Основные направления исследования и характерные особенности французской социологической школы

Стремление возродить великую дюркгеймовскую традицию проявилось прежде всего в возобновлении издания «Социологического ежегодника» в 1924 г., а также в создании в 1925 г. Французского института социологии, во главе которого встал племянник Дюркгейма Марсель Мосс. И в этом отношении ученики Дюркгейма были его последователями в прямом смысле слова: ведь именно Дюркгейму принадлежит ведущая роль в институционализации французской социологической науки на рубеже столетий. Немаловажным фактом явилась также публикация учениками ряда работ Дюркгейма. Так, в 1920 г. «Философское обозрение» опубликовало «Введение в мораль», а через год в нем появилась заключительная часть лекций Дюркгейма по проблемам семьи. В 1922 г. вышла в свет работа под названием «Воспитание и философия»; в 1924 г. — сборник ранее опубликованных статей, озаглавленный «Социология и философия» — работа, которую Р. Арон выделяет в качестве одной из основных в научном наследии Дюркгейма¹. Наконец, в 1925 и 1928 гг. появились «Моральное воспитание» и «Социализм» соответственно.

В последовавшие за окончанием первой мировой войны годы дюркгеймовская школа окончательно становится ведущей во французской социологической науке. Как отмечал Жан Стетцель, французский исследователь 3050-х годов и руководитель Французского института общественного мнения, «между 1919 и 1930 гг. наиболее важные работы были изданы социологами, группировавшимися вокруг «Социологического ежегодника»^[1][2]. Марсель Мосс, Люсьен Леви-Брюль, Морис Хальбвакс, Жорж Дави, Селестен Бутле и др. — вот имена французских исследователей первой половины XX в., которых традиционно относят к дюркгеймовской школе в социологии.

Что же объединяет всех этих ученых? Прежде всего, пристальное внимание к научному наследию их непосредственного идейного предшественника. Большинство представителей французской социологической школы, так или иначе, в своем творчестве обращаются к трудам великого социолога. Так, в первых работах Ж. Дави в качестве предмета рассматривается научное наследие Э. Дюркгейма: «Дюркгейм. Избранные тексты» (1911), «Эмиль Дюркгейм как человек и ученый» (1919), а М. Хальбвакс в 1924 г. опубликовал работу «Происхождение религиозного чувства согласно учению Дюркгейма». Другой важной особенностью является то, что социологи дюркгеймовской школы в своих исследованиях опираются на теоретические и методологические положения, высказанные и обоснованные Дюркгеймом в работах 1893—1912 гг. Наконец, для всех представителей французской социологической школы, как и для самого Дюркгейма, была характерна тенденция на сближение социологии со смежными дисциплинами, прежде всего с этнологией (этнографией). Здесь следует отметить тот факт, что сотрудничество между науками о человеке и обществе в широком смысле слова было характерно для самого Дюркгейма и его школы. Так, Дюркгейм всегда полагал, что социология не является обособленной наукой, что социальные науки представляют собой семейство, многочисленные члены которого взаимно дополняют друг друга. Этими идеями была проникнута, в частности, статья «Социология и социальные науки», которую Дюркгейм в 1904 г. написал совместно с Полем Фоконне, впоследствии (с 1921 г.) заведующего кафедрой «науки воспитания и социологии» в Сорбонне. Их можно обнаружить также в работе М. Мосса, озаглавленной «Разделы социологии и их удельный вес» (1927).

Этнографическая ориентация исследований проявилась, в частности, в творчестве Жоржа Дави (1883—1973). Юрист по образованию, Дави в своих работах продолжил исследования Дюркгейма, касающиеся происхождения права. Так, в 1922 г. вышла в свет его диссертация под названием «Юридическая вера». В том же году появилась работа «Право, идеализм и опыт» — критическое исследование основных концепций теоретиков юриспруденции. В 1923 г. совместно с А. Море была издана монография «От кланов к империям; социальное устройство у первобытных народов и на древнем Востоке», представляющая собой краткий синтез этнографических фактов, относящихся к самому раннему историческому периоду. В 1931 г. Дави опубликовал известное теоретическое исследование под названием «Социологи вчерашнего и сегодняшнего дня».

