Педагогика устной истории

Память и устная история

Память и устная история неразрывно связаны посредством воспоминаний. Без воспоминаний устная история невозможна. Но и память как свойство человеческой психики реализуется только в воспоминаниях. Практикуясь в устной истории, специалисты и педагоги должны принять во внимание закономерности функционирования памяти. В этом параграфе пособия рассматриваются основные концепции памяти в историческом контексте их становления. При этом память характеризуется как свойство каждого индивида и как коллективный феномен (социальная память).

Психология памяти — это одна из главных отраслей психологической науки. В ней память трактуется преимущественно как свойство, присущее человеческому индивиду, и основные закономерности развития памяти рассматриваются по принципу «от единичному к общему». Выдающийся американский психолог XX в. Д. Норман писал: «Научение и память помогают передавать достижения культуры от поколения к поколению»^[1]— Он же утверждал: «Помнить — это значит успешно справляться с тремя задачами: усвоением, сохранением и повторным извлечением информации. Не помнить — значит не справиться ни с одной из этих задач»^[2].

Сегодня в психологии господствует точка зрения, что память есть «совокупность деятельностей, включающих в себя как биофизиологические, так и психические процессы, осуществление которых в данный момент обусловлено тем, что некоторые предшествующие события, близкие или отдаленные по времени, существенным образом модифицировали состояние организма»^[3].

При этом отмечается: акт памяти включает три основных фазы. Фаза запоминания в зависимости от обстоятельств может быть как мгновенной, так и длительной, требующей последовательных повторений; фаза сохранения охватывает разный по длительности период, когда информация находится в скрытом состоянии; фаза реактивации и актуализации усвоенного материала, в ходе которой происходят мнемические процессы, доступные наблюдению. В современной психологии подчеркивается, что на всех этих уровнях, от восприятия до воспроизведения, проявляется активность личности, определяющая деятельность памяти. Так, память о прошлых событиях, как показано во многих трудах психологов, воспроизводится не «пассивно», а на основе установок личности, доминирующих на этом этапе. В занятиях устной историей важно учесть такие установки, определить и обосновать условия, способствующие запоминанию, сохранению и актуализации материалов, артикулируемых информантом.

Первую психологическую школу памяти, возникшую в последние десятилетия XIX в., называют «ассоциативной», поскольку ассоциациям ее представители отводили ведущую роль в механизмах функционирования памяти. Так, по утверждению А. Вэна, основные умственные действия включают в себя: сознание различия, сознание сходства и удержание в уме, т. е. память. Ассоциация по смежности является важным средством восстановления или воспроизведения в уме. Память включает сохранение психического возбуждения после исчезновения вызвавшей его причины, и фазы воспроизведения, в форме идеи, прошлых, уже исчезнувших впечатлений средством уже только умственных факторов. Ассоциация по смежности «удерживает» память. Бэн пишет: «Явления удержания, за исключением немногих, сводятся к проявлению одного принципа, называемого законом смежности… Принцип смежности можно сформулировать так: действия, ощущения и чувства, возникающие одновременно или в непосредственной преемственности, стремятся соединиться и связаться так, что, как только одно из них впоследствии появится в уме, и остальные бывают готовы восстановиться в виде идей»^[4].

Классик ассоциативной школы немецкий ученый Г. Эббингауз, являвшийся в то же время одним из создателей экспериментальной психологии, указывая на различие между воспоминанием и воспроизведением, писал: «Сама собой напрашивается мысль — объяснять воспроизведение душевных обоснований, пережитых некогда вместе, тем, что эти образования вступили в тесную связь между собой и теперь настолько между собой внутренне связаны, что одно из них всегда влечет за собой другое. Вот эта мысленная связь и называется ассоциацией. Душевные образования называются ассоциированными, если они когда-либо раньше были пережиты вместе, и существует более или менее основательное допущение, что при существующих условиях они могут вызывать друг друга»^[5].

По наблюдению Эббингауза, ассоциация порождает воспроизведение и в том случае, когда речь идет о взаимодействии людей. Он пишет: «Вы начинаете в присутствии другого человека декламировать: „Кто скачет, кто мчится…“, и он продолжает: „…под хладной мглой“. И вообще, если какие-либо душевные образования когда-нибудь заполняли сознание одновременно или в близкой последовательности, то впоследствии повторение одних (жирный шрифт автора. —М. С.) членов этого прежнего переживания вызывает представления и остальных членов, хотя бы первоначальные причины их и отсутствовали»^[6]. Представляется, что речь идет о том, что совместно пережитое или сформировавшееся в процессе социального научения как общий культурно-исторический опыт ведет к появлению общих ассоциаций. Следовательно, культурно-историческая травма, например, трагедия Холокоста или геноцид против армян 1915 г. могут вызвать общие ассоциации у людей, их переживших или иным путем усвоивших этот опыт. В то же время Эббингауз полагал: с годами ассоциации ослабевают. Под влиянием этой точки зрения в течение десятилетий господствовало представление, что память пожилых людей ненадежна, а побуждение их к воспоминаниям даже вредно, поскольку отрывает от реальности и направляет в иллюзорный мир прошлого и к ностальгическим фантазиям.

Американский психолог У. Джеймс ставил вопрос: как строятся ассоциации в случае, если информация воспринимается опосредованно? «Отнести» известный факт к минувшему времени значит осмыслить его в сложном комплексе элементов ассоциации. При этом недостаточно просто соотнести факт со временем, надо чувствовать, «что это именно я пережил его. Он должен быть окрашен в чувство «теплоты» и «интимности». Джеймс заключает свою характеристику памяти следующими словами: «Общее чувство направления вглубь прошедшего, определенная дата, лежащая в этом направлении и охарактеризованная определенным названием или своим содержанием, воображаемое мною событие, относимое к этой дате, и признание этого события принадлежащим моему личному опыту — вот составные элементы в каждом объекте памяти»^[7].

Таким образом, Джеймс подчеркивал роль эмоционального фактора, личностного компонента в формировании ассоциаций (то есть для воспроизведения). Позволительно поставить вопрос: может ли принадлежать к личному опыту событие, непосредственным участником которого человек не был? Заметим, что вопреки прозвучавшей в дальнейшем критике ассоциативной школы Джеймс не давал отрицательного ответа на этот вопрос. В педагогическом контексте его концепция позволяет сформулировать вопрос так: являются ли достаточно эффективными дидактические средства, позволяющие эмоционально.

