Краткий обзор основных проблем судебной психологии

Под судебной психологией мы понимаем совокупность научно-психологических знаний, направленных на освещение, постановку и экспериментальную проверку процессуальных психологических проблем.

Сюда войдут и психология свидетельских показаний, психология обвиняемого, затем психология всех участников процесса (обвинителей, защитников, экспертов, секретарей, гражданских истцов и т. д.), психология самого суда и судейской работы, а затем целый ряд проблем, возникающих при рассмотрении судебной аудитории в тесном и широком смысле слова, т. е. как присутствующей на суде в качестве «публики», так и той, которая, не присутствуя на суде, охвачена интересом к процессу, в частности роль прессы при обнаружении и разрешении уголовных дел, психология «атмосферы громких процессов», вопрос о пределах исследования в уголовном суде, о различных презумпциях и их роли, в частности о роли «презумпции невиновности», о формах и видах суггестии и нроч.

Судебная психология является частью прикладной психологии, причем прикладная психология противопоставляется теоретической психологии.

Под прикладной психологией мы понимаем ту часть психологии, которая не только пытается сделать полезными для разных областей жизни выводы психологии, но в самой своей экспериментальной технике исходит из подражания жизненным ситуациям.

В четырех направлениях шло до сих пор развитие прикладной психологии: она оказалась прежде всего плодотворной в педагогике, затем в медицине, в хозяйственной жизни и, наконец, в области судебного дела.

Первыми своими успехами судебная психология обязана экспериментальным работам, касавшимся вопросов, возникавших в связи с определением достоверности свидетельских показаний. Нет ничего удивительного, что взоры экспериментаторов обратились в эту сторону. Свидетельские показания, как доказательственный материал, приобрели совершенно исключительное значение в современном западноевропейском уголовном процессе. Эта нереоценка свидетельского доказательственного материала явилась естественной реакцией против взгляда, лежавшего в основе инквизиционного процесса, что «царицей доказательств» является собственное сознание подсудимого. Инквизиционный процесс на этом основании, как известно, узаконил пытку. Новейший уголовный процесс, отменив формальную теорию доказательств, допрашивая свидетелей в условиях устности и гласности, пришел к ошибочному выводу, что полученные таким путем показания дают максимальное приближение к истине. Вместе с тем вопрос о психологии обвиняемого отошел на второй план. Психология занялась, в первую очередь, как мы указывали, не обвиняемым, а преступником и проблемой преступления, т. е. зависимостью преступления от различных общественных, политических, экономических и биопсихологических факторов. Эти исследования, посвященные криминальной психологии в подлинном смысле слова, в конце концов вызвали к жизни, в частности у нас, особые учреждения — Институты по изучению проблемы преступления и личности преступника. Проблема же психологии обвиняемого отошла, повторяем, далеко на второй план.

Если при существовании инквизиционного процесса «дело задыхалось в потоке чернил», между свидетелем или обвиняемым и судом, в качестве средостения, стояли мертвые документы в виде всевозможных протоколов допроса, если свободную оценку доказательств заменял их безжизненный счет, если сознание у обвиняемого исторгалось пыткой, — то построенный на новых началах, несомненно более совершенный и гуманный процесс также оказался не без недостатков. Выдвинув свидетельские показания как почти единичный доказательственный материал, на котором должен строиться приговор, законодатель не заметил, что предлагает суду опереться на шаткий и непрочный фундамент. Прежде всего «свободная оценка доказательств» предоставляла судье руководствоваться исключительно своей интуицией и житейским опытом, — и весь гворчсски-мыслительный процесс по оценке доказательств и установлению их достоверности оказался изъятым из-под какого бы то ни было контроля. Суд оказался как бы на пустом месте, отданный во власть случайных настроений, рутины, профессиональных предрассудков и личных откровений.

Затем, процессуальный закон в числе многих фикций, какие выдвинула юридическая мысль и которые должны быть вскрыты на фоне изучения реальной деятельности суда, создал идею безличного, отвлеченного свидетеля, без учета его классовой принадлежности, среды, индивидуальных особенностей, пола и возраста, в предположении, что свидетель всегда либо сознательно лжет — и тогда подлежит уголовной ответственности, о чем и предупреждается, либо говорит правду — тогда его показание можно смело класть в основу приговора.