Сфера научных интересов Дави представлена проблемой происхождения важнейших правовых институтов, прежде всего таких, как власть и контракт. Так, в работе «От кланов к империям; социальное устройство у первобытных народов и на древнем Востоке» Дави в русле исследований Джеймса Фрейзера анализирует факты, касающиеся происхождения и функционирования царской власти в древнейших обществах, в частности, в Древнем Египте. Основной вывод Дави сводится к следующему: царская власть в древнейших обществах в значительной степени основывается на религиозных представлениях (и в этом смысле нетрудно провести ряд параллелей с идеями Дюркгейма). В Египте фараон, помимо обычного набора функций правителя, принимает также облик мага, который обосновывает свою власть при помощи серии операций имитативной магии. Он — повелитель огня: в глазах своих подданных он вступает на трон подобно Солнцу; каждый его утренний выход обеспечивает на земле восход Солнца. Фараон является также повелителем воды: паводки происходят благодаря тому, что во время засухи он опускает в Нил соответствующее письменное приказание (в действительности его администрация из года в год подвергает тщательному анализу то, в каких условиях эти паводки происходят, измеряет уровень воды в Ниле и т. д.). Таким образом, фараон, изначально самый богатый правитель страны, окончательно упрочивает свое властвующее положение посредством ассимиляции атрибутов божественной власти. Даже после смерти он рождается заново: так формируется династическое право фараонов на царство, основанное на их полном сходстве с богами, закрепленное традицией и поддерживаемое магическими ритуалами, дающими им такую материальную и моральную власть, какой обладают лишь боги.

Изучение вопроса о происхождении такого важнейшего правового института, как контракт, также играет значительную роль в концепции Дави. Причем для французского исследователя проблема контракта интересна в строго определенном смысле: контракт как прежде всего путь к изменению прав и обязанностей, то есть юридического (правового) статуса. Дави показывает, что право для каждого индивида возникает из того положения, в которое его поставило рождение. Тем не менее, существуют — в том числе и в древнейших обществах — пути изменения правового статуса посредством перехода в другую родственную группу: так, брак является наиболее распространенным способом достижения дополнительных привилегий. Однако наряду с тем, что называется «естественным родством», существует также и «искусственное родство»: к примеру, два воина, обменивающиеся кровью, становятся братьями. Каждый из них приобретает новые права и обязанности; их правовое положение изменяется посредством волевого акта. Согласно Дави, такой путь изменения правового статуса может быть охарактеризован как «предконтракт». Переход же непосредственно к контракту в древнейших обществах связан с таким явлением, как подарок — примитивной формой обмена, предполагающей в равной степени обязательство дарить, принимать и возвращать. Институт подарка с точки зрения появления контракта важен тем, что он позволяет дарующему не только отличиться и приобрести дополнительный престиж, но и навязать определенное обязательство. В психологическом плане подарок представляет собой также способ достижения властных привилегий.

К сожалению, Дави достаточно быстро отошел от непосредственной исследовательской работы и занялся административной деятельностью (в частности, на рубеже 40—50-х годов он являлся ректором Сорбонны). Тем не менее, в истории французской науки он оставил значительный след: «Суровая четкость мысли и стиля, в котором те или иные авторы отмечают „решимость, вступающую иногда в конфликт с доктриной“. ., в сочетании с богатством непогрешимой информации позволяют считать Дави выдающимся, а возможно, и наиболее характерным представителем дюркгеймовской группы»¹.

Несмотря на ту роль, которую сыграл Дави в истории французской общественной науки, круг его исследовательских интересов все же был ограничен рамками юридической социологии, а именно изучением генезиса правовых институтов. Другой ведущий представитель французской социологической школы, Марсель Мосс (1872—1950), племянник Дюркгейма и постоянный сотрудник «Социологического ежегодника», первый ректор Французского института социологии, предметом социологической науки сделал общественные институты в целом.

Первоначально Мосс определяет предмет социологии в терминах коллективных привычек, манер поведения и мышления, то есть тех конкретных форм, сообразно которым происходит аффективная, интеллектуальная и активная жизнь индивида и которые различаются в зависимости от социальных условий^[3][4]. Причем основной признак этих форм созвучен с определением, данным Дюркгеймом социальным фактам: они существуют помимо индивида, предшествуют ему и оказывают на него принудительное воздействие. Согласно Моссу, все их разнообразие, будь то императивные формулы (максимы морали, правовые нормы, ритуальные предписания) или обычаи, нравы, суеверия и т. д., может быть охвачено одним термином — таким, как «институт». Здесь необходимо отметить, что Мосс трактует это понятие предельно широко, а именно как совокупность институциолизированных поступков и идей, в той или иной степени противостоящих индивидам и навязываемых им со стороны общества, передающихся из поколения в поколение посредством воспитания и образования. Согласно Моссу, все эти феномены имеют одинаковую природу и отличаются друг от друга незначительно; «в конечном итоге институт в социальной среде является тем же, чем функция является в среде биологической, и так же, как наука о жизни есть наука о жизненных функциях, так же и наука об обществе есть наука об институтах в процессе их становления, функционирования и трансформации в различные моменты, то есть в динамике»^[5].

