Первая Постмодернизм и современная историографии

Постмодернизм и его влияние на исторические исследования

О нашем времени иногда говорят как об эпохе постмодернизма, и хотя этот термин получил всеобщее признание, сам по себе он звучит довольно неопределенно. Иногда его используют как ярлык, приравнивая к нигилизм}'. Действительно, постмодернистами называют например, таких известных философов современности, как Жак Деррида и Мишель Фуко, и в то же время это слово используют, когда говорят о творчестве Мадонны или какой-то театральной труппы, экстравагантно трактующей классическое наследие драматургии. Вокруг значения этого термина и его содержания в последние годы происходят настоящие «культурные войны» (3.2; 3.46).

В самом общем виде постмодернизм представляет собой отрицание концепций модернизма (от слова modern — современный). Модерн — это то, что современно, инду стриально, что отражает городской стиль жизни, а модернизм — это направление в искусстве и литературе, более широко, в идеологии в целом, обращающееся к такому стилю жизни. Идеи модернизма возникли давно, в ХУШ веке, в эпоху Просвещения. Центральное место в философии Просвещения заняла рационалистическая концепция человека, провозгласившая, что благодаря развитию науки человек получает новые знания и способен к свободным и разумным действиям, направленным на преобразование мира и совершенствование общественного устройства. Просвещение закрепляло новую периодизацию истории (деление на древнее, средневековое и новое время), причем под новым и современным понималась победа разума и науки над суеверием и обычаем.

Термин «постмодернизм» сначала появился в искусстве, точнее, в архитектуре. Архитекторы — постмодернисты отказывались от прагматизма, рационалистической функциональности и склонялись к причудливым и непредсказу емым формам и линиям. Затем термин вышел за пределы сферы искусства и стал восприниматься как критика модерна в целом. Постмодернизм не просто заставляет усомниться в том, что в истории существует прогресс; он ставит под вопрос превосходство настоящего над прошлым и значимость каких-либо общих взглядов на мир, будь то христианство, марксизм или либерализм. Как утверждал М. Фуко, каждое общество имеет собственную систему истин и никаких истин вне идеологии не существует. Постмодернизм отвергает индивидуализм как основу философии прав человека, тем самым отрицается сама просветительская концепция человека. Особый резонанс получило знаменитое и шокирующее выражение М. Фуко, провозгласившего, что концепция человека — это изобретение прошлого и «она исчезнет, как лицо, нарисованное на песке у кромки моря».

В каком-то смысле можно сказать, что постмодернизм, возникший в последние десятилетия XX века, отразил печальный опыт этого столетия. Две самые кровопролитные войны, применение достижений науки не только для продления и улучшения условий жизни людей, но и для создания атомной бомбы и технологий массового умергвления в концентрационных лагерях, сотрудничество ученых, в том числе историков, с тоталитарными и преступными режимами — все это создавало предпосылки для разочарования в постулатах модернизма. У западноевропейской интеллигенции был и собственный исторический опыт разочарования. Близость к левой идеологии и к коммунистическому движению, увлечение марксизмом подошло к концу, когда стало известно о преступлениях сталинского режима, СССР подавил движения в Венгрии, а позднее в Чехословакии. Так произошло, например, с Фуко, который отошел от коммунистов во время «кампании по борьбе с космополитизмом». Опыт событий 1968 года на Западе также способствовал оформлению «новых левых» и ревизионистских течений в историографии, что происходило одновременно с развитием и под влиянием постмодернизма.

Взгляды классиков постмодернизма формировались под воздействием различных философских школ. Не прошло даром увлечение марксизмом. Особое влияние и на Ж. Дерриду, и на позднего М. Фуко оказали идеи Ф. Ницше и М. Хайдеггера. Ницше вызвал шок утверждением, что лежащие в основе западной цивилизации истина и поиск ее — не более чем ужасная ошибка. Современные общественные концепции — обманчивые порождения текущего момента. Ницше учил, что знание и наука — это изобретения, которые маскируют стремление к власти. В «Генеалогии морали» он рассматривал мораль как сугубо историческую категорию, а нс как некую «независимую форму «, систему ценностей, существовавших испокон веку. Хайдеггер утверждал, что западная философия и культура находятся в состоянии кризиса и близятся к гибели. Он отвергал ценности, основанные на разуме и объективности, еще более категорично, чем Ницше. Но, как и у Ницше, главный предмет критики у Хайдеггера — это историзм и человек, занимающий центральное место в этой концепции. История для него — это не процесс продвижения к истине в ходе линейного развития, а произвольный набор кризисов, стечений обстоятельств, распадов. То обстоятельство, что Хайдеггер был членом нацистской партии, а позднее никогда публично нс выражал сожаления по поводу' того, что происходило в 1930;е гг., придаст «культурным войнам» вокруг постмодернизма еще один, политический аспект. Было бы. однако, ошибкой считать постмодернистов просто последователями Ницше и Хайдеггера. Находясь под влиянием их шокирующей и провоциру ющей интерпретации «Я-юнцепции», они идут в философии истории своим путем (335; 3.39).