Нет ничего удивительного, что взоры научных работников — и в первую голову психологов — обратились в сторону изучения условий, при которых свидетельские показания могут обрести ценность настоящего доказательственного материала, а также в сторону изучения свидетельских показаний и их носителей, как таковых — с точки зрения того, отвечают ли действительности и в какой мере те или другие их высказывания.

Стали исследовать экспериментальным путем внимание, особенности восприятия, память, способность запоминания и припоминания, зависимость показания от пола, возраста, среды и проч., от условий, при которых свидетель сделался очевидцем происшествия, — и от условий, при которых дает свои показания, — и постепенно эти экспериментальные исследования выросли в важную ветвь судебной психологии — в «психологию свидетельских показаний», имеющую уже свою довольно большую литературу.

Однако, вот что замечательно: именно в эту область, в оценку свидетельских показаний, поскольку речь идет о нормальных и взрослых свидетелях, суд не пожелал допустить психолога в качестве эксперта — и эта цитадель, где окопалось стремление к «свободной оценке» доказательств, практически еще наукой не завоевана…

Я не могу дать здесь историю тех научных усилий, которые в конце концов выросли в учение о психологии свидетельских показаний. Мой краткий очерк этого не допускает.

Однако не могу не отметить, что вопросом о достоверности свидетельских показаний занялся еще знаменитый математик Лаплас в своем «Опыте философии теории вероятности», вышедшем в 1812 г. Он изучает вероятность свидетельских показаний наряду с вероятностью исходов выборов, резолюций в собраниях, судебных приговоров. Его подход, правда, не психологический, а математический, но и психологические вопросы также его занимают, а главное — соображения Лапласа интересны как попытка внести научные приемы в оценку свидетельских показаний.

Элементы вероятности того, что данное показание отвечает действительности, по Лапласу, слагаются: 1) из вероятности самого события, о котором повествует свидетель, и 2) из четырех гипотез в отношении высказывающегося: свидетель не ошибается и не лжет, свидетель не лжет, но ошибается, свидетель не ошибается, но лжет, и, наконец, свидетель и лжет и ошибается…

В настоящее время анализом достоверности свидетельских показаний занимается не теория вероятности, а наука уголовного процесса, с одной стороны, а главное экспериментальная психология и психопатология — с другой.

Из пионеров чисто психологического анализа я считаю необходимым назвать, кроме Г. Гросса, еще А. Вине. Однако только работы В. Штерна ввели проблему свидетельских показаний в план проблем современной экспериментальной научной психологии. Интерес представляет также созданный Вертгеймером и Клейном в 1904 г., затем значительно усовершенствованный так называемый ассоциативный эксперимент, о котором мы будем иметь возможность говорить еще впоследствии.

Припомним, как следователь дореформенного процесса Порфирий у Достоевского в его «Преступлении и наказании» добивается сознания у Раскольникова, считая психологию, с которой приходится оперировать при анализе свидетельских показаний, — «палкой о двух концах».

При этом Достоевский тут же приводит пример самооговора со стороны маляра Митьки («эк торопится!») — значит, он понимал опасности, связанные с собственным сознанием и оценкой его достоверности.

Сознание, как известно, считается по современным правовым воззрениям доказательством только тогда, если оно дано добровольно и если оно согласуется со всеми остальными обстоятельствами дела.

Однако переоценка в современной уголовно-процессуальной доктрине роли и значения свидетельского показания идет рука об руку с недооценкой собственного сознания обвиняемого, конечно, если оно дано в условиях, исключающих какое бы то ни было принуждение.