В своей научной деятельности Мосс наиболее пристальное внимание уделял изучению на материале этнографических исследований такого института, как «потлач» (potlatch), или подарок. Этой проблеме была посвящена одна из самых значительных его работ «Дарение, архаическая форма обмена» (1925). И если Ж. Дави в работе «Юридическая вера» пытался обнаружить в институте подарка прежде всего первичную форму контракта, то М. Мосс в своем исследовании преследовал более глобальные цели, а именно проанализировать влияние потлача на общественную жизнь в целом.

Так, в некоторых «первобытных» обществах — австралийских, меланезийских, в отдельных районах северо-западной Америки — три главных обязанности господствуют над всей общественной жизнью: обязательство дарить, принимать и возвращать подарки. У соседствующих кланов существует обычай дарить все, что угодно, и по любому поводу. Идет ли речь о женитьбе, рождении ребенка, победе, окончании строительства жилища — праздники представляют собой повод для преподнесения подарков, которые содержат в себе также элемент вызова, брошенного в атмосфере всеобщего возбуждения.

При этом дарующая группа приобретает почет, равно как и открывает для себя определенный кредит: вещь, преподнесенная в качестве подарка, таит в себе некое магическое свойство, часть души дарующего; поэтому ее возвращение на круги своя выступает в качестве необходимого условия. Откуда неминуемый круговорот всевозможных ценностей, специфический вид коммерции, перемешивающий вещи и души и приводящий в движение все общественные силы. По выражению Мосса, подарок — это «тотальный социальный факт»: он затрагивает не только экономическую сферу жизни общества, способствуя распространению обмена и производящего труда, но также религиозную — теми поверьями, которые он в себе содержит, и той мистической атмосферой, которой он окутывает вещи, и эстетическую — усилиями по сообщению подарку такой формы, которая бы бросалась в глаза и вызывала жажду обладания. Потлач — это также факт из области социальной морфологии, ибо церемонии передачи подарков совершаются по преимуществу в процессе событий, представляющих собой нечто вроде ярмарок, когда различные кланы на некоторое время собираются вместе. Таким образом, заключает Мосс, чтобы понять феномен потлача, необходимо исследовать жизнь определенной группы в ее целостности. Такого рода синтетическая работа и есть, согласно Моссу, задача социологии: «Для получения достоверного знания, без сомнения, необходима специализация исследований, разграничение отраслей социальной науки; но впоследствии социологи должны провести работу по воссозданию целого. Принцип и цель социологии — в восприятии группы и ее поведения в их целостности».

Исследуя разнообразные составляющие общественной жизни, в частности, на примере потлача, Мосс, однако, не ограничивается исключительно методологическими аспектами исследования. Он сопоставляет также особенности первобытных и цивилизованных обществ, подчеркивая их сходства и различия и отмечая то факты исчезновения, то тенденции к возрождению определенных социальных явлений. Изучение центрального института полинезийских, меланезийских и американских племен, к примеру, способствует более глубокому пониманию некоторых черт современной цивилизации. Рассматривая систему торговли в меланезийских племенах, функционирующую в системе «подарок — ответный подарок», Мосс проводит ряд параллелей с современностью. Он говорит о том, что в современных обществах, построенных на безразличии и расчете и породивших «экономического человека» (homo economicus), подчиняющего все вокруг своим личным интересам, обычай дарить и возвращать имеет по-прежнему широкое распространение. Это позволило Моссу, в частности, сделать вывод о существовании извечных черт, свойственных человеческой природе.