«окрасить» прошлое и сделать его личностно значимым для школьников и вообще для граждан?

В дальнейшем ассоциативная теория многократно подвергалась критике за односторонность. Видный советский психолог С. Л. Рубинштейн писал: «Ни в коем случае не отрицая и не умаляя роли ассоциаций в работе памяти (главным образом, элементарных форм ее), можно все же считать доказанным, что ассоциации не являются ни единственной, ни даже главной основой высших форм памяти человека. Анализ, систематизация и осмысливание — вся предварительная работа мышления над содержанием — включаются в воспроизведение и влекут за собой перестройку процесса запоминания; смысловые связи имеют определяющее значение в запоминании осмысленного материала»^[8].

Впервые ассоциативный подход к изучению памяти был подвергнут критике в трудах французского философа-идеалиста и психолога А. Бергсона. Настаивая на ограниченности научного экспериментирования в вопросах человеческой памяти, он выдвинул понятие «памяти духа». Точнее, он говорил о двух самостоятельных теоретически и независимых видах памяти. Первый из них «регистрирует в форме образов-воспоминаний все события нашей повседневной жизни по мере того, как они развертываются во времени… Благодаря ей наш разум, или, лучше сказать, рассудок, получает возможность узнать какоелибо испытанное раньше восприятие; к ней мы прибегаем всякий раз, когда в поисках известного образа поднимаемся по склону нашей прошлой жизни». Со временем складывается новый вид памяти, отличный от простых реакций на многочисленные и разнообразные внешние раздражения, не имеющий общего с готовыми ответами. Эта «память духа» всегда устремлена к действию, она «пребывает в настоящем и не видит ничего, кроме будущего».

Бергсон пишет: «По правде говоря, она уже не дает нам представления о нашем прошлом, она его разыгрывает; и если она все-таки заслуживает наименования памяти, то уже не потому, что сохраняет образы прошлого, а потому, что продолжает их полезное действие вплоть до настоящего момента. Из этих двух памятей, из которых одна воображает, а другая повторяет (курсив наш. —М. С.) последняя может замещать собой первую и даже создавать ее иллюзию»^[9].

Анализируя взгляды Бергсона, российский философ И. И. Блауберг указывает на значение в его концепции сочетания восприятия и памяти: чистое восприятие — абстракция, оно «изначально безлично, и лишь память придает восприятию субъективный характер. Образы прошлого непрерывно добавляются к настоящим впечатлениям; как говорит Бергсон, восприятие „пропитано“ воспоминаниями»^[10].

В этом же направлении критика ассоциативных теорий нашла отражение в трудах выдающегося британского психолога Ф. Барлетта. В вышедшей в 1932 г. книге «Процесс воспоминания: исследование экспериментальной и социальной психологии» он предлагал полностью отказаться от трактовки этого понятия как возбуждения фиксированных и неизменных следов и воспринимать его как «образную реконструкцию, выстраивающуюся в связи с нашими установками, происходящими от всей совокупности организованных прошлых реакций или опыта»^[11]. Таким образом, эффективность памяти достигается не фотографической точностью, а постоянным отбором опыта и его использованием для того чтобы жизнь приобретала цели и смысл. Барлетт делал шаг от понимания памяти как сугубо индивидуального явления к представлению о нем как социальном феномене.

Другая линия критики ассоциативных теорий памяти шла в русле идей бихевиоризма, широко распространившихся в США в 1920— 30-х гг. Основатель бихевиоризма Дж. Уотсон по-своему трактовал понятие памяти. Стремясь перестроить психологию по образцу естественных наук, пользующихся точными экспериментальными методами, он положил в основу своего психологического учения не сознание, а поведение, которое он отождествлял с наблюдаемыми и скрытыми двигательными реакциями на стимул. Таким образом, как указывал известный педагог и психолог П. П. Блонский, понятие памяти максимально сближалось с условными рефлексами — так в некоторых случаях «ставился знак равенства между „ассоциативной памятью“ и условными рефлексами в учении Павлова»^[12]. В рамках бихевиоризма была выдвинута теория «научения», или формирования в течение жизни новых реакций. Даже мышление представлялось Уотсону скрытой моторной активностью, неким заместителем действия.

Хотя ассоциативные теории памяти в том виде, в каком они представлены в философской и психологической литературе XVIII — начала XX в., представляются сегодня неполными, они не отвергаются в современной психологии. Так, Р. М. Грановская писала: «Быстрее опознается и лучше всего запоминается информация, содержание которой позволяет установить наибольшее число различных ассоциаций с информацией, хранящейся в структуре данной памяти. Тогда любое понятие, активизируясь в результате тех или иных воздействий, обязательно активизирует в ослабленной форме целую систему других понятий, близких к первому по содержанию в том или ином отношении»^[13].

К изучению памяти имеет прямое отношение и теория психоанализа, созданная знаменитым австрийским психиатром 3. Фрейдом в конце XIX — начале XX в. Являясь по методологии своих исследований позитивистом, Фрейд полагал, что открыл закономерности функционирования человеческой психики на основе обращения к ее бессознательному субстрату. Он считал, что наиболее болезненные воспоминания подавляются человеком и, как следствие, забываются сознанием. Однако подавленные желания продолжают оказывать воздействие на сознание и во многих случаях наносить существенный вред психическому здоровью. Метод психоанализа позволил, считал Фрейд, раскрывать и восстанавливать смысл, закодированный в оговорках, остротах, фантазиях, даже в проявлениях импульсивного поведения людей, но, прежде всего, в сновидениях. Идея о том, что сновидения (как и психические патологии) являются бессознательным отражением того, что с людьми происходило и память о чем они утратили, — ключевая в «Лекциях» Фрейда: «Невротические симптомы, как ошибочные действия, как сновидения, имеют свой смысл, и так же, как они, по-своему связаны с жизнью лиц, у которых они обнаруживаются»^[14].

Известный специалист по устной истории П. Томпсон писал о соблазне, которому подвергаются историки, работающие в этом направлении, в плане привлечения концепции психоанализа. Тем не менее, ее прямое использование малопродуктивно: «Изучение всего разнообразия повседневного опыта куда плодотворнее, чем грубое распространение психоаналитической теории индивидуального поведения на целые культуры»^[15]. По утверждению Томпсона, теория памяти Фрейда, включающая идею «подавления воспоминаний», ошибочна и как таковая непригодна для интерпретации в области устной истории, но в ней есть отдельные аспекты, которые привлекают: она «помогает нам внимательнее прислушиваться к нюансам памяти, но не дает ключа от потаенной комнаты». Так, устный историк должен прислушаться не только к тому, что говорится, но и к тому, «о чем умалчивается». Его внимания заслуживает и «терапевтический процесс высвобождения памяти», который может приобрести болезненный характер, если речь идет о травме.

