоретического мышления и одновременно с художественным творчеством, занимавшим особенно значительное место в культуре столицы и требовавшим осмысления его способности противоречиво соединять познавательно-воспитательные и эстетико-гедонистические устремления. В то же время именно в столице давящий пресс официальной идеологии, уваровская триада «православие, самодержавие, народность», гнет цензуры, насилие, чинимое в сфере образования, особенно университетского, парализовывали духовные силы философов в гораздо большей степени, чем в Москве. Как тут не вспомнить ставшее легендарным изречение князя Ширинского-Шихматова, сменившего графа Уварова на мосту министра просвещения: «Польза философии не доказана, а вред от нее возможен…». Подобные представления приводили к разного рода репрессиям против самых ярких петербургских философов —.

А. И. Галича, Д. М. Велланского, Н. Г. Чернышевского — деформировав естественный ход развития философской мысли в столице империи.

В 1850 г. А. В. Никитенко записал в своем дневнике: «Опять гонение на философию. Предположено преподавание ее в университете ограничить логикою и психологиею, поручив и то, и другое духовным лицам» /10/. В следующем году, действительно, в Петербургском университете вообще и надолго прекратилось преподавание теории познания, метафизики, этики, истории философии… /11/.

Все же петербургские философы находили возможность и в научной, и в педагогической деятельности ставить и обсуждать те проблемы, которые были наиболее актуальными в контексте общей социальной и культурной ситуации в стране и непосредственно в Петербурге. Представляется, что движение теоретической мысли шло здесь в трех главных направлениях.

Первое из них — онтологическое и гносеологическое осмысление достижений естествознания, которое завоевывало в XIX в. все больший авторитет во всем мире благодаря поражавшим воображение научным открытиям и их техническому воплощению; и хотя обсуждение этих проблем было, казалось бы, предельно далеко от политики и идеологии, для бдительного ока официальных и неофициальных цензоров предосудительным было и оно, поскольку неизбежно приходило к противоречию с догматами церкви, — вспомним, как писал об этом А. Блок:

И дух естественных наук (Властей ввергающих в испуг) Здесь был религии подобен…

Естественно-научная ориентация петербургской философии XIX века, выросшая из опубликованных в 40-е годы в «Отечественных записках» герценовских «Писем об изучении природы» и «Дилетантизма в науке» и сохранявшаяся в XX столетии, объясняет сильное и длительное влияние позитивизма в столице, определившее позиции многих философов — от Д. И. Писарева и В. В. Лесевича через представителей «полупозитивизма» (по определению В. В. Зеньковского) до эмпириокритиков /12/; тут отчетливо выявилось одно из отличий петербургской философии от московской, сохранявшей традиционную для нее связь не с научным, а с религиозным сознанием…

И в другом отношении философская мысль столицы была существенно своеобразна: в противоположность ретроспективному московских славянофилов петербургские мыслители идеализировали не прошлое, а будущее, и при этом опирались в европейской культуре не на романтически-националистическую философию истории, а на проективные конструкции утопического социализма (В. Г. Белинский, Н. Г. Чернышевский, петрашевцы) и на стремившееся к строго научному постижению будущего учение К. Маркса. Такой социальный «крен» при футурологической устремленности главных интересов вырастал, однако, в Петербурге не на социологической или политико-экономической почве, как во Франции, Англии и Германии, а на почве философскоантропологической, рождавшейся из потребности найти такие идеальные формы совместной жизни людей на земле, а не на небе, которые соответствуют «природе человека»: эта линия рассуждений пролегала от трактата «О человеке…» А. Радищева к «субъективной социологии» Н. Михайловского как своеобразной форме «персонализма» /13/, обосновывавшей идеи и идеалы народничества.

Не менее характерным для петербургской философии и стойким оказалось эстетическое направление ее интересов. Это было обусловлено, с одной стороны, высочайшим эстетическим потенциалом всей культуры российской столицы — ее архитектурой и монументальной скульптурой, ее грандиозным эрмитажным собранием произведений пластических искусств, ее театральной и музыкальной жизни, наконец, местом, которое в ее жизни занимало искусство слова, поэзия, художественная литература, — оттого целые периоды истории города называют по именам Пушкина, Гоголя, Достоевского, Блока, — и эта эстетическая насыщенность и напряженность духовной жизни города взывали к теоретическому осмыслению. Весьма характерна в этом отношении для петербургской философии речь профессора А. В. Никитенко, произнесенная в 1854 г. на годичном университетском акте на тему «Об эстетическом элементе в науке», в которой впервые в мировой философскоэстетической мысли было выдвинуто утверждение, что эстетическое начало свойственно не только искусству, но и науке, причем «не прививается в науке как нечто постороннее, придаточное», но имманентно самой добываемой наукой истине /14/.