Проблемы религии, ее происхождения, функционирования и воздействия на общественную жизнь, поставленные Дюркгеймом, также разрабатывались Моссом на протяжении многих лет. В 1909 г. он собрал в один том, получивший название «Вопросы истории религий», три исследования, находящиеся на стыке социологии, истории и этнографии и выполненные в сотрудничестве с Анри Юбером; кроме того, в течение девятнадцати лет он руководил в Школе высших исследований изучением религии дописьменных народов. В сфере научного интереса Мосса оказывается, в частности, проблема происхождения науки и техники и их связи с первобытной магией.

Согласно Моссу, эта связь — генетического характера, т. е. наука и техника исторически развились из магических практик. К примеру, некоторые виды технической деятельности, известные с древних времен, имеющие сложный предмет и основанные на деликатных методах — фармакология, медицина, хирургия, металлургия, эмалировка (две последние — наследницы алхимии) — не смогли бы существовать, если бы магия изначально не дала им точку опоры. В процессе развития техника освобождается от всего того, что было в ней магического: «Раньше ей приписывались мистические свойства, теперь же она — лишь механическая деятельность; так же и сегодня мы наблюдаем то, как медицинский массаж рождается из движений костоправа»^[6]. Магия, однако, это не только практическое искусство, но и сокровищница идей: и в этом смысле она явилась также колыбелью науки. В Древней Греции некоторые виды магической деятельности, такие как астрология и алхимия, представляли собой фактически прикладную физику, а сами маги именовались «физиками»; математическая наука своим существованием во многом обязана исследованиям магических свойств чисел, фигур и т. д. Интересно, что Мосс обнаруживает элементы магического мышления также и в современном менталитете: такие понятия, как удача, неудача, квинтэссенция, близки по своей сути к идее магии. Необходимо, однако, отметить, что с точки зрения становления социологии науки Дюркгейм, как предшественник Мосса, шел значительно дальше, сделав предметом анализа логический аппарат науки с точки зрения его социальной обусловленности.

Морис Хальбвакс (1877—1945), наряду с М. Моссом, по количественному и, главное, качественному содержанию своего научного наследия является ведущим представителем французской социологической науки 1920—1930;х годов. Будучи постоянным сотрудником «Социологического ежегодника» и публикуя в нем статьи и обзоры социологической литературы, Хальбвакс уже в 1910;е годы был сформировавшимся ученым; но основные свои труды он издает на протяжении двух последующих десятилетий. Так, в 1925 г. вышла в свет, пожалуй, наиболее значительная по содержанию и научной новизне работа Хальбвакса под названием «Социальные рамки памяти».

Лейтмотивом этой работы Хальбвакса является последовательно проводимая мысль, согласно которой память, рассматриваемая традиционно как одна из психофизиологических функций, является в действительности психосоциальной функцией. Люди не вспоминают в полном смысле слова: память относится только к общественной жизни, дающей критерии и категории, в которых хранятся воспоминания. Таким образом, форма и даже содержание памяти какого-либо индивида зависит, по крайней мере, частично, от социальной группы, к которой он принадлежит, и в особенности от его социального класса.

Отправным пунктом размышлений Хальбвакса является разграничение понятий «воспоминание» и «сон». Во сне перед человеком проплывают картины, которые он в большинстве случаев не сможет ни датировать, ни локализовать в пространстве, ни зачастую даже соотнести с фактами своей собственной жизни. Воспоминание же, в прямом смысле слова, предполагает определенное ментальное усилие по воссозданию прошлого. В воспоминаниях с трудом мысленно воссоздается прошлое, что само по себе далеко от интуитивного содержания снов. Именно для того, чтобы осуществление подобных сложных операций стало возможным, общество дает различного рода точки опоры — в виде критериев, категорий и т. п. «Все воспоминания, какими бы личными они ни были, — пишет Хальбвакс, — даже воспоминания о событиях, свидетелями которых были мы одни, воспоминания о мыслях и невыраженных чувствах — все они соотносятся с определенным набором понятий, разделяемым, кроме нас, множеством других индивидов; с людьми, группами, местами, датами, словами и языковыми формами, с рассуждениями и идеями — то есть со всей материальной и моральной жизнью обществ, частью которых мы являемся».

Таким образом, социальная среда предоставляет те ориентиры, которыми руководствуется человеческая память. Слова, в которых кристаллизуются воспоминания, даты, значимые исторические события, которые потрясают личную жизнь — это и есть, согласно Хальбваксу, «социальные рамки», определяющие функционирование памяти. Определенная семейная, конфессиональная, классовая принадлежность означает обладание общим с некоторой совокупностью индивидов набором характеристик, «и абстрагироваться с целью понимания механизмов функционирования памяти от воздействия групп, доминирующих над индивидом и питающих его общественную и личную жизнь, — означает для исследователя лишить себя важнейшего экспликативного источника»^[7].