Важным стимулом для развития психологии памяти стало появление в конце 1928 г. книги французского врача П. Жане «Эволюция памяти и понятие времени». По словам Блонского, она находилась «в резком противоречии» со всем течением психологии. В ней шла речь о том, что память — это социальный акт: «Прежние психологи описывали память непосредственно после ощущения и восприятия. Память считалась индивидуальным актом. Я так не считаю, один человек не обладает памятью и в ней не нуждается. Для изолированного человека воспоминание бесполезно»^[16]. Если Робинзон все-таки ведет дневник на своем необитаемом острове, то только потому, что надеется вернуться к людям. Учение Жане о социальной функции человеческой памяти имело в психологии памяти революционный характер, хотя оно вполне может показаться ошибочным в плане отрицания индивидуальной памяти. Скорее перспективный путь интерпретации этого учения состоял в обсуждении характера противоречий и единства понятий «индивидуальная память» и «социальная память». Неудивительно, что работа Жане вызвала интерес у психологов в СССР, где категории «коллективности» и «социальности» имели решающее значение в дискурсе о социалистическом преобразовании.

Говоря об исследованиях в области истории памяти в нашей стране, выделим несколько аспектов. Во-первых, речь идет о создании концепции памяти как социального явления. Это, в частности, нашло выражение в трудах Л. С. Выготского и А. Р. Лурия, посвященных проблемам психического развития ребенка. По их мнению, развитие памяти у детей напоминает процесс развития памяти человечества в целом, от стадии примитивных народов до состояния современного культурного человека. Так, для примитивных народов характерно развитие конкретной памяти, которая с точностью запечатлевает внешние впечатления. Однако в других отношениях память примитивного человека далеко уступает памяти человека культурного. Такая форма памяти называется эйдетической; у культурных народов она распространена большей частью среди детей. Такой вид памяти характеризуется господством наглядных образов и отличается тем, что примитивный человек плохо отделяет восприятие от воспоминания.

Важным фактором в развитии памяти стало появление букв и других знаков-символов. Выготский писал: «Мы можем сказать, что по сходному пути идет и ребенок с той только разницей, что примитивный человек изобретал свои системы запоминания сам, а развивающийся ребенок чаще всего получает уже готовые системы, помогающие ему запомнить, и только включается в них, научается их использовать, овладевает ими и через их посредство трансформирует свои натуральные процессы»^[17].

Другим важным положением, выработанным в отечественной психологии 1920—30-х гг., было положение о влиянии культуры на развитие памяти. У Выготского и Луриа мы обнаруживаем даже термин «культурная» память, которую они отличают от памяти естественной. Несомненно, что частью культуры в цивилизованном обществе являются ценности исторического характера. Они пишут: «Мы нарочно остановились подробнее на функции памяти, потому что она дает нам возможность на конкретном примере иллюстрировать взаимоотношение естественных, заложенных от природы, и культурных, приобретенных в процессе социального опыта, форм деятельности психики. Именно здесь мы видели, как развитие оказалось не простым созреванием, а культурными метаморфозами, культурным перевооружением. И если бы мы теперь хотели рассмотреть память взрослого культурного человека, то должны были брать ее не такой, какой создала ее природа, а такой, какой ее создала культура»^[18].

Не оспаривая этого тезиса по существу, можно указать на известное преувеличение роли «культурности» и недооценку биологического аспекта памяти в трудах этих выдающих советских исследователей. В дискурсивном отношении их труды можно рассматривать как воплощение идеологии, провозгласившей создание «нового человека», следовательно, и возможность влияния на его психику. Недаром в «Этюдах по истории поведения» Выготского и Лурия отмечается, что психология должна включать «всю более или менее рационально организованную систему внешних знаков, помогающих памяти, а с другой стороны, учесть и те коренные изменения, которые вносятся культурным существованием и употреблением известных приемов и во внутренние психологические механизмы»^[19].

Достижением советской психологии была работа П. П. Блонского «Память и мышление» (1935). В ней автор выдвинул и обосновал так называемую генетическую теорию памяти и наметил ряд направлений изучения памяти, которые в дальнейшем стали ведущими. Блонский, в принципе, искал среднюю линию между биологическим и социальным подходами в психологии памяти. Он писал: «Таким образом, и в филогенезе (процесс эволюции человечества. — М. С.) мы имеем все тот же ряд: моторная память — аффективная память (о существовании этого вида памяти Блонский говорит предположительно. — М. С.) — образная память — логическая память в понимании Жане.

Каждый из членов этого ряда следует в определенной последовательности за другим. Так, на основании онтогенетических и филогенетических данных удалось установить, что основные виды памяти являются как бы членами одного и того же последовательного ряда и в филогенезе, и в онтогенезе (процесс развития человека. — М. С.) они развиваются в определенной последовательности друг за другом"^[20].

Как видим, Блонский, как и Выготский, и Лурия, разделял в полной мере идею о социальной обусловленности содержания памяти. Об этом свидетельствует разбор Блонским «Этюдов» Выготского и Лурия, с основной идеей которых он соглашался. Блонский считал огромной заслугой Выготского указание на то, что решающим сдвигом в истории человеческой памяти является пользование знаками и изобретение мнемонических знаков. Однако Блонский добавлял, что для развития человеческой памяти речь играла не меньшую, а большую роль, чем письменность, а также отмечал роль воображения, предшествующего вербальной памяти. Он считал, что речь — это и есть то, через что происходит переход от памяти к мышлению^[21].

Приверженность Блонского социальной концепции памяти подтверждается его анализом упоминавшейся выше книги Барлетта, выводы которого интерпретируются им так: 1) содержание памяти социально обуславливается как интересами той социальной группы, класса и т. д., к которой психологически принадлежит данный субъект, так и доминирующими общественными требованиями; 2) различные социальные группы и исторические эпохи имеют свои особые «шаблоны» воспоминания и запоминания.