С другой стороны, невозможность открыто обсуждать в XVIII— XIX вв. жгучие социальные проблемы компенсировалась обсуждением их отражения в литературе, что делало ее, а вслед за ней искусство в целом и художественную критику, способную анализировать социальные процессы через их воспроизведение в повестях, романах, пьесах (Н. А. Добролюбов называл ее «реальной критикой»), предметом пристального внимания философов; так укреплялась еще одна традиция петербургской философии.

Как правило, эти ее проблемно-тематические ориентации соединялись, скрещивались, взаимодействовали в трудах одного и того же мыслителя. Так в деятельности А. И. Галича — лицейского учителя Пушкина, к которому юный поэт обращался с дружескими стихотворными посланиями, — построение общей «Картины человека» последовало за «Опытом науки изящного» /15/, и такую же связь сюжетов — даже в той же последовательности! — мы видим в деятельности Н. Г. Чернышевского, философский путь которого пролег от «Эстетических отношений искусства к действительности» к «Антропологическому принципу в философии"/16/. Вместе с тем, в Петербурге наука оказывалась не только предметом осмысления, но и идеальной моделью самой философской рефлексии. Здесь складывался на протяжении трех столетий особый стиль философствования, сближавший философское мышление с научным по стремлению мыслителя к строгой точности формулирования мысли, к логической последовательности анализа, к «графичности», обрисовывающей предмет мысли.

Как ни сглаживались различия между столицами с развитием всех форм коммуникаций — уже в начале XX в. бывало трудно сказать, является тот или иной философ, ученый, поэт, режиссер, музыкант, журналист петербуржцем или москвичом — все же различия обеих модификаций русской культуры ощущались достаточно остро во всех ее проявлениях. Показательна позиция профессора Петербургского университета А. И. Введенского, утверждавшего, опираясь на идеи О. Конта, что философия — это «научно переработанное» мировоззрение, а связанная с ней психология — «наука без всякой метафизики», изучающая «психику» человека /17/. Само понятие «психика» вытеснило здесь понятия «душа» и «дух», центральные в религиозноидеалистических концепциях московских философов (любопытно, что в «Энциклопедии» Брокгауза и Ефрона вместо экспликации понятия «дух» сделана отсылка к статье «Психология», написанной петербургским профессором Н. Гротом с позиций, характерных для столичной психологической школы) /18/.

Немалую роль в утверждении такого взгляда на философию сыграла политика петербургских издательств, публиковавших, последовательно и интенсивно, переводы сочинений крупнейших представителей европейской философии, принадлежавших преимущественно к тем ее течениям, которые опирались на научный дискурс.

На страницах журнала «Логос» с момента его основания в 1910 г. развернулась полемика петербургских и московских философов (хотя и те и другие входили в его редакцию): во вступительной редакционной статье, написанной, очевидно, петербуржцем С. И. Гессеном, прямо говорилось о необходимости «приобщения русской культуры и выраженных в ней оригинальных мотивов к общей культуре Запада» и о разработке в этом контексте «научной философии», основанной на «союзе… со специальными знаниями»; с этих позиций подвергалось критике славянофильское течение в философии со свойственным ему иррационализмом и прямо назывались Вл. Соловьев и его последователи /19/. Гносеологию Соловьева, теоретической почвой которой была религиозная вера, критиковал и другой петербургский философ — Э. Радлов /20/, в связи с чем разгорелась острая полемика В. Эрна, не принимавшего рационалистические и западнические установки петербургской школы, с С. Франком /21/. Сам С. Франк заметил однажды с нескрываемой иронией, что поскольку особенностью «преобладающего типа русской мысли» является «эмоциональность и интуитивность», ее представителей «трудно даже назвать „мыслителями“ в строгом смысле слова; они скорее… духовные борцы, обличители, проповедники, „пророки“» /22/. Характерна и позиция И. Лапшина: «Я глубоко убежден в том, что проблема „чужого Я“ разрешима строго научным, теоретическим путем на почве критической философии, без каких бы то ни было уклонов в сторону скептицизма, мистицизма, фидеизма и догматической метафизики» /23/. Нетрудно догадаться, в представителей какой философской школы пущены эти петербургские стрелы…