В связи с этим слово «контексты» применительно к названию данной работы Хальбвакса было бы более уместным. Любые явления, в том числе и психологические (память, суждение и т. п.), связаны, согласно Хальбваксу, с конкретными социальными условиями. Эти социальные условия порождают разнообразные структуры, которые, с одной стороны, различаются в зависимости от обществ, групп, классов, а с другой — являются показательными для каждого конкретного общества, группы, класса. Вследствие этого они представляют собой именно системы отсчета, или контексты. В глобальном историческом плане эти контексты являются коллективной памятью; по Хальбваксу, существует множество различных видов коллективной памяти, присущих различным классам, нациям, конфессиям.

Таким образом, в работе 1925 г. Хальбваксом были расширены пределы пограничной области социологии и психологии, а также заложены основы социологии памяти — достаточно популярной сегодня во Франции отрасли социологического знания. В более широком плане его социология памяти вписывается в рамки социологии познания: предметом исследования Хальбвакса являются ментальные и познавательные механизмы с точки зрения их социальной обусловленности.

Сфера научных интересов Хальбвакса была достаточно широка. Так, в 1930 г. он публикует работу под названием «Причины самоубийства». Уже из названия очевидно, что мысль о написании данного труда была подсказана Хальбваксу знаменитой работой Дюркгейма. В «Причинах самоубийства» Хальбвакс подтверждает выводы Дюркгейма и конкретизирует его теорию самоубийств. Его основной вывод созвучен дюркгеймовскому: причиной самоубийства является «социальная пустота». «Истинная причина самоубийства — пустота, образовавшаяся вокруг индивида: не будь подобных пробелов, не было бы и самоубийств». Однако в подходе обоих авторов существует различие: так, Дюркгейм в своем исследовании абстрагировался от мотивов, приписываемых самоубийцами поступку, который они собирались совершить; Хальбвакс, напротив, принимал во внимание такие факты.

Хальбвакс усовершенствовал также методологию Дюркгейма. В своей работе он опирался на количественный эмпирический метод, основанный на цифровых данных, содержащихся в статистике и подвергнутых тщательному всестороннему анализу. Обращение Хальбвакса к статистическому методу было не случайным; оно было ему подсказано двумя другими крупными исследователями того времени: близким другом Хальбвакса Франсуа Симианом (1873—1935), известнейшим экономистом, сотрудником «Социологического ежегодника», опубликовавшим в 1932 г. трехтомную монографию «Заработная плата: социальная эволюция и деньги» — образец эмпирического анализа, основанного на статистическом материале; а также крупным математиком и статистиком Морисом Фреше, совместно с которым Хальбвакс написал в 1924 г. «Общедоступное исчисление вероятностей». Именно тщательно разработанный статистический метод побудил Хальбвакса, которого поразили несовершенные средства, имевшиеся в распоряжении Дюркгейма в 1897 г., когда тот изучал проблему самоубийств, пересмотреть в 1930 г. работу Дюркгейма. Этот же метод послужил основой для написания Хальбваксом и других значительных работ, среди которых историко-критический анализ «Теория среднего человека: очерк о Кетле и моральной статистике» и «Эволюция потребностей трудящихся классов», а также провести ряд исследований по социальной морфологии, или «географии народонаселения», результатом которых стала публикация таких трудов, как «Население и уличные маршруты в Париже на протяжении ста лет» и «Социальная морфология» (1938) (последняя значительная работа Хальбвакса).

Другой представитель дюркгеймовской школы, Селестен Бугле (1870—1940), на протяжении 1900—1930;х годов также являвшийся одним из ведущих сотрудников «Социологического ежегодника», в 1922 г. опубликовал работу под названием «Уроки социологии относительно эволюции ценностей», где воспринял дюркгеймовскую ориентацию на изучение ценностей как социального явления. Еще в 1911 г. на Международном конгрессе в Болонье Дюркгейм в своем докладе по.

«Суждения о ценности и суждения о реальности» утверждал, что ценности есть порождения социальной сознательности и что их объективность основана на этом социальном характере. Сфера идеала, по его словам, не является трансцендентной, «она в природе и от природы».