Блонский шел дальше Выготского в марксистском истолковании проблемы памяти. Он писал в связи с выводами Бартлета: «Я бы добавил: они (исторические эпохи. —М. С.) отличаются также и силой памяти. О французских белоэмигрантах эпохи Великой французской революции говорили, что они ничего не забыли и ничему не научились. Иными словами, у них было нечто вроде антероградной амнезии в политической области»^[22]. Показательно описание Блонским собственного эксперимента: «Наметив двух субъектов с противоположными классовыми установками (! —М. С.), которые бы наверняка прочитывали весь отдел телеграмм в „Известиях“, расспрашивал их раз в шестидневку о прочитанном. Получились чрезвычайно любопытные результаты. Несмотря на то, что читали они одно и то же, проявилось различие того, что запоминалось ими. Их память как бы подбирала соответствующий материал… Велика была разница и в манере вспоминать: у одного это была скорее репродукция, у другого же — много пропусков и еще больше привнесений»^[23]. Говорить о научной ценности такого опыта говорить трудно: сам выбор участников эксперимента явно диктовался насаждаемой идеологией классового врага как Чужого, однако, он все же указывал на связь между исторической обстановкой и направленностью психологических исследований.

Известный советский ученый, основатель психологической теории деятельности А. Н. Леонтьев выделял два вида памяти человека: низшую (биологическую) и высшую. Первая характеризуется прямым непосредственным запоминанием, осуществляющимся под влиянием прямых стимулов, которые ученый называет стимулами-объектами. Второй основывается на опосредованном запоминании, осуществляемом на основе стимулов-средств. Переход к высшей памяти требует, чтобы элементы внутреннего опыта были в большой мере сформированы, причем в этом Леонтьев главную роль отводит речи: «Именно в речи замыкаются необходимые для опосредованного запоминания связи и создаются намерения». В дальнейшем развитие памяти происходит по двум линиям: по линии усовершенствования средств запоминания, остающихся в форме действующих извне раздражителей, и по линии превращения этих средств запоминания в средства внутренние. Эта вторая линия есть «линия развития, собственно, высшей логической памяти. Как и первая, она непосредственно связана с общим процессом культурного, исторического развития человечества»^[24].

Продолжая предшественников, Леонтьев подчеркивал роль социальной среды как центрального фактора развития человека и связывал работу памяти и деятельность сознания: продуктивность запоминания по существу является побочным результатом сознательной, социально опосредованной деятельности.

Теория деятельности, получившая исключительно широкое распространение в советской психологии, повлияла на изучение памяти. Возражая против ассоциативной теории памяти, П. И. Зинченко утверждал, что непроизвольное запоминание, являющееся результатом воздействия внешних раздражителей и непосредственного запечатления, составляет лишь малую толику процессов памяти. Любое психическое образование (например, ощущение или представление) является не зеркальным пассивным отражением внешнего воздействия, а «результатом отражения, включенного в действенное, активное отношение субъекта к предметам и их свойствам». Он делал вывод, что «положение о несводимое™ запоминания к непосредственному запечатлению имеет важное значение не только для понимания процессов памяти. Оно имеет и более общее, принципиально теоретическое значение для понимания сущности психики, сознания»^[25].

Советский психолог А. А. Смирнов в исследованиях памяти использовал и другую теорию, возникшую в советской психологии 1920— 30-х гг., — теорию установки школы Д. Н. Узнадзе. Он разделял понятия непроизвольного и произвольного запоминания, подчеркивая, что последнее характеризуется мнемической направленностью, т. е. в этом случае имеет место целеполагание, установка на запоминание. Ссылаясь на серию опытов, в ходе которых испытуемых просили припомнить максимально точно факты из их недавнего прошлого (причем задача запоминать не ставилась ни в момент их действий, ни после), ученый утверждал: «Важнейшим условием, определившим запоминание в проведенных опытах, явилось основное русло деятельности испытуемых, основная линия их направленности и те мотивы, которыми они руководствовались в своей деятельности. Наряду с этим наши опыты показали и то конкретное отношение, в каком находилось все, что лучше запоминалось, к основному руслу деятельности испытуемых. Лучше всего запоминалось то, что возникало в качестве препятствия, затруднения в деятельности» (выделено у автора. — М. С.)^[26]. И теория деятельности, и подход на основе теории установки вели к пониманию: не повторение, а выполняемая деятельность и ее мотивы, цели, средства и содержание определяют продуктивность как непроизвольного, так и произвольного запоминания.

Говоря о применимости теории деятельности, в том числе, в проектах по устной истории, следует избегать ее одностороннеапологетической оценки. Об этом предупреждал В. П. Зинченко, назвавший один из разделов своей статьи «Проектирование деятельности или манипулирование ее субъектами?»^[27] Отметив «бедность психологической интерпретации понятия «деятельность», он указал на социальные издержки деятельностного подхода: «Кажущаяся простота деятельности в свою очередь создает иллюзию легкости ее проектирования, конструирования, программирования и управления. И в самом деле, в чем проблема? Поставил цель, предоставил средства, задал результат, создал соответствующую социальную ситуацию или контекст достижения цели, установил правила — нормы, организовал сообщество, разделил обязанности между участниками, внушил «обманы путеводные», пообещал вознаграждение — «замотивировал», назвал организованное сообщество группой, коллективом, орденом, партией, классом, «собором со всеми» — и успех гарантирован. Конечно, для успеха деятельности еще нужен талантливый режиссер, лидер, вождь, менеджер, секреты деятельности которого, впрочем, остаются его секретами… Отсюда один шаг до бессубъектной деятельности, до «человеческого материала», «пушечного мяса» и т. д. На такой «пустяк», как свободная деятельность, можно не обращать внимания…»^[28] Призывая отказаться от тоталитарно-административного представления о деятельности, В. П. Зинченко подчеркивал ее творческий характер, основанный на свободе в постановке цели, выборе средств ее достижения, в определении вида результата.

В 1960;е гг. в психологии утвердилось представление о делении на краткосрочную и долгосрочную память. Такой подход имел много общего с концепцией Джеймса о существовании первичной и вторичной памяти. П. Линдсей и Д. Норман пишут: «Существует явное и убедительное различие между памятью на только что случившиеся события и на события далекого прошлого. О первых мы вспоминаем легко и непосредственно, а вспомнить вторые бывает трудно, и это происходит медленно. Только что происшедшие события еще остаются в сознании, они не покинули его. Однако введение в долговременную память нового материала требует времени и усилий. Извлечение памяти о событиях прошлого также происходит с трудом. Итак, кратковременную память можно охарактеризовать как непосредственную и прямую, а долговременную — как трудоемкую и напряженную»^[29].

