Германия. 
Музыка, театр, история, философия, живопись, наука

Недуг Бетховена

Судьба художника трагична не потому, что творчество его не встречает должного отклика: случается, что его признают и ценят еще при жизни; и не потому, что жизнь его складывается неудачно или не счастливо: бывает, хотя очень редко, что внешние неудачи щадят его; а потому, что трагедия кроется в самой сущности искусства. Все жизненные невзгоды только следствия этой основной трагедии. Искусство — не игра, не выдумка; оно не «описывает», не воссоздает рабски наш существующий мир и прекрасных, но не существующих «миров иных» — для развлечения, для наслаждения или хотя бы для удовлетворения совершенством. Оно реально преображает этот мир в иное царство — по образу и подобию заложенного в душе художника представления, вернее предчувствия этого просветленного, но все же конкретного мира. В искусствах зрительных и даже в искусстве слова «соблазн описания», легкого воспроизведения — соблазн часто утешительный — все же силен. Но художник звука, посвятивший себя (или посвященный от рождения) гармонии, этому спасательному обману уже почти неподвластен. «Описывать свойство живописи, — писал Бетховен Вильгельму Гергардту^[1], — поэзия также может в этом отношении почитать себя счастливой по сравнению с музыкой. Ее владения не столь ограничены, как мои; зато, с другой стороны, мои распространяются дальше в других областях, и моего царства не так легко достигнуть». Царство это «не от мира сего», не от нашего грубого материального мира, но стремящиеся его достигнуть поневоле испытывают его сопротивление. Вырываясь из него, они восстанавливают против себя стихии, с которыми все же связаны. Они, таким образом, как бы теряют почву и повисают в воздухе. «Мое царство в воздухе», — признается Бетховен Франциску Брунсвику. Но стать обеими ногами на эту почву они не могут с той минуты, как проснулось в них их призвание. «Так судьба стучит к нам в форточку». Недаром эти слова взяты композитором как эпиграф к его бессмертной Пятой симфонии в до