Постмодернизм сначала затронул сферу языка. Общим для всех постмодернистов является акцент, который они делают на влияние языка, в том числе в области исторического познания. Эффект влияния языка подразумевал Фуко, когда вводил понятие «дискурс». Дискурс, обстоятельства обсуждения порождают знания, а нс наоборот. Человеческие су щества — это заложники знаковых систем, главной из которых является устная или письменная речь. Ограничения, идущие от языка, гораздо прочнее, чем экономический детерминизм по Марксу или психический детерминизм по Фрейд}'. Во всяком случае, и Маркс, и Фрейд воспринимали себя как ученых, способных познать реальность и воздействовать на нее. Постмодернисты отрицают любую непосредственную связь субъекта с реальностью, потому что сама реальность есть творение языка.

Таким образом, одним из источников постмодернизма явились труды в области языкознания, особенно Ф. де Соссюра о природе языка, хотя близкие взгляды высказывались в лингвистике и до него. Еще в начале XX века Соссюр предположил, что язык не дает прямого доступа к реальности, так как обозначение (signifier — звук или выражение в письме) и обозначаемое (signified — значение слова, его содержание) — это не одно и то же. Слово «с-н-е-г» — это нс снег, а всего лишь выражение обозначаемого, белых замерзших кристаллов, которые называются снегом. В самом процессе выражения заложена возможность для искажения, маскировки, дня того, чтобы сбить с толку'. Язык строится на основе отношений между словами, между обозначением и обозначаемым, а не на основе прямого и простого соответствия реальности (3.2). Деррида делал вывод о том, что чтение текста имеет отношение прежде всего к самому' читающему' и совсем не связано с его автором как реальной персоной (1.2).

Воздействие концепций Ж. Деррриды, Ж.-Ф. Лоутара, Р. Бартеса и их последователей, утверждавших, что нельзя получить знание и реальное представление о прошлом, потому что прошлое реконструиру ется на основе документов (текстов), написанных словами, не имеющими точных значений и точного соответствия вещам, которые они призваны отразить, оказалось весьма мощным. Поэтому в современной историографии принято говорить о «лингвистическом повороте» («linguistic turn»). В американской историографии такие идеи развивал историк X. Уайт (3.64; 3.65). В знаменитой работе «Метаистория» он останавливается на развитии европейской историографии в XIX веке, поставив в центр внимания проблему исторического мышления. Что означает «мыслить исторически», и какие черты присущи историческому методу' исследования? Уайт изучал, какие методы использовали выдающиеся историки XIX века чтобы описать события, и как они строили эти описания. Он придавал особое значение тому, какой метафорический язык использовался для связи описания и интерпретации. Это исследование показывает, какое влияние оказывали дискурсы на изучение тем и событий, которые историки намеревались реалистично описать и объективно проанализировать.

Концепция «лингвистического поворота» порождает самые острые дискуссии по повод}' влияния постмодернизма на историографию. Сторонники традиционной историографии рассматривают ее как проявление «лингвистического империализма», хотя большинство все же соглашается, что язык не является нейтральным. Противники постмодернистских подходов утверждают, что «вещи» (власть, оружие, пиша, технологии, рынки, деньги и т. д.) реально существуют и являются основой для восприятия и культурологических построений, а не наоборот, а их значение вполне точно выражается словами.

Кроме языкознания, другим направлением постмодернистской критики стала наука. Это не случайно: понятие научной революции, начавшейся, в соответствии с традиционными модернистскими идеями, в ХУП веке, имеет фу ндаментальное значение с точки зрения концепции человека и исторического прогресса. По мнению постмодернистов, «новая наука», основанная на экспериментальном методе, — всего лишь миф. Например, сэра И. Ньютона, занимающего такое важное место в научной революции, на самом деле надо понимать, исходя из его религиозных идей: взгляды этого ученого сформировались во времена подъема пуританизма, и это наложило отпечаток на все его работы. Открытия Ньютона в области физики — прямой результат его занятий алхимией. Дру гой пример: концепция естественного отбора Ч. Дарвина. Можно спорить, в какой степени взгляды Дарвина бьши ложно интерпретированы, но мысль о том, что выживает сильнейший, была использована расистами, империалистами, обосновывавшими превосходство англо-саксонской расы оправдывавшими колониальную экспансию в различных районах мира, доказывавшими пользу войн, в которых гибнет слабый (социал-дарвинизм) Исходя из той же предпосылки, через несколько десятилетий идеологи нацизма будут обосновывать практику массовых убийств (3.2).