Октябрьская революция резко изменила общее положение философской мысли в стране. Единственно правомочной — «подлинно научной» — была объявлена философия марксизма, вскоре переименованная в учение «марксизма-ленинизма», хотя гносеологическая концепция Ленина, изложенная в единственном его философском сочинении «Материализм и эмпириокритицизм», была весьма далека от воззрений Маркса (впрочем, в большей своей части Ленину неизвестных, ибо они сохранялись лишь в рукописях и были опубликованы только в 30-е гг.). Логическим следствием такой позиции идеологов большевизма стала высылка из страны в 1922 г. всех русских философов, которые придерживались отличных от провозглашенных единственно истинными взглядов, так что поле отечественной философии полностью оголилось — ведь не было им сколько-нибудь достойной замены, хотя бы в русле марксистской философии; только в 20-е годы началась подготовка новых «кадров», как стало принято говорить, преподавателей и исследователей. Поскольку же подготовка эта происходила в условиях нараставшего идеологического террора (борьба с «меньшевиствующим идеализмом» и другими, реальными или выдуманными, философскими ересями), а затем и физического уничтожения в тюрьмах и лагерях недобитых философов всех поколений и взглядов, и поскольку в середине 30-х гг. было опубликовано в составе «Краткого курса истории ВКП (б)» вульгаризированное изложение Сталиным основ диалектического и исторического материализма, провозглашенное величайшим творением философской мысли, подлежащим пропагандированию и комментированию всей армией советских философов, постольку легко понять, что до смерти диктатора и осуждения его культа ни о каких серьезных достижениях философской мысли в Советской стране не могло быть и речи.

Но и после начавшейся в конце 50-х гг. идеологической «оттепели», вскоре заторможенной перепуганными партийными лидерами, и до конца 80-х философская мысль оставалась под достаточно жестким прессом официальной идеологической доктрины; в этом духе воспитывались в университетах и новые поколения отечественных «любомудров», от которых власти требовали отнюдь не мудрости, а фанатической преданности Вождю и его идеям.

Особенно тяжелое положение в сфере социально-гуманитарного знания сложилось в Ленинграде, который начиная с 20-х гг. вызывал у Сталина ненависть и страх; в результате те, кого Москва ставила на партийногосударственное «княжение» в Северной Пальмире, делали все возможное, чтобы низвести некогда великий европейский город на уровень рядового провинциального областного центра; Жданов и его преемники, все более тупые и сервильные, были, как говорят французы, «большими роялистами, чем сам король» в неуемном желании доказать очередному московскому «королю» свою преданность и способность вытравить до конца все еще сохранявшийся в Ленинграде петербургский дух… И им удавалось многого достигнуть — достаточно сказать, что ленинградские философы принимали участие в «разоблачении буржуазной и идеалистической сущности» таких завоеваний научной мысли человечества, как генетика, кибернетика, семиотика, теория информации, системный подход, внеся свой вклад в этот шабаш мракобесов и недоумков…

Неудивительно, что те ленинградские философы, которые стремились сохранить хоть какую-то меру самостоятельности творческой мысли и простого человеческого достоинства, бежали из удушающей атмосферы родного города в Москву, когда предоставлялась такая возможность, ибо по ряду причин там дышалось несколько легче; так переехали в столицу И. С. Кон, М. А. Киссель, М. С. Козлова, В. А. Ядов…

Все же философская мысль в стране не застыла на сталинистской догматике, она продолжала подспудно развиваться. И в Москве, и во многих университетских городах России и других республик Советского Союза время от времени «прорывались» в книжные издания и на страницы журналов, не говоря уже о лекционном «фольклоре», постановка новых проблем, обоснование новых идей, разработка новых концепций; в результате в ряде городов — например, в Киеве, в Тбилиси, в Ереване, в Алма-Ате, в Томске, в Свердловске, в Новосибирске, в Ростове-на-Дону — философия приобретала специфические очертания, позволяющие говорить о зарождении неких научных школ. Такой процесс, невзирая на все трудности, протекал и в Ленинграде.