Понятие долгосрочной памяти используется в пособиях по устной истории. Например, П. Томпсон, критикуя концепцию Фрейда, замечал: младенческий опыт забывается не потому, что действует механизм подавления воспоминаний, а потому что еще не сформировалась долгосрочная память. Речь здесь идет о том, что самые ранние воспоминания о себе относятся примерно к трехлетнему возрасту.

В 60—80-х гг. XX в. предпринимались попытки смоделировать память. Норман, как и некоторые другие западные психологи (Р. Аткинсон, Р. Шиффрин и другие), для понимания механизмов памяти прибегали к аналогиям между человеческой памятью и искусственными системами памяти — что не удивительно в эпоху начинавшейся «информационной революции». Так, в качестве примера он говорил о проектировании библиотечной системы. Позднее «блочные» модели памяти были подвергнуты критике в ходе эмпирических исследований.

Однако и другой возникший во второй половине XX в. подход к определению модели памяти, «иерархический», основанный на теории уровней переработки информации (Ф. Крейк, Р. Локарт и др.), подвергается столь же сильной критике. Хотя его сторонники говорят о переориентации исследований от описания структурных компонентов к описанию логики активных процессов памяти, оппоненты утверждают, что принципиальных отличий от трехкомпонентных моделей здесь нет. «Иерархический» подход представлен работами Р. Клацки. В них память рассматривается с точки зрения информационных процессов в рамках когнитивной психологии, подчеркивается значение иерархически организованной системы познавательных процессов. Она пишет: «При изучении памяти как компонента познавательной деятельности главный акцент значительно смещается по сравнению с ассоцианистским подходом. Прилагательное „когнитивный“, происходящее от слова cognitio, т. е. „знание“, подчеркивает, что речь идет о психических процессах, а не просто о стимулах и реакциях. Именно этот сдвиг — переход от представления о пассивной системе, воспринимающей стимулы и автоматически создающей цепи „стимул-реакция“, к понятию о психической активности — характеризует когнитивные теории памяти… Таким образом, термин „переработка информации“ (который те, кто занимается психологией познания, позаимствовали у специалистов по вычислительным машинам) охватывает все аспекты активного взаимодействия человека с информацией об окружающем мире»^[30]. Используя термины из кибернетики (кодирование, хранение, извлечение), Клацки применяет их при рассмотрении человеческой памяти.

Клацки затрагивала такой аспект психологии памяти, как забвение. К вопросу о причинах забвения в краткосрочной памяти обычно подходят с двух альтернативных точек зрения: забывание рассматривается либо как пассивное угасание следов с течением времени, либо интерференция. В отличие от угасания, пассивного по своему характеру, интерференция активна в том смысле, что связывается с появлением в памяти новой информации, что и ведет к ослаблению прежних следов. Сама Клацки придерживается теории интерференции: «Причиной забывания служит поступление в КП новых элементов. Мы можем также допустить, что степень забывания зависит от сходства этих новых элементов с первоначальными»^[31].

Интерференция, по Клацки, определяет процесс забывания и тогда, когда речь идет о долговременной памяти. Опираясь на теорию ассоциативно-сетевой структуры ДП (долгосрочной памяти), она пишет: «Процесс поиска от каждой ячейки начинается по тем путям, которым предоставлен высший приоритет, и продолжается в соответствии с порядком очередности либо до тех пор, пока не будет найдено соответствующее предложение в ДП, либо пока не пройдет определенное время, после чего поиск прекращается. Произвести поиск по всем путям невозможно, так как это заняло бы слишком много времени. Если мы предположим, что очередность зависит от относительной давности тех или иных путей, то тем самым получим механизм ретроактивного торможения. Пути, соответствующие недавно полученной информации, будут иметь высший приоритет, и поиски таких путей будут приводить к нахождению более удачных соответствий, чем поиски путей, которые использовались в более давние сроки (эти пути „погребены“ под более свежими путями). Это означает, что приобретение новой информации ухудшает память на информацию, приобретенную ранее, и создает таким образом ретроактивное торможение»^[32].

В современной философской и психологической литературе забывание рассматривается как оборотная сторона памяти, а не как ее нарушение или дисфункция. Это видно, например, в книге французского философа П. Рикера, писавшего, в частности, о конструировании нарратива как способе манипулирования памятью: «Всегда можно рассказать по-другому, о чем-то умалчивая, смягчая акценты, различными способами рефигурируя участников действия, как и контуры самого действия… Средства рассказа становятся ловушкой, коль скоро власть предержащие избирают такой способ построения интриги и навязывают канонический рассказ при помощи запугивания или подкупа, страха или лести. Здесь действует хитроумная форма забвения, причина которой коренится в лишении социальных акторов изначально имеющейся у них возможности рассказывать о себе. Но такое лишение тесно связано с тайным сообщничеством, делающим из забвения полупассивную, полуактивную форму поведения, как это видно в забвении, принимающем вид уклонения или лицемерия, и в свойственной ему стратегии избегания, где мотивом является смутное желание не получать сведений, не ведать о зле, совершаемом вокруг, короче, желание не знать»^[33]. Это убедительное утверждение помогает понять явление, с которым часто сталкиваются историки — нежелание вспоминать трагические и травматические ситуации.

Вопрос о механизмах забвения затрагивается в новейших исследованиях по автобиографической памяти. Так, В. В. Буркова, О. В. Митина, Е. В. Янченко обратили внимание на то, что пик жизненных воспоминаний приходится на возраст между 15 и 30 годами на фоне относительно низкого количества событий, относившихся к другим возрастным периодам. Это, казалось, противоречит классическому закону Эббингауза, предполагающему монотонно угасающую функцию зависимости количества воспоминаний от времени. На основе эмпирических исследований эти авторы доказывают, что в качестве интериоризированных идеальных средств, формирующих автобиографическую память, выступают культурные жизненные сценарии (как типичной, так и идеальной жизни)^[34].

Среди новейших трудов, актуальных в контексте изучения устной истории, выделим работы московского психолога В. В. Нурковой, посвященные автобиографической памяти. Она определяет автобиографическую память как «субъективное отражение пройденного человеком отрезка жизненного пути, состоящее в фиксации, сохранении, интерпретации и актуализации автобиографически значимых событий и состояний, определяющих самоидентичность личности как уникального, тождественного самому себе психологического субъекта»^[35].

