Мистерия В. К. Кюхельбекера «Ижорский»

Приступив к работе над «Ижорским» еще в 1820-е гг., опубликовав в 1835 г. (без указания авторства) первую и вторую части, дописывая последнюю часть уже в 1840-е гг. (увидела свет она только в советское время), Кюхельбекер развернул настоящее наступление на основы романтического конфликта. Наступление это осложнялось тем, что сплошь и рядом облекалось в романтические формы и к тому же (как увидим ниже) обращалось за поддержкой к старым, доромантическим художественным стилям.

Кюхельбекер уже в начале драмы захватывает пародируемое им явление очень широко, с учетом того типа мироощущения, который, по его мнению, продемонстрировал «Евгений Онегин», бывший в то время самой острой злобой дня (подробнее об этом см. § 19.3). В последней части «мистерии» драматург не преминул полемически откликнуться и на лермонтовского «Героя нашего времени».

У окружающих Ижорский пробуждает романтические представления («Глубокий ум, но сердца не ищите: / Оно растаяло от гибельных страстей»). Однако самому Ижорскому демонические или байроновские ассоциации («Лицо Вампира или Лары…») вовсе не представляются завышенными и неточными. При этом пылкое обольщение и затем разочарование пережиты им слишком давно, чтобы оставить по себе что-либо, кроме пресыщения и скуки. Пресыщение вместо неутолимого беспокойства и скука вместо горькой тоски — это уже новая, можно сказать, онегинская (в представлении драматурга) степень отчуждения. Когда Веснов с восхищением говорит о том, что Ижорский побывал в Греции, «где за свободу гибли Леониды» (Леонид — спартанский царь, прославившийся в войне против персидских завоевателей), тот замечает, но его уходе:

Он, впрочем, и понять меня нс может:

Содрогся бы, когда б воображал, Что я среди святых воспоминаний, Среди развалин, водопадов, скал, В странах, к которым простирает длани, Где каждый шаг мой чудо обретал, Без крыльев, без мечтаний Скучал!..

Вспомним скучавшего везде Онегина, который «равно зевал / Средь модных и старинных зал».

В связи с этим мистерия переосмысляет момент возвращения, с которого действие начинается. Мы знаем, что возвращение знаменовало пробудившиеся новые надежды, повторную попытку персонажа наладить отношения с окружением. В пьесе подобная перспектива намечается иносказательно — песней ямщика (везущего Ижорского на родину, в Петербург). В песне поется о том, как «Добрый молодец возвращается / В свою сторону, милу родину», мечтает найти там любовь и привет родителей и невесты, но не находит. Ижорский знает эту песню, досказывает ее — для того, однако, чтобы отвести возможность какого-нибудь применения ее к себе:

Я матери своей, приятель, не знавал, На родине любовью не сгорал;

С невестой мы не расставались…

В набросках предисловия к «Ижорскому» поэт писал, что душа его героя «требует не наслаждения — он пресытился наслаждениями, но сильных, почти болезненных потрясений, как гортань и желудок старого горького пьяницы просят не шампанского, а полыньковой настойки и еще с перцем. Где найти здесь на земле этих полуадских восторгов?».

Помощь адских сил была предложена Ижорскому целым сонмом злых духов, о чем мы еще будем говорить. Пока же заметим: только загоревшись любовью (под влиянием чудодейственного порошка) и узнав, что его чувство безответно, Ижорский наконец вступает на хорошо известный нам путь центрального романтического персонажа. Иными словами, действие наконец входит в русло романтической коллизии, преобразуемой, однако, сильным напором иронии.

Безучастие и скука Ижорского сменяются тоской и отчаянием: «Я твой отныне, адский дух! / Людей я презирал, отныне ненавижу». Даже внешность его приобретает типичные черты романтического персонажа: «Как бледен! дик твой шаг то медленный, то шибкий, / Уста искажены язвительной улыбкой». Все чаще возникают и сближения с героями Байрона.

Теперь в биографии персонажа обозначается такой этап, как бегство, причем бежит Ижорский в лес — одно из излюбленных прибежищ романтического героя (пушкинских «братьев разбойников», Чернеца и др.). В лесу, «облокотись об ружье», как гласит ремарка, Ижорский произносит «монолог», обильно насыщенный ходовыми элегическими оборотами, но с явной иронической аффектацией:

С ружьем блуждаю одинокий, Взведен убийственный курок…

Увы! испил я лютый яд, Отраву страсти безнадежной;

Ношу в груди моей мятежной Все муки ревности, весь ад…

Примем во внимание характерность позы героя — «с винтовкой длинной за спиной» произносил свой монолог Войнаровский; в «Поселенцах» о главном герое говорилось: «А там на береге крутом / Кто в созерцании немом / Мечтает, опершись на дуло?»^[1] Подобные обороты, в свою очередь, являются развитием и заострением излюбленных деталей портрета героя в предромантической и романтической литературе: «опершись на гранит», «…на урну», «…на могилу», «…на развалины» и т. д. (подробнее см. гл. 18).

Далее идет пародийная реминисценция из «Кавказского пленника»:

Бегу — но всюду гибельный призрак В прозрачной тьме мелькает предо мною…

Везде, всегда сирены образ вижу, Которую люблю и ненавижу…

Ср. у Пушкина:

Тогда, рассеянный, унылый, Перед собою, как во сне, Я вижу образ вечно милый…

Тебе в забвенье предаюсь И тайный призрак обнимаю^[2].