Мы не можем не отметить, что психологическое изучение сознания, оговора и самооговора со стороны обвиняемого является у нас особенно существенным и первоочередным по двум причинам: 1) сохраняя в неприкосновенности доктрину о примате в процессе свидетельских показаний, как основного доказательства, мы в действительности центр тяжести судебного (и не только судебного) разбирательства перенесли на показания обвиняемых, 2) в связи с принятой нами теорией опасного состояния и в связи с нашими социальнополитическими взглядами у нас гораздо шире поставлено обследование личности обвиняемого. Впрочем, к сожалению, как мы уже упоминали, изучение преступника и проблемы преступления даже у нас отодвинуло на второй план изучение личности обвиняемого в уголовном суде…

Однако, не касаясь пока спорного вопроса о пределах исследования личности обвиняемого в уголовном процессе, не ломая существующих на этот счет традиций, мы покажем, как в определенных случаях в этой области осуществляется помощь эксперта-психолога.

Мы имеем ряд интересных экспертиз, касающихся обвиняемого, его переживаний, его показаний и того исключительного по своему значению процессуатьного акта, который именуется сознанием…

Что именно психология обвиняемого имеет для суда первостепенное значение, видно из того, какое огромное место всякий уголовный кодекс, а наш в особенности, уделяет чисто психологическим понятиям, — как в общей, так и в особенной части. В законе мы встречаем такие психологические термины, связанные с отдельными переживаниями подсудимого или с психологическим влиянием на пего окружающей обстановки (отчасти также с переживаниями жертвы преступления): «корыстные или низменные побуждения (или отсутствие таковых и наличие других, противоположных им побуждений, которые закон не перечисляет), «особая жестокость, насилие или хитрость», «влияние угрозы, принуждения, зависимости», «состояние голода, нужды, влияние стечения тяжелых личных или семейных условий», «беспомощное положение», «обман» и г. д. Я не говорю уже о таких понятиях, как умысел, неосторожность, необходимая оборона и проч.

Вся эта терминология, несомненно, изменится, когда к судебной работе и к уголовному законодательству ближе подойдут работники психологической науки.

Огромное процессуальное значение имеют, как я указывал, показания подсудимого и тот своеобразный, совершенно исключительный по важности акт, который именуется сознание обвиняемого (подсудимого).

В двух направлениях вопрос о сознании интересовал психологов, но оба эти направления идут мимо психологии сознания как добровольного акта, имеющего определенное судебно-доказательственное значение. Речь идет, во-первых, о так называемом ассоциативном эксперименте или о выяснении скрываемых сведений (другое обозначение — диагностика причастности к преступлению) и, во-вторых, о применении гипноза^[1].

Мы решительно высказываемся против применения обоих методов к подсудимому в интересах получения от него сознания. Процессуальное положение обвиняемого согласно нашим современным правовым воззрениям таково, что все меры принуждения для получения сознания должны быть отброшены. Подсудимый имеет право на молчание, даже на ложь (впрочем, последний вопрос нуждается в особой дискуссии). Даже если он дал согласие подвергнуться ассоциативному эксперименту или гипнозу, этим согласием соблазняться нельзя, потому что добровольность этого согласия всегда будет под сомнением.

Кроме того, оба метода не точны и результаты, полученные таким путем, не смогут считаться бесспорными.

Этим, конечно, нисколько не умаляется роль и значение, например, ассоциативного эксперимента в других случаях в интересах разрешения различных научно-криминалистических задач.

Вообще, нужно особенно подчеркнуть, что успехи судебной психологии немыслимы вне самого близкого сотрудничества психологов, судебных работников, педологов, психиатров, криминологов и проч.

Кроме того, одной из плодотворных форм сотрудничества психологов с судебными работниками является также участие психолога на суде в качестве эксперта: для этого, однако, необходимо, чтобы судебные работники были знакомы с судебной психологией и знали, по каким делам и в каких случаях им может помочь и оказаться полезным эксперт-психолог.

Сознание преступника — явление двустороннее: оно предполагает лицо, которому сознаются. Таким образом, вопрос о сознании приводит нас к уже чисто судебно-психологической проблеме, к вопросу о технике и психотехнике допроса. Вне понимания последней невозможно понимание сознания и его «добровольности». Психотехника же допроса поможет устранить все виды незаконного и нежелательного «нажима» на обвиняемого в интересах получения от него сознания.