Бутле распространил их на различные порядки ценностей, в особенности на экономику, расширив, таким образом, исследовательское поле Дюркгейма. Здесь необходимо отметить, что Дюркгейм всегда относился с отвращением к экономической сфере жизни общества. Согласно Бутле, экономические ценности — это вопрос восприятия. Но восприятия как отражения ценностей даются в соответствии со структурой общества; в таком понимании ценности «представляют собой неотъемлемую часть социологии».

Работа 1922 г., однако, явилась наиболее крупной и значительной в научном творчестве Бутле. Основная его деятельность была все же сконцентрирована на преподавании и сотрудничестве с «Социологическим ежегодником». Ему принадлежит также заслуга в деле институционализации социологической науки во Франции. С 1927 г. Бугле являлся заместителем директора парижской Высшей нормальной школы, где по его инициативе был создан Центр социальной документации. В нем впервые во Франции была собрана значительная библиотека по вопросам социологии. Кроме того, наличие небольших денежных фондов позволяло оказывать поддержку некоторым исследователям, вследствие чего такие в будущем значительные фигуры во французской социологии, как Жорж Фридман, Реймон Арон, Жан Стетцель и другие имели возможность проводить исследования в индивидуальном порядке. Центр смог также отправить Арона и Стетцеля на стажировку в Германию и США соответственно.

Но Бугле представляет интерес еще и своей деятельностью в «Социологическом ежегоднике», а именно своими публикациями по вопросам русской социологии. Дело в том, что концепция журнала была таковой, что большая его часть была посвящена обзору разнообразной социологической литературы, вышедшей в свет в течение года. В частности, Бугле был автором значительного количества статей и заметок, часто весьма критических, по русской социологии. Наибольшую его критику вызывали работы Я. Новикова: это, впрочем, вполне естественно, так как Новиков строил свою концепцию на принципах органической социологии, с которой Дюркгейм и его школа боролись как с явным пережитком прошлого. Идеи М. Острогорского, изложенные в работе «Демократия и организация политических партий», напротив, вызвали самые лестные отзывы со стороны «Социологического ежегодника» в лице Бугле. Новизна подхода русского исследователя была по достоинству оценена французскими учеными и Бугле в своей статье писал: «Можно лишь пожелать, чтобы пример г-на Острогорского был воспринят, а наблюдения подобного рода — приумножены»^[8].

Наконец, Люсьен Леви-Брюль (1857—1939), долго работавший параллельно с Дюркгеймом (они были практически ровесниками) и наиболее плодовитый в плане научного наследия представитель французской социологической школы, большую часть своей жизни посвятил исследованию проблемы первобытного мышления: «Ментальные функции в низших обществах» (1910), «Первобытное мышление» (1922), «Первобытная душа» (1927), «Сверхъестественное и природа в первобытном мышлении» (1931) и др. Область его научного поиска можно обозначить как этнографическую психологию: Леви-Брюль исследует психологические свойства первобытных народов на основе обширного материала этнографического характера. Согласно ему, для того, чтобы понять генезис качеств, приписываемых человеку, необходимо проводить сравнительные наблюдения, выявляя различия и сходства. Отсюда — расширение поля исследований, важность изучения и сравнения противоположностей, в частности, особенностей психологического склада и мышления современного (цивилизованного) и первобытного (на примере племен Южной Америки) человека.

Исходный тезис Леви-Брюля сводится к следующему: народы, не имеющие письменности, обладают психической структурой, отличной от нашей; она является дологической и мистической, характеризующейся безразличием к принципам причинности и идентичности, а также приверженностью к закону участия и мистического опыта. Интеллектуальные категории, свойственные современному типу мышления, далеко не всегда применимы к менталитету первобытных популяций. Согласно теории Леви-Брюля, доминирующей чертой первобытного мышления, затрудняющей доступ к его пониманию, является своего рода безграничная беспорядочность. Так, в первобытном разуме практически невозможно обнаружить понятие «я», в том значении, какое ему придаем мы, или различие между телом и душой: «Нет ничего более чуждого первобытному мышлению, чем подобное противопоставление двух субстанций, атрибуты которых для нас противоположны». Идея бога, существование которого автономно по отношению к миру, также неприемлема для первобытного человека. Он верит скорее в существование «континуума духовных сил», которые пронизывают всю природу, постоянно вмешиваются в течение жизни, стимулируют или парализуют деятельность, являются объяснением удач и неудач, болезней и смерти. Первобытный человек неспособен оперировать различениями, свойственными современному разуму, отделять естественное от сверхъестественного, объективное от субъективного, реальность от вымысла. Для него логически разные аспекты действительности смешиваются в мистические целостности, все участвует во всем, это и есть так называемый «закон участия», представляющий собой одну из фундаментальных характеристик первобытного мышления: «За неимением более подходящего слова, я буду называть законом участия самый принцип первобытного мышления, который определяет П2.