Нуркова называет три типа функций автобиографической памяти. Приводим ее классификацию, обратив внимание на интерпсихологические функции в контексте социального значения автобиографической памяти. Итак, первая, интерпсихологическая группа функций включает: поддержание связей с разными социальными группами («социальная мимикрия») — при помощи автобиографических историй налаживаются и поддерживаются социальные контакты, эти истории позволяют стать «своим» в любом окружении; происходит достижение социальной солидарности или отторжение, воспоминания позволяют пережить единение на уровне от семьи до нации и человечества в целом, а также противопоставить свою социальную группу иной, не имеющей аналогичного опыта; осуществляется передача своего опыта жизни и ценностей подрастающему поколению; устанавливаются межличностные контакты (уровень «сокровенности» рассказываемого автобиографического эпизода определяет границы интимности); предсказывается поведение других людей по аналогии с событиями собственной жизни; происходит постижение, проникновение, чувствование эмоционального состояния другого человека и трансляция своего эмоционального состояния другому (другим).

К числу интрапсихологических функций относится саморегуляция (вспомнить, чтобы стало легче на душе); формирование Я-концепции на основе анализа и ревизии зафиксированных в автобиографической памяти случаев из жизни, из которых следует вывод (реалистичный или нереалистичный) о характере и свойствах собственной личности; осознанное построение или выбор индивидуально приемлемых жизненных стратегий; установление интервалов самоидентичности личности (определение человеком ключевых моментов своего развития через периодизацию своего жизненного пути).

Наконец, третья группа включает экзистенциальные функции: самопознание посредством автобиографического анализа; смыслообразование, т. е. определение своего предназначения; самоопределение, то есть выработка позиции в экзистенциальной ситуации; функция исторической и культурной соотнесенности (вписывание себя как личности в культуру и историческую эпоху); функция осознания уникальности своей жизни; функция финальной интеграции личности («вся жизнь прошла перед глазами»)^[36]. Как видим, все эти группы имеют значение в процессе рассказывания о своей жизни.

Как отмечают В. В. Нуркова и К. Н. Василевская, относительное представление прошлого-настоящего-будущего в психической жизни человека не является стабильным, а зависит от ряда факторов. По их мнению, у пожилых временная трасспектива (сквозное видение из настоящего в прошлое и будущее) сужается за счет сокращения структурного компонента будущего, у них преобладает ориентация на прошлое, что объясняется не столько процессами старения, сколько переносом акцента в функционировании личности с перспективной самореализации на сохранение достигнутого.

Другой пример сужения трасспективы — у лиц, находящихся в ситуации предварительного тюремного заключения. Как полагают эти авторы, для лиц, находящихся в трудной жизненной ситуации, характерен феномен обеднения прошлого, заключающийся в сокращении объема автобиографического материала и обеднении тематики истории жизни; феномен утраты детства, состоящий в сдвигании границы первого доступного для воспроизведения воспоминания с возраста преодоления детской амнезии к подростковому; феномен онтологизации настоящего, отличающий настоящий этап жизни от других незавершенностью, пластичностью, открытостью для работы личности^[37]. Авторы утверждают, что автобиографическая память играет значительную роль в преодолении кризисных ситуаций различного рода.

Память о прошлом редко эмоционально нейтральна. А. Н. Лук писал: «Взаимодействие чувств и памяти проявляется также и в том, что эмоционально окрашенные сведения запоминаются скорее и прочнее тех сведений, которые безразличны и оставляют человека равнодушным. Это постоянно учитывают педагоги при отборе учебного материала… Существенная черта взаимоотношений чувств и памяти состоит в том, что работа памяти порождает эмоциональные переживания: отказ памяти вызывает отчетливо неприятное чувство. И наоборот, когда удается после некоторой заминки извлечь из памяти то, что вначале не поддавалось припоминанию, человек испытывает радость, мимолетное удовольствие, даже если содержание припоминаемых сведений чувственно-нейтральное»^[38].

Можно ли считать, что современная наука раскрыла закономерности функционирования памяти? Можно согласиться с выводом, сделанным А. Ю. Агафоновым: «При колоссальном эмпирическом материале, который накоплен в психологии памяти, и существовании к настоящему времени десятков теоретических моделей обращает на себя внимание то обстоятельство, что в этой сфере психологического знания фактически не открыты законы функционирования памяти, хотя и обнаружено несколько интереснейших экспериментальных фактов… Несмотря на существующее множество подходов к изучению памяти, по сей день нет ясного понимания того, как сохраняется информация с течением времени, каким образом происходит узнавание и воспроизведение, как организована структура сличения непосредственной информации и следообразований памяти, какую роль играют мнемические механизмы при реализации актуального познавательного акта»^[39].

В нейрофизиологии также нет убедительной теории, раскрывающей функционирование памяти: «Несмотря на повышенный интерес к проблеме памяти со стороны специалистов непосредственно в области функционирования мозга — нейрофизиологов, до сих пор не существует большого разнообразия теорий. Для объяснения процессов памяти нейрофизиологией обычно предлагаются основанные на классах нейронных механизмов теория поля, теория соответствия свойств и голографическая теория»^[40].

Тем не менее имеющиеся научные данные из области психологии могут способствовать определению условий работы устного историка. К ним относятся: представление о памяти как «воображении», связанное с тем, что память не является простым «слепком» прошлых событий, даже восприятие «пропитано» прежними воспоминаниями; положение о социальном характере памяти, о том, что продуктивность запоминания — побочный результат сознательной, социально опосредованной деятельности; положение о связи между памятью и деятельностью, о том, что не повторение, а вовлечение в деятельность определяет продуктивность запоминания; тезис об эмоциональной окрашенности культуры памяти; положение о роли ассоциаций, т. е. действий, ощущений и чувств, вызывающих восстановление связей, определяющих функционирование памяти.

В. Йоу приводил ряд определений автобиографической памяти, указывающих на ее «персональный, долгосрочный характер» и ее значение для самоопределения человека. Он указывал на ряд выводов, сделанных в психологии и культурной антропологии, важных для устных историков. Один из них касается того, насколько возможно доверять памяти пожилых людей. Если раньше считалось, что с годами память существенно слабеет, то последние исследования показывают, что это далеко не всегда так.