Только таким путем мы поставим на надлежащее место процессуальное значение сознания обвиняемого. Сейчас получается крайне вредный разрыв между теорией и практикой: на практике все еще продолжает господствовать взгляд на собственное сознание, как на «венец доказательств», более или менее лицемерно скрываемый. В теории же отвращение, вызванное методом получения сознания при гак называемом инквизиционном процессе, привело к тому, что личность подсудимого и акт величайшего процессуального значения — собственное сознание — почти выпали из поля зрения судебной психологии.

Не уделила судебная психология до сих пор достаточного внимания и такому важному судебному доказательству, как оговор одного подсудимого другим подсудимым. Оговор — это тот случай, когда подсудимый в отношении других подсудимых выступает в качестве свидетеля. Однако условия достоверности этого «свидетельского показания» иные, чем у обычного свидетеля — и эти особенности должны стать специальным предметом изучения со стороны судебной психологии.

Область свидетельских показаний шире, чем это обычно принято думать, и количество «свидетелей» гораздо больше, чем это значится в списке вызванных в судебное заседание. В качестве свидетеля выступает, как мы уже отмечали, и обвиняемый, однако в качестве свидетеля выступает и следователь и суд в тот момент, когда, подводя итоги следствию, прошедшему перед ним, начинает писать приговор, свидетелями являются и стороны в процессе: обвинитель и защитник, даже секретарь суда, который ведет протокол.

Таким образом, область свидетельских показаний и их психологии нужно расширить, включив в объект обследования все перечисленные выше виды «свидетельских показаний». Многое из того, что установлено психологией свидетельских показаний, применимо и к этим своеобразным свидетельским показаниям. При этом часть из перечисленных свидетелей — а именно подсудимый, с одной стороны, обвинители и защитники, с другой — потребуют особых методов для исследования вопроса о достоверности их показания.

Здесь мы вплотную подходим к интересной проблеме профессиональной односторонности у обвинителей и защитников. Этой проблемой придется заняться судебной психологии. В литературе был высказан взгляд^[2], что односторонность обвинения и защиты служит гарантией объективизма и беспристрастия суда. Этот взгляд мы не будем подвергать обсуждению. Заметим только, что с судебно-психологической точки зрения проблема односторонности — это проблема установки. Этой профессиональной установкой, которая допускает и анкетно-статистическое и экспериментальное обследование, определяется и восприятие явлений, их систематизация и оценка, порог ощущения при разграничении важных фактов от неважных, наконец, типичные ошибки, свойственные сторонам в процессе, и ироч.

Если здесь мы имеем дело с «неподвижной» установкой, то психология суда, на которой мы остановимся дальше, дает нам проблему «подвижной установки». Суду приходится воздерживаться от окончательного суждения до ухода в совещательную комнату, держать свои впечатления в «лабильном» состоянии, мешать им кристаллизоваться и все время в зависимости от развертывания следствия менять установку. Вопросам о перемене установки посвящены многие психологические работы, причем в этой области были предприняты интересные эксперименты.

Необходимо произвести изучение работы суда в ее реальных воплощениях, а не в тех условных схемах, в каких она рисуется в процессуальном законе. Там дана не встречающаяся в жизни фикция отвлеченного, пассивно-воспринимающего судьи, воздерживающегося от составления суждения до момента удаления в совещательную комнату, чуждого эмоциональных и волевых элементов, как бы оторванного от той общественной настроенности, которая сгущается вокруг каждого судебного дела, способного на путях логического анализа открыть объективную истину по делу.

Картина, нарисованная в любом процессуальном законе, опровергается постановкой различных психологических экспериментов и наблюдением над живой действительностью.

Эмоциональные и волевые элементы играют огромную роль в деятельности судьи. Огромную роль играет также сфера бессознательного и подсознательного.