связность свойственных ему представлений"¹. Принцип противоречия, таким образом, не имеет ценности. Именно поэтому можно охарактеризовать первобытное мышление как дологическое, аффективное, коллективное.

Леви-Брюль отмечает также, что термин «представления» в действительности плохо применим к состоянию разума первобытного человека. Он прежде всего боится или надеется, дрожит от гнева или радости, то есть пребывает в аффективном состоянии: «как представляется, он неспособен отделить от этих чувств чистое знание». Поэтому применительно к первобытному мышлению Леви-Брюль предлагает говорить об «аффективных категориях». Кроме того, исследователь никогда не имеет дело с представлениями, свойственными определенному индивиду: индивидуальный человеческий разум — постулат анимистической теории английских этнологов — это реальность, выявление которой в первобытных обществах наиболее затруднительно, и наблюдатель имеет дело исключительно с «социализированными сознаниями».

Нужно отметить, что теория первобытного мышления Леви-Брюля вызвала весьма неоднозначную реакцию со стороны представителей социологической науки во Франции. Наибольшее число критических замечаний вызвал сам подход к изучению проблемы — практически исключительно описательный, оставляющий обширное поле деятельности для объяснительных гипотез и для социологии в прямом смысле слова. В самом деле, сопоставление первобытного и современного типов мышления, последовательно осуществляемое Леви-Брюлем, могло бы оказаться гораздо более плодотворным, если бы оно было подкреплено попыткой объяснения глубинных причин перехода от одного типа мышления к другому, поиском корреляций между направленностью этого процесса и изменениями, происходящими в структуре самого общества. Подобной идеей было проникнуто, в частности, выступление М. Мосса на заседании французского Общества философии в августе-сентябре 1929 г. Впрочем, Леви-Брюль сам отмечал, что этнология, как он ее понимал, представляет собой «непосредственное предисловие к социологии», отмечал несовершенство своей теории. Так, в опубликованном через десять лет после его смерти дневнике («Записные книжки») он писал: «Я всегда чувствовал, что имеется нечто недостаточно ясное в моем описании мифологического мира…» Тем не менее, по словам французского исследователя Д. Эссертье, «значение теории зависит от потоков вызываемых ею идей и от тех работ, которые она вдохновляет. В этом отношении теории Леви-Брюля занимают первое место в современном мышлении»^[9][10]. Влияние работ Леви-Брюля проявилось, в частности, в повышении интереса к этнологии, антропологии, коллективной психологии, которые во Франции традиционно идут рука об руку с социологией. Можно также провести ряд параллелей между его идеями и теорией первобытного мышления, разработанной К. Леви-Строссом уже в послевоенные десятилетия, несмотря на то, что последний строил свою концепцию на критике идеи о дологическом характере первобытного мышления.

После 1930 г. французская социология вновь, как и во втором десятилетии двадцатого века, приходит в состояние упадка. Этому в немалой степени способствовало положение социологии как «вторичной» дисциплины в учебных заведениях Франции. Как отмечал С. Бугле, в средней школе, например, она являлась в лучшем случае факультативным предметом, а в университетах ей отводилось лишь весьма ограниченное место на философском факультете¹. Вплоть до 1956 г. во Франции существовало всего только пять университетских кафедр социологии. Практически полностью отсутствовало автономное преподавание дисциплины — за исключением диплома по специальности «Мораль и социология» в рамках лиценциата по философии^[11][12].

Кроме того, в 1930;е годы вторично прекращается издание «Социологического ежегодника». Статьи по вопросам социологии и смежных с ней дисциплин публикуются, прежде всего, в «Социологических анналах» и в «Вестнике Французского института социологии».