Многое зависит от состояния человека. Люди, которым за семьдесят, восемьдесят и даже девяносто, обнаруживают способность к таким же ярким воспоминаниям, что и молодые, при условии если они не переживают депрессии и здоровы, а интервьюеры задают им открытые вопросы. Главным в процессе сохранения информации является не возраст, а важность, значимость информации для человека. Другие исследования психологов показали: большая часть информации забывается в ближайшие сутки, другая большая часть в течение следующих трех — пяти лет, зато оставшаяся информация сохранятся пятьдесят лет и дольше^[41].

Концепция коллективной памяти (определяемой также близкими понятиями «социальная память», «культурная память», «историческая память»), пришедшая из социологии, требует хотя бы краткого рассмотрения, когда речь идет об устной истории^[42]. Современные научные исследования показывают, что граница между индивидуальным и коллективным в работе человеческой памяти в большой мере размыта. Как писал Йоу, автобиографической памяти «присущ в высшей степени персональный и идиосинкразический характер, но только в заданных социальных и культурных границах»^[43]. Вслед за психологами, антропологами и социологами историки стали шире применять понятие коллективной памяти, «обозначая им комплекс разделяемых данным сообществом мифов, традиций, верований, представлений»^[44].

Л. П. Репина так пишет о соотношении понятий «коллективная память» и «историческая память»: «Коллективная память» чаще всего трактуется как «общий опыт, пережитый людьми совместно» (речь может идти и о памяти поколений), или как групповая память. «Историческая память понимается как коллективная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание группы), или как социальная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание общества), или в целом — как совокупность донаучных, научных, квазинаучных и вненаучных знаний и массовых представлений социума об общем прошлом. Высокая востребованность понятия „историческая память“ во многом объясняется как его собственной „нестрогостью“ и наличием множества дефиниций, так и текучестью явления, концептуализированного в исходном понятии „память“. Вся терминология памяти характеризуется многозначностью. Память может включать что угодно — от спонтанного ощущения до формализованной публичной церемонии»^[45].

Обратим внимание: историческая память — не просто канал передачи сведений о прошлом, это «важнейшая составляющая самоидентификации индивида, социальной группы и общества в целом, ибо разделение оживляемых образов исторического прошлого является таким типом памяти, который имеет особенное значение для конституирования и интеграции социальных групп в настоящем»^[46].

Приведем также полезное определение, которое дает современный американский автор А. Мегилл: «Коллективная память возникает в том случае, когда множество людей участвуют в одних и тех же исторических событиях. Тогда можно говорить о том, что эти люди имеют „коллективную“ память о данных событиях, но не в смысле некой надындивидуальной памяти — поскольку нет „памяти“ вне индивидов, — но в том смысле, что каждый человек имеет (в границах своего собственного сознания) образ, опыт или гештальт, который пережили также и другие люди. Кроме того, эти образы, или гештальты в большой мере совпадают, иначе память не была бы коллективной»^[47].

Наконец, говоря о терминологии, отметим близкое к «исторической памяти» понятие «историческое сознание». Воспользуемся определением, данным в свое время известным социологом Ю. Левадой: «Этим понятием охватывается все многообразие стихийно сложившихся или созданных наукой форм, в которых общество осознает (воспринимает и оценивает) свое прошлое, — точнее, в которых общество воспроизводит свое движение во времени»^[48]. Следовательно, историческое сознание может использоваться как синоним исторической памяти, однако, в целом это более широкое понятие, так как включает память как «стихийный» феномен и одновременно научно-историографические представления о прошлом. Историческое сознание предполагает наличие, по меньшей мере, элементов рефлексии относительно собственных представлений о прошлом.

Хотя психологи иногда выражают скептическое отношение к концепции коллективной памяти, нам ближе точка зрения П. Рикера, который высказывался уклончиво относительно «обескураживающей дилеммы», носит ли память личный или коллективный характер. Он предлагал избегать альтернативы «или-или»: «Не существует ли между двумя полюсами — индивидуальной и коллективной памятью — промежуточного плана референции, где конкретно осуществляется взаимодействие между живой памятью индивидуальных личностей и публичной памятью сообществ, к которым мы принадлежим? Это план отношения с близкими, которым мы вправе вполне определенно атрибутировать память»^[49]. Не в этих ли словах маститого ученого следует искать истоки популярности семейной истории?

В некоторых работах, затрагивающих проблему коллективной памяти, например, в упоминавшейся книге В. Йоу, говорится о делении ее на память официальную и память народную, рассматриваемые как антиподы. К коллективной памяти применимы многие разработанные психологами идеи, в том числе о забвении как оборотной стороне памяти. Приведем один пример — память о Великой Отечественной войне, безусловно, составляющая у нас огромный пласт устной истории. Если считать обоснованным представление о двух формах памяти об этой войне («война как травма» и «война как победа»)^[50], то именно они представляют основу для рассуждения о причинах вытеснения первой из них из массового сознания народа. Представление о прошедшей войне как об огромной по масштабам травме преобладало в 50—60-х гг. XX в., когда большая часть взрослого населения имела непосредственный опыт войны на фронте или в тылу. Вторая форма памяти («память как победа») конструировалась, начиная со второй половины 60-х гг., преимущественно по идеологическим мотивам (мемориалы, политическая коммуникация в дискурсе о войне и др.), и является сейчас доминирующей. Не в этом ли, например, причина довольно широкого неприятия романа В. П. Астафьева «Проклятые и убитые» (в том числе и ветеранами войны), поскольку он апеллировал к первой, уже в основном утраченной, форме памяти о войне?

Как бы то ни было, в социологии объяснение явления «утраты памяти» носит в целом идеологический характер и связывается с пропагандистской политикой государства. Не отрицая значения этого фактора полностью, можно предположить: такая политика была относительно успешной, потому что объективно отразила отмеченные в психологии закономерности забывания. Угасание прежней «памяти-травмы» происходило под воздействием естественного течения времени, приводившего к уходу представителей военного поколения и ослаблению следов военной памяти. Интерференция «памяти как победы» создавала новые соответствия, «оттеснявшие» прежние на периферию памяти. Что воздействовало в большей степени, угасание или интерференция? Точный ответ здесь, как и в психологии индивида, невозможен: «Идеальный эксперимент неосуществим, так как невозможно представить ситуацию, в которой испытуемый не делал бы абсолютно ничего»^[51], — на получение новой информации неизбежно уходит время.

В заключение отметим: хотя связь индивидуальной и коллективной памяти не вызывает сомнений, сам характер такого взаимовлияния остается до конца неясным и по-разному оценивается различными учеными.

Задания и вопросы

Задание 1. Раскройте эволюцию и сущность психологических теорий памяти.