Достаточно, например, проанализировать такую важную часть судейской психики, как память. Мы знаем, что по новейшим психологическим взглядам нужно отказаться от легенды о механическом характере памяти. Память — не шкаф, куда кладут вещи и откуда их всегда и в том же виде можно извлечь. Искажения памяти идут из глубин подсознательного, на них отражается сумма различных переживаний данного человека. И анализ судейской памяти по определенному делу откроет целое море неожиданных, однако психологически вполне объяснимых и оправданных искажений и пробелов, особенно ярких, если их сравнить с такими же искажениями, но в других областях, какие даст, например, память обвинителя и защитника по тому же делу.

Нет принципа уголовного процесса, который бы не требовал психологического анализа. Принцип устности — ставит вопрос о психологии восприятия явлений ухом, о психологии слуха, о социологии слуха и о слуховой памяти. Принцип непрерывности требует проверки с точки зрения роли и значения усталости. Принцип состязательности, как я уже указывал, ставит проблему профессиональной прокурорской и адвокатской односторонности на фоне объективизма судейского. Проблема гласности ставит вопрос о психологии судебной аудитории в узком и широком смысле слова — и о ее частом и неизбежном извращении — уклоне в театральность.

Психологическое изучение судейской деятельности в ее реальности ставит дальнейшие психологические проблемы, которые, несомненно, в будущем дадут интересные правополитические выводы.

Как известно, судейская деятельность слагается из двух моментов: из установления тех фактических обстоятельств дела, какие дают возможность применить к данному казусу определенную правовую норму, и из толкования закона применительно к данному случаю.

Вопросу о толковании и применении закона до последнего времени у нас, а на Западе по понятным причинам и сейчас уделяется огромное место в правовой литературе.

Существует даже специальная наука, целиком посвященная проблеме толкования и применения закона, — она носит название «юридической герменевтики».

Однако до сих пор наука почти совершенно не занималась той важной частью судейской работы, которая направлена на установление фактических обстоятельств дела.

Прежде всего, для понимания судебной деятельности крайне вреден тот взгляд (ведущий свое начало от идеи строго проводимого принципа состязательности), будто судья пассивно воспринимает развертывающуюся перед ним картину представляемых сторонами доказательств. Между тем судья, особенно судья — председатель судебного заседания активно вмешивается в формирование судебного материала — и это вмешательство не только возвращает нас к проблеме техники и психотехники допроса — оно имеет гораздо более широкое значение для понимания психологии суда и достоверности выносимого приговора.

Затем, в конце концов судья, руководящий судебным заседанием, определяет реально самый важный вопрос, от которого зависит максимальное количество судебных ошибок, — я имею в виду вопрос о пределах исследования в уголовном процессе, вопрос, который необходимо поставить не формально-юридически, а именно, как проблему судейской психологии и отчасти как общественно-психологическую.

Наконец, судейской психологией определяется не только круг фактов, которые судья-председатель признает относящимися к делу и подлежащими обследованию, но и тех, которые он реально воспринял, ибо факт может быть установлен и не воспринят. Наконец, только судейская психология может объяснить, как и почему решающим по делу может оказаться совершенно второстепенный факт. Если он ускользнул от внимания сторон, если он не обнаружен судом в этом своем качестве, то он в конце концов играет как бы роль тайного документа, прокравшегося в совещательную комнату. Эти моменты имеют значение также для постановки проблемы о судебном прогнозе и диагнозе.

Круг реально воспринимаемых судом фактов вводит понятие о пороге судебного ощущения. В свою очередь, изучение психики судьи во всем объеме, а не в области одних психологических свойств и способностей, вскрывает целый ряд эмоциональных и даже подсознательных факторов, влияющих на смещение этого порога судейского ощущения в ту или другую сторону.

Мы увидим, какую огромную роль как в вопросе о пороге судейского ощущения, так и во всем объеме судейской деятельности играют различные элементы симпатии и антипатии, предубеждения и беспристрастности, профессиональной рутины, спокойствия и взволнованности, особенностей характера, наличность в нем в частности садистических или мазохических компонентов, подверженность или наоборот сопротивляемость суггестии и проч.

Все эти факторы формирования судейского убеждения, насквозь определяющие всю деятельность суда, мы можем подвергнуть экспериментальному изучению и обследованию. Так, М. Циллиг произвела ряд интересных опытов, долженствующих определить влияние симпатии и антипатии на восприятие фактов и их оценку.