Если бы в этой статье речь шла не о деятельности научной элиты, а об общем ходе развития философской мысли в городе, следовало бы охарактеризовать творчество ряда ленинградских ученых, создавших в послевоенные годы интересные труды и по общим вопросам философии, и по ее истории, и по проблемам логики, аксиологии, науковедения, этики, эстетики (помимо работ названных только что «эмигрантов» нужно было бы сказать, прежде всего, о трудах В. И. Свидерского, упорно поддерживавшего традиционные для петербургской философии ее связи с точными науками и воспитавшего несколько поколений единомышленников; о книгах его постоянного оппонента В. П. 1угаринова, истиль мышления, да и поведения которого, был, впрочем, весьма далек от петербургского; нужно было бы отметить серьезные исследования Л. О. Резникова, М. О. Шахновича, В. А. Штоффа, О. Ф. Серебреникова); поскольку же предметом анализа в данной статье является творчество элиты, приходится заключить, что таковой в 30—80-е гг. в сфере философии в Ленинграде не было, да и быть не могло, ибо здесь несравненно более последовательно и ожесточенно, чем в столице, выпалывалось и истреблялось все, что выходило за средний, стандартный уровень догматических, апробированных в ЦК КПСС представлений. Принцип, вульгарно формулировавшийся в те годы в сфере обыденного сознания: «Не высовывайся!» — определял политику ленинградского руководства по отношению к исследователям и преподавателям философии.

При всех трудностях переживаемого ныне радикального преобразования жизни России и при всех совершенных в этом процессе ошибках одним из неоспоримых завоеваний наших является освобождение научной мысли в целом, социально-гуманитарного знания в частности и философской науки в особенности от насилия над ними тоталитаристской идеологии. Это рождает надежду, что в городе с такими замечательными интеллектуальными традициями, какие сложились в Петербурге — родине отечественной философии, философии светской, научной по типу мышления, связанной с достижениями европейской культуры, — она сумеет вновь достичь таких вершин, которые подымают мыслителей на уровень элиты. Наша задача сегодня — подготовить для этого необходимую почву.

• 1. Татищев В. Н. Избранные произведения — Л., 1979. — С. 87.
• 2. Левицкий С. А. Очерки по истории русской философской и общественной мысли. Т. 1 — 2-е изд. — Frankfurt-am-Main, 1983. — С. 26.
• 3. Кошелева О. И., Морозов Б. Неизвестные русские учебные курсы философии середины XVIII в. //Историко-философский ежегодник '91. — М., 1991. — С. 59.
• 4. См.: Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII века. — М., 1952. — 4.1. — С. 417.
• 5. Черная Л. А. Русская мысль второй половины XVII — начала XVIII в. о природе человека // Человек и культура. Индивидуальность в истории культуры. — М., 1990. — С. 107.
• 6. Сочинения Императрицы Екатерины II. — Т. 1. — СПб., 1849. — С. 183, 195. См. также: Лавровский Н. А. О педагогическом значении сочинений Екатерины Великой. —Харьков: Унив. тип., 1856. — 187 с.
• 7. Левицкий С. А. Цит. соч. — Т. 1. — С. 30.
• 8. Радищев А. Н. Избранные философские и общественно-политические произведения. — М., 1952. — С. 278.
• 9. Рылеев К. Ф. Полное собрание сочинений. — М.—Л., 1934. — С. 412.
• 10. Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. 1826—1857. — М., 1955. — С. 334.
• 11. История Ленинградского университета. Очерки. —Л., 1967. — С. 48.
• 12. Уткина Н. Ф. Позитивизм, антропологический материализм и наука в России (вторая половина XIX в.). — М.: Наука, 1975. — 319 с.
• 13. Зеньковский В. В. История русской философии.—Т. 1, ч. 2.—Л., 1991.—

С. 170.

• 14. Никитенко А. В. О начале изящного в науке. Годичный торжественный акт в Императорском Санкт-Петербургском университете, бывший 8 февраля 1854 года. — СПб., 1854. — С. 83.
• 15. Каган М. С. Александр Галич — философ и эстетик пушкинского Петербурга // Из истории русской эстетической мысли. — СПб., 1993.
• 16. Каган М. С. Эстетическое учение Чернышевского. —Л.—М.: Искусство, 1958. — 170 с.
• 17. Введенский А. И. Психология без всякой метафизики. — СПб.: изд-во М. М. Стасюлевича, 1914. — С. 10—11.
• 18. См. прекрасную статью — Ярошевский М. Г. Психология в СанктПетербурге // Интеллектуальная элита Санкт-Петербурга. — СПб.: изд-во СПб УЭФ, 1993.
• 19. Логос: Международный ежегодник по философии культуры. Кн I. — М. Мусагет, 1910. — С. 1—16.
• 20. Там же. Кн. 2. — С. 307—324.
• 21. Эрн О. Культурное непонимание // Эрн В. Борьба за логос. Опыты философские и критические. — М., 1911.
• 22. Из истории философской мысли конца XIX и начала XX века. Антология. — Washington — New York, 1965. — Р. 14.
• 23. Лапшин И. И. Проблема «чужого Я» в новейшей философии. — СПб., 1910. — С. 192.