Таким образом, с точки зрения постмодернизма, объективность научного факта является идеологической конструтсцией, выдвинутой самими учеными, чтобы скрыть свою активну ю роль в отборе и оформлении «фактов». Ученые могут думать, что практическая, экспериментальная работа в лаборатории, когда они что-то рассматривают через микроскоп или телескоп, приближает их к реальности, но на самом деле они просто пользуются привилегией языка, на котором говорят, обладая технологией самовозвеличивания. На самом деле, научная лаборатория — это важнейший инструмент дисциплинарных технологий (если следовать Фуко), это сродство контроля над населением, средство укрепления господства белого западного мужчины.

Определяя суть постмодернизма и характер его воздействия на сферы, связанные с историей, современный автор М. Бэнтли пишет: «Некоторыми наиболее очевидными и общими характеристиками „постмодернистских“ авторов являются: философское отрицание „Я“ как познающего субъекта в той форме, которая нашла свое выражение в европейской мысли после Канта и до Хайдеггера, соответству ющее этому отрицание возможности нахождения единственно правдивой картины окружающего мира в прошлом или настоящем; стремление „децентрализовать“ и дестабилизировать общепринятые научные субъекты исследований; желание видеть, что ортодоксальные каноны чтения и письма уступают место множествам прочтений и интерпретаций: преклонение перст текстом как таковым и отношение к реальности как к производной от текста; намерение озвучить до этого неразличимые голоса непривилегированных групп и народов; пристальное внимание к гендеру как наиболее непосредственному генератору статуса тех, кто не обладал привилегиями и властью; акцент на насилие как условие интеллектуальных и политических форм внутри культуры» (3.4).

Влияние постмодернизма на современную историографию весьма велико, хотя определить характер такого воздействия непросто. В некоторых случаях можно по-разному трактовать, как повлиял постмодернизм на отдельных историков. Приведем пример: одним из наиболее известных и читаемых является американский историк С. Шама. Считается, что его «истории», его «нарратив» несут определенные черты постмодернизма. Сам С. Шама признает такое влияние. Вопреки этому, Л. Форд, исследуя работы Шама, доказывает, что для него, напротив, характерны чисто модернистские подходы (4.9).

По вопросу о влиянии постмодернизма на исторические исследования авторитетный немецкий специалист в области методологии истории Й. Рюзен говорит, что предпочтительнее рассуждать не о конкретных школах или направлениях (здесь трудно у видеть «чистое», полное влияние), а о тенденциях (3.51). Тем не менее, по его мнению, воздействие постмодернизма особенно проявилось в таких областях, как история повседневной жизни, историческая антропология и культурная история, отчасти в истории женщин. Й. Рюзен выделяет четыре проявления исторических дискурсов, связанных с постмодернизмом.

Первое состоит в отказе от исчерпывающих структурных подходов в свете концепций модернизации и движении в сторону микроистории. Эта тенденция предполагает отказ от теоретических обобщений и таких исторических концепций, которые основываются на долговременности и пространственной масштабности, а также от исторических интерпретаций, подобных марксистской теории классов и классовой борьбы или различных вариантов западной теории модернизации. Концептуальные конструкции заменяются «узким описанием». Поэтому исторические исследования концентрируются на внутренней субъективности исторического опыта, на том, как .люди понимали себя и реальности своего мира.

Второе проявление постмодернизма заключается в переходе от строгих аналитических к гибким герменевтическим методам. По словам И. Рюзена, традиционная герменевтика объясняет действия людей в прошлом как результат их осознанных намерений. В современной историографии восстановление герменевтических методов происходит на ином уровне. Современная герменевтика провозглашает, что регу лирование жизни людей происходит на более глубоком уровне, а не в текущем обсуждении, основанном на знаниях и отношении к деятельности. Примером может служить то, что многие исследователи истории женщин обращаются к гендеру' как к часто скрытому' фактору деятельности людей и на его основе рассматривают многие аспекты женской истории в совершенно новом свете.