К этим опытам тесно примыкают другие, касающиеся экспериментального выяснения проблемы установки и ее перемены, играющей, как мы видели, такую огромную роль для понимания судейской психологии (на что обратил внимание еще Ганс Гросс в своей «Криминальной психологии»)^[3].

Огромную психологическую роль играет далее момент формирования судейского убеждения. Наблюдение над реальной действительностью показало, что этот момент никогда не совпадает с уходом в совещательную комнату, а значительно предшествует этому уходу, но некоторым делам едва ли не совпадая с моментом открытия судебного заседания (тогда, конечно, на место убеждения выступает предубеждение). Во всяком случае, чисто психологической проблемой, допускающей экспериментальную проверку, является вопрос о том, как воспринимаются и оцениваются факты уже после того, как сформировалось судейское убеждение?, и какими особенностями должен обладать тот или иной факт, чтобы сломить это убеждение, чтобы придать судейскому восприятию необходимую «лабильность».

Мы видим, что многие предписания процессуального закона превращаются реально в простые фикции. Выяснить их смысл и значение — дело судейской психологии. Психогностика судейской работы должна привести к интересным психотехническим выводам.

Фикцией с точки зрения изучения реальной судейской психологии является и так называемая презумпция невиновности. Презумпцию невиновности больше всего превращает обыкновенно в фикцию тот «гипноз документов», который исходит от предшествующих суду материалов предварительного следствия. Огромное лежащее перед судом дело и доверие к следователю, проведшему следствие, нередко (конечно, не всегда) превращает реально презумпцию невиновности в обратную — презумпцию виновности.

Тесно примыкает к очерченным здесь проблемам — психология протоколов и других документов, с одной стороны, — и психология судебной аудитории в узком и широком смысле слова, или атмосфера «громких дел», с другой стороны.

Несмотря на введение повсеместно начала устности и непосредственности процесса, документ и в частности протокол все еще продолжает играть огромную, а часто решающую роль в судебных делах.

Огромное значение, подчас даже решающее, слабо пока оцененное для судебного дела, имеет атмосфера общественной настроенности, в которой оно протекает. Эта атмосфера, неизбежно захватывая суд, превращает в фикцию также то предписание процессуального закона, который говорит о необходимости обосновывать приговор только на фактах, непосредственно прошедших перед судом. Формально это правило, быть может, действует, но по существу волны общественного негодования или симпатии влияют на весь процесс восприятия и оценки фактов.

Все участники — начиная со свидетелей и самих обвиняемых, через экспертов, защитников, обвинителей и вплоть до суда — неизбежно погружены в питательную среду определенных общественных настроений, — волны и токи которой идут в двух направлениях — от аудитории как присутствующей на процессе, так и не присутствующей, но выражающей свое мнение в форме резолюций, газетных и журнальных статей, — к суду и от суда к аудитории…

Сводя воедино все сказанное, мы видим, что не все стороны судебной психологии получили одинаковое развитие, что отсутствует единое определение судебной психологии, что различные ее ветви разработаны неодинаково, и что не на все вопросы, — пока, по крайней мере, — судебные работники найдут исчерпывающие ответы. Только сотрудничество судебных работников с представителями психологической науки позволит восполнить эти пробелы в будущем.

• [1] Об ассоциативном эксперименте см., например: Лурия А. Р. Психология в определении следов преступления // Науч. слово. 1928. № 3. С.79−92.
• [2] Тагер А. С. О предмете и пределах науки об уголовном суде // Право и жизнь. 1924. Кн. 1.
• [3] В этой связи мы не можем не сослаться на очень интересные исследования, проведенные в русле данного направления в 1970;е гг. См.:Морщакова Т. Г. Психологические истоки судебных ошибок и внутреннееубеждение судей // Эффективность правосудия и проблема устранениясудебных ошибок / отв. ред. В. Н. Кудрявцев. М., 1975. Ч. II. Гл. VII.С. 7—8. — Прим. сост.