По поводу следующих затем строк («Ее лицо являет мне луна…») Кюхельбекер позднее заметил в дневнике, что он, к удивлению своему, «встретился» с Вельтманом как автором поэмы «Беглец»:

«Ижорский (в припадке сумасшествия NB) видит и слышит почти то же, что пеЛеолип, а поэт его, сам г. В… н, в полном разуме. Вот стихи последнего:

Как солнце светит над землей, Так днем ты (т.е. покойница Мария) светишь надо мной…"^[3]

Нечаянная встреча «Ижорского» с поэмой «Беглец» (о ней см. гл. 5) так же естественна, как встреча со многими романтическими произведениями той поры. Обратим внимание па слова, выделенные Кюхельбекером в приведенной цитате, — они как раз и выдают пародийную установку автора «Ижорского»: в поэме говорит «сам г. В… Н», т. е. Вельтман; в мистерии — говорит персонаж, Ижорский. Описание переводится из сферы объективного и серьезного свидетельства поэта о своем герое в сферу субъективного самоощущения последнего — самоощущения неверного, разгоряченного ложной идеей.

В «Ижорском» отражены, причем иронически, и другие моменты романтической коллизии, например исповедь героя о былой гармонии, о наступившем переломе, разочаровании:

…С той поры исчезли все мечты, Спал с глаз покров бывалой слепоты, И сновиденьями я назвал сновиденья:

Увидел я людей в их гнусной наготе…

Туг Кюхельбекер, возможно, не зная того, «встретился» с «Борским» Подолинского («С его очей повязка пала, / И без покрова жизнь предстала / В своей ужасной наготе…» и т. д.).

Когда Лидия ответила на чувство Ижорского, в его уме вдруг возникла коварная мысль: отомстить ей за свои былые страдания и — в ее лице — всему человечеству. Так в сферу иронической имитации попадает месть центрального персонажа, излишества мести', причем пародийное задание обнаруживается стилистической утрировкой ходовых оборотов:

Нет, пусть она трепещет: тигром буду!..

Взгляну я — и воздвигну хохот шумный!^[4]

Смысл мести Ижорского также может быть понят лишь на фоне обычного развития романтической коллизии. Ижорский требует от Лидии залога любви: «принадлежать мне до венца». Так он подобно Дмитрию Калинину и другим романтическим персонажам присягает одному закону — природе, который противопоставляется стесняющему гнету неестественных отношений, брачному договору. Вся соответствующая лексика, включая и многоговорящее для современников понятие «предрассудок» (см. гл. 10), но с иронической огласовкой, появляется в речи Ижорского:

Не святы для меня ни одного народа Обычьи, предрассудки, бред.

Единый мой закон, единый Бог — природа.

Пускается Ижорский и в карточную игру, заводит у себя в имении «дом игрецкий». В соответствии с традицией, игра предстает в мистерии как один из крайних моментов отпадения, но без противоборствующих смыслов (ср. игру в лермонтовском «Маскараде»), с пародийным выпрямлением:

…с небледнеющим челом И я раскидывать умею сети.

Что стыд? что совесть? что молва?

Нелепые слова!

Боится кто их? кто? никто, ни даже дети!

Если первые две части мистерии переводят романтический конфликт в сферу иронии, то его исход (в третьей части) представляет уже нечто совершенно новое. Русский романтизм, в том числе и в ситуации возвращения персонажа (т.е. в постромантическом варианте конфликта), всегда и везде приводил его к неудаче или, по крайней мере, сохранял неразрешимость ситуации. Не отменяя всего комплекса отчуждения, Кюхельбекер приводит героя к действительному возрождению: душа Ижорского встрепенулась, нашла в себе силы разорвать «волшебный, страшный круг».

В третьей части мистерии притча о возвращении блудного сына (исполненная слепыми гуслистами на ярмарке) откровенно преломляется в сюжете. Причем важно, что это возвращение не одного из братьев или друзей (как в «Теоне и Эсхине», в «Странствователе и домоседе» и т. д.), а именно сына к отцу. Отношения родственного старшинства и подчинения нужны для пробуждения ассоциаций высшего порядка, т. е. мысли о возрождении религиозно-нравственном — обращении к Богу:

Если познал кто, смиряйся, Бога, В небо тому не закрыта дорога;

Сын возвращается в отческий дом:

В сына отец ли бросит свой гром?

Финал конфликта полемически обращен не только против современной литературы, но и против господствующего вкуса читателей, от чьего имени в пьесе выступает Кикимора. Однако его притязания на художественную авторитетность встречают отпор:

Бес, за совет благодарю.

Но, демон-обольститель, Ты века нашего, положим, представитель,.

Да я не для него творю.

Так отвечает ему Поэт — персонаж настоящей мистерии и одновременно ее автор, т. е. лицо автобиографическое.

• [1] Я. С. Поселенцы. Повесть в стихах. С. 46.
• [2] Вот еще более прозрачная реминисценция из «Кавказского пленника». Лидия говорит: «Я силою непостижимой, / Таинственной, неодолимой / Привлечена к тебе…» Ср. словаЧеркешенки: «Непостижимой, чудной силой / К тебе я вся привлечена».
• [3] Кюхельбекер В. К. Дневник. Л., 1929. С. 155. (Запись от 9 декабря 1833 г.; курсив в оригинале). Ср.: Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 288—289.
• [4] Кюхельбекер В. К. Ижорский. Мистерия. СПб., 1835. С. 86. Ср. в «Гайдамаке» Рылеева:"В грудь старца, воплям не внимая, / Вонзил он с хохотом булат…"