Задание 2. Обсудите в группе следующие вопросы. В какой мере и в каком смысле память может рассматриваться как социальное явление? Каково соотношение «биологического» и «культурного» в функционировании памяти? В чем состоят преимущества и слабости деятельностного подхода к изучению памяти? Как происходит припоминание прошлых событий? Как «действует» автобиографическая память?

Задание 3. В современной психологической литературе установлено влияние эмоций на функционирование памяти. Психолог Б. И. Додонов предложил следующую классификацию эмоций, выделяя те из них, которые придают непосредственную ценность самому процессу деятельности субъекта^[52]. Он называл десять типов эмоций: 1. Альтруистические, связанные с потребностью в содействии, помощи, покровительстве другим людям. 2. Коммуникативные, возникающие на основе потребности в общении. 3. Глорические, связанные с потребностью в самоутверждении и славе. 4. Праксические, т. е. связанные с деятельностью, возникающие в ее ходе, порожденные ее успешностью или трудностями. 5. Пугнические эмоции вытекают из потребности в преодолении опасности, на основе которой позднее возникает интерес к борьбе. 6. Под романтическими эмоциями подразумевается стремление к необычайному, необыкновенному, таинственному. 7. Гностические эмоции связываются с потребностью в получении новой информации и ее упорядочении (когнитивная гармония). 8. Эстетические эмоции отражают потребность человека в гармонии с окружающим. 9. К гедонистическим относятся эмоции, связанные с удовлетворением потребности в телесном и душевном комфорте. 10. Акизитивные эмоции возникают в связи с интересом к накоплению, «собиранию» вещей, выходящему за пределы практической нужды в них.

Используя данную классификацию, определите, какого рода эмоции особенно влияют на память.

• [1] Норман Д. Память и научение. М, 1985. С. 13.
• [2] Цит. по: Век памяти, память века. Опыт обращения с прошлым в XX столетии. Челябинск, 2004. С. 12.
• [3] Такое определение памяти дает видный французский психолог Ц. Флорес: Психология памяти / под ред. Ю. Б. Гиппенрейтер и В. Я. Романова. М., 1998. С. 583.
• [4] Бэн А. Психология. Т. 1. М., 1902. С. 241—245.
• [5] Психология памяти / под ред. Ю. Б. Гиппенрейтер и В. Я. Романова. М., 1998.С. 245.
• [6] Психология памяти. С. 243—244.
• [7] Там же. С. 201—202.
• [8] Психология памяти. С. 220.
• [9] Там же. С. 272—273.
• [10] Блауберг И. И. А. Бергсон о временной организации сознания // Мир психологии.2001. № 1. С. 57.
• [11] Цит. по: Нуркова В. В. Свершенное продолжается: Психология автобиографической памяти личности. М., 2000. С. 256—257.
• [12] Блонский П. П. Память и мышление. СПб., 2001. С. 26.
• [13] Грановская Р. М. Восприятие и модели памяти. М., 1974. С. 220—221.
• [14] Фрейд 3.

  Введение

  в психоанализ. Лекции. М., 1989. С. 163.

• [15] Томпсон П. Голос прошлого. Устная история. М., 2003. С. 180.
• [16] Психология памяти. С. 378.
• [17] Психология памяти. С. 409.
• [18] Психология памяти. С. 419.
• [19] Там же. С. 419.
• [20] Блонский П. П. Указ. соч. С. 36.
• [21] Там же. С. 199.
• [22] Блонский П. П. Указ. соч. С. 194.
• [23] Там же. С. 193—194.
• [24] Психология памяти. С. 425—426.
• [25] Там же. С. 474.
• [26] Там же. С. 485—486.
• [27] Зинченко В. П. Психологическая теория деятельности («воспоминания о будущем») // Мир психологии. 2001. № 1.
• [28] Там же. С. 248.
• [29] Психология памяти. С. 488.
• [30] Клацки Р. Память человека. Структуры и процессы. М., 1978. С. 10—11.
• [31] Клацки Р. Память человека. Структуры и процессы. С. 111.
• [32] Там же. С. 215.
• [33] Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004. С. 619—620.
• [34] Нуркова В. В., Митина О. В., Янченко Е. В. Автобиографическая память: «сгущения» в субъективной картине прошлого // Психологический журнал. 2005. Т. 26. № 2.
• [35] Нуркова В. В. Свершенное продолжается: психология автобиографической памятиличности. М., 2000. С. 19.
• [36] Буркова В. В. Свершенное продолжается: психология автобиографической памятиличности. С. 64—74.
• [37] Нуркова В. В., Василевская К. Н. Автобиографическая память в трудной жизненнойситуации // Вопросы психологии. 2003. № 5.
• [38] Лук А. Н. Эмоции и личность. М., 1982. С. 66—67.
• [39] Агафонов Л. Ю. Подходы к изучению памяти: историко-психологический анализ // Журнал прикладной психологии. 2004. № 6. С. 37.
• [40] Свирепо О. А. Проблема культурной памяти в свете естественнонаучных представлений // Век памяти, память века. Опыт обращения с прошлым в XX столетии. Челябинск, 2004. С. 53.
• [41] Yow V. R. Recording Oral History: A Guide for Humanities and Social Sciences. WalnutCreek, 2005. P. 38.
• [42] См. подробно: Соколова M. В. Теоретические основы изучения историческойпамяти. Ярославль. 2008.
• [43] Yow V. R. Op. cit. Р. 36.
• [44] История и память / под ред. Л. П. Репиной. М., 2006. С. 22.
• [45] Репина Л. П. Историческая память и современная историография // Новаяи новейшая история. 2004. № 5. С. 42.
• [46] История и память. С. 23—24.
• [47] Мегилл А. Эпистемология истории. М., 2007. С. ИЗ.
• [48] Цит. по: История и память. С. 16.
• [49] Рикер П. Указ соч. С. 18А—185.
• [50] См., напр.: Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Неприкосновенный запас. 2005. № 2—3; Ферретги М. Непримиримая память: Россия и война. Заметки на полях спора на жгучую тему // Там же. См. также: Емельянова Т П. Социальное представление как инструмент коллективной памяти (на примере воспоминанийо Великой Отечественной войне) // Психологический журнал. 2002. Т. 23. № 4.
• [51] Клацки Р. Указ. соч. С. 109.
• [52] Додонов Б. И. Эмоция как ценность. М., 1978. С. 109—122.