Наконец, многие исследователи практически полностью прекращают свою научную деятельность. Так, Ж. Дави после 1930 г. практически ничего не публикует. Его научный авторитет, однако, был очень высок, и Дави начинает всерьез заниматься административной деятельностью. В середине 30-х годов в качестве главного инспектора он занимается внедрением курса философии в средние школы, а в конце 40-х гг. он уже становится ректором Сорбонны. Мосс за период с 1930 по 1940 гг. опубликовал менее половины того, что было им издано за предыдущее десятилетие. Лишь Л. Леви-Брюль, которому в это время уже семьдесят с лишним лет, продолжает достаточно плодотворно работать. Его деятельность прерывается только в 1939 г., когда он умирает в возрасте восьмидесяти двух лет. В 1945 г. в немецком концлагере в Бухенвальде умирает М. Хальбвакс.

Весьма знаменательным фактом, свидетельствующем о закате дюркгеймовской социологической школы, является то, что уже в 1930;е годы ее представители сами начинают переосмысливать свое научное наследие: в отсутствие обогащения научного знания уже наработанное становится предметом анализа. Так, в 1931 г. Ж. Дави издает работу под названием «Социологи вчерашнего и сегодняшнего дня», а С. Бугле в 1935 г. публикует свой знаменитый «Итог современной французской социологии»^[13]. В этих работах авторами предпринимается попытка проанализировать достижения дюркгеймовской школы с историко-социологической и эпистемологической точек зрения.

Таким образом, в 30-е годы во французской социологии складывается странная ситуация. С одной стороны, еще несколько лет назад положение было более чем благоприятным: высокие темпы научного производства и очевидные успехи в области институционализации социологической науки являются тому прямым свидетельством. С другой стороны, от того, что можно было поставить в заслугу дюркгеймовской школе в 20-е годы, не остается практически ничего: прямые последователи Дюркгейма постепенно отходят от научной деятельности, а подготовка новых кадров в необходимом количестве затруднена тем сложным положением, в котором оказалась социологическая наука. Основанный Дюркгеймом «Социологический ежегодник», долгие годы являвшийся ведущим изданием по проблемам социологии во Франции, вновь прекращает свое существование. Наконец, приходит в упадок и преподавание социологии, впервые введенное во Франции, как известно, еще Дюркгеймом. Нельзя также игнорировать значение того факта, что никто из дюркгеймианцев не располагает институциональными ресурсами и личными возможностями, чтобы исполнять роль, которую раньше играл Дюркгейм. Таким образом, те начинания Дюркгейма, которые были в 20-е годы с успехом продолжены его последователями, и те его заслуги, которые плавно перешли в достижения дюркгеймовской школы, в 30-е годы постепенно сходят на нет. В этом и проявился, как представляется, самый большой разрыв во французской социологии того времени: разрыв, более или менее очевидный с наследием дюркгеймовской школы, наметившийся к концу 30-х годов и ставший несомненным после окончания второй мировой войны.

• [1] См.: Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М., 1993. С. 389.
• [2] Стетцель Ж. Социология во Франции: мнение эмпирика. // Беккер Г., Босков А. Современная социологическая теория. М., 1961. С. 715.
• [3] Стетцель Ж. Социология во Франции: мнение эмпирика. // Беккер. Г., БосковА. Современная социологическая теория. М., 1961. С. 716.
• [4] Mauss М., Fauconnet Р. Sociologie. // Grande Eacyclopedie/ Т. XXX. Р. 166—167.
• [5] Mauss М., Fauconnet Р. Sociologie. // Grande Eacyclopedie/ Т. XXX. Р. 168.
• [6] Mauss М., Hubert Н. Les engines magiques des techniques et des sciences // AnneeSociologique, 1902—1903. P. 144.
• [7] Цит. по: Bougie С. Bilan de la Sociologie Francaise Contemporaine. Paris, 1935.
• [8] Annee Sociologique, 1902/1903. Р. 463.
• [9] Levi-Bruhl L. Les Fonctions Mentales dans les Societes Inftrieures. Paris, 1910. P. 76.
• [10] Essertier D. La Sociologie. Paris, 1930. P. 60.
• [11] Les Sciences Sociales en France. Enseignement et Recherche. Paris, 1937.
• [12] См.: Бертедо Ж.-М. Институциональные формы современной французской социологии. // Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. Том II. С. 252.
• [13] Davy G. Sociologues d’hier et d’aujourd’hui. Paris, 1931; Bougie C. Bilan de la SociologieFrancaise Contemporaine. Paris, 1935.