Третья черта состоит в отходе от доказательного, «нау чного» стиля в историографии (его называют non-narrative) и переходе к более яркой, живой и убедительной форме презентации, часто называемой нарративом. В ответ на критику «научной» истории, неинтересной широкой публике, ориентированной на специалистов, сторонники «другой истории» провозгласили, что историография должна быть усилена элементами рассказа, яркой презентацией, направлена не только к разуму читателя, но и к его сердцу. Сегодня становится видным, что история сближается с литературой, а нарратив становится моделью для современной историографии.

Четвертая черта проявляется в отказе от понимания деятельности историка как научной процедуры и в восприятии ее как лингвистического конструирования, даже как поэзии. Со времен Просвещения господствовал взгляд, что история — это наука, основанная на рационализме, на определенных правилах критики источников, на эмпирическом подтверждении; ученые — историки обычно искали теоретическое обоснование своих утверждений. Это имело место даже тогда, когда признавалась близость истории сфере иску сств. Считалось, что процедура написания исторических работ вторична и функционально зависит от исторического исследования, носящего научный характер. Сегодня ситу ация изменилась: «написание» замещает «исследование» и его основополагающие методы.

В развитие краткой, но весьма полной характеристики, данной Й. Рюзеном, можно добавить, что в постмодернистской историографии присутствует ярко выраженное недоверие к тому, что называют «мета — нарративом». Под «мета — нарративом» понимаются какие угодно обобщения, например, прогресс капитализма, победа пролетариата, политическое освобождение, триумф Запада, наконец, конец истории и т. д. Они рассматриваются как абстрактные конструкции, возникшие под влиянием современных дискурсов.

Концепции постмодернизма подвергаются серьезной критике, которая, однако, имеет жесткие и мягкие оттенки. Примером полного неприятия постмодернистской философии истории могут служить взгляды известного американского автора П. Загорина, высказанные в недавней полемике с К. Дженкинсом на страницах журнала «History and Theory» (4.14; 4.37). Лидеров новой философии он называет «звездами постмодернистской комической оперы» и категорически отвергает утверждение, что «мы живем в культуре, в которой уже слишком поздно быть модернистом». С его точки зрения, современникам вряд ли дано оценить, то ли в настоящее время действительно происходит переход к новой эре, характеризующейся фундаментальным разрывом с прошлым, то ли происходит развитие модернизма со всеми свойственными этому процессу парадоксами и возможностями. Загорин категорически возражает против «лингвистического поворота», отмечая, что значения слов не произвольны: «До тех пор, пока су ществует английский язык, в нем звук и слово „собака“ всегда относится к собаке или обозначает се, а два слога в слове „promise“ (обещать) всегда имеют отношение к акту обещания. Хотя некоторые вещи действительно можно описать по-разному, их нельзя описать как угодно произвольно. Амазонка — самая длинная река в мире, и ее можно назвать рекой в Южной Америке или рекой, протекающей по территории разных стран, но ее нельзя назвать самой короткой или второй в мире по длине. Если 22 июня 1941 года Германия напала на СССР, то этот день можно назвать днем летнего солнцестояния или днем чьего-то рождения, днем, когда стояла прекрасная погода, но нельзя назвать днем, когда СССР напал на Германию». Критикуя Дерриду; он указывает, что авторы осознанно употребляют определенные слова, чтобы быть понятыми: слова имеют вполне конкретные значения, идет ли речь о физических предметах или таких понятиях, как социальные стру кту ры, экономика, семья, или о событиях, например, об убийстве Юлия Цезаря. Таким образом, историк оперирует нс текстом, а вполне конкретными понятиями, скрывающимися за словами. Загорин считает, что истинная цель постмодернистских концепций заключается в том, чтобы полностью «избавиться от истории».

Отвергая постмодернизм как новую философию истории, английский историк П. О’Брайен подчеркивает, что в концепциях постмодернизма нет ничего нового, и видит в них «не более чем крайнюю форму существующего с древности скептицизма» (4.26). С одной стороны, он подчеркивает, что на самом деле в современной историографии вряд ли можно найти исследователей, уверенно полагающих, что ищут историческую истину. Такого рода позиции утратили свой смысл после появления трудов Р. Коллингвуда С другой стороны, любой историк, работая с текстом, учитывает его специфику и внимательно анализирует значения всякого встречающегося в нем слова. Вряд ли правильно ставить знак равенства между постмодернистами и Коллингвудом. Скептически оценивая возможность познания «объективной» истории, Коллингвуд признавал, что историк, работая с источником, может «приблизиться» к истории, которая действительно имела место.

Умеренные критики полагают, что сближение постмодернизма и традиционной философии истории возможно. А. Джонс утверждал, что после полезного, но разрушительного «лингвистического поворота» история уже не сможет вернуться к позитивизму и структурализму старых Анналов: «После двух Мишелей (имеются в виду Фуко и Мишель де Серто -, философ истории и религиозный историк-А.С.) невозможно представить, чтобы история отбросила дискурсивные рамки «актуального» (4.16). В то же время, по мнению этого автора, история не должна игнорировать традиционные научные определения «актуального» как выражения структур и контекста. Хотя сегодня становится очевидным, что история — это форма риторики, но, как в случае с клиометрией и психоисгорией, все приобретает искаженный вид если доводится до крайности.

Постмодернистские тенденции, зародившиеся во францу зской философии и лингвистике, по-разному затронули национальные западные историографии. Сильным оказалось влияние на американскую историографию. Именно в США быстро формировались такие направления, как новая культурная история и микро история. Возникновение новой культурной истории связывают с именами Л. Хант и Р. Дарнтона. Их подход существенно отличался от подходов Я. Бурхарда или Й. Хейзинги. В области микроистории классическое значение приобрели труды Н. 3. Дэвис.

Влияние постмодернизма в меньшей степени коснулось Англии и почти не затронуло Германии. Как заметил М. Бэнтли, «Рейн стал интеллекту альной границей, как он был территориальной границей после 1870 года» (3.4). Что касается британской историографии, то объяснение видится в том, что британские исследователи всегда были склонны к эмпирическим подходам и чрезмерно «теоретическая» история оставалась чуждой большинству из них. Не случайно, что П. О’Брайен замечал, что большинство британских историков не слишком интересуются философскими дискуссиями о природе знаний о прошлом. Они редко читают философские работы, но широко используют теории, заимствованные из социологии, экономики, политики, географии, а в последние годы в возрастающей степени из антрополопш.

Исследователи обращают внимание на слабое взаимодействие между германской и французской историографией. Это не значит, что в ФРГ доминирует политическая история. Именно в этой стране возникла важная школа социальной истории, связанная с именем Г.-У. Веблсра («билефельдская школа»). Тем не менее, общее направление развития исторических исследований в Германии все же имеет собственный вектор. М. Бэнтли объясняет это следующими факторами: во-первых, в ФРГ более внимательно относятся к тому, что история — это форма политического образования, что связано с опытом германской истории после 1933 года. Это контрастирует с французской традицией отделения истории от сиюминутных политических пристрастий. Во-вторых, в центре внимания германских исследователей всегда находились изменения и процессы, тогда как во Франции под влиянием школы Анналов подчеркивалась преемственность, неизменяемость или очень медленный характер изменений («долгое время»). В-третьих, в германской науке исключительное значение придается теории, тогда как во Франции теория — скорее «романтическая или риторическая декорация» конкретной историкоисследовательской практики: «Как среди немцев нс мог появиться Бродель или Дюби, так французы не могли породить Рейнхарта Козеллека или Иорна Рюзена». Если также принять во внимание воздействие на взгляды историков в Германии (особенно в Восточной) марксизма, то становится понятным, почему традиционные модернистские подходы более соответствуют традициям германской историографии.

Развивая эту мысль, обратимся к исследованию М. Дингса, который изучат восприятие идей Фуко немецкими историками (3.48). Его вывод состоял в том, что взгляды Фуко не нашли широкого отклика в ФРГ; имя Фуко часто использу ется «косметически», без точного понимания сути его идей. Тому' есть различные причины. Например, на труды Ницше, столь важного для Фу ко мыслителя, фактически было наложено табу в германской историографии в течение всего послевоенного времени. Концепция «дисциплинарного общества» с трудом воспринимается в германской историографии и по историческим, и по теоретическим причинам. К числу последних относится сохраняющееся сильное влияние М. Вебера, Н. Элиаса, Й. Хабермаса, чьи взгляды на «диалектичность Просвещения» резко контрастируют с Фуко. По-прежнему в почете «всем известный оптимизм билефельдской школы», развивавшей один из вариантов теории модернизации. Кроме того, история медицины, базиру ющаяся главным образом на медицинских факультетах, и история права преиму щественно воспринимаются как прикладные дисциплины, обслуживающие идеологические нужды медицинской и юридической профессий, а не как «новые направления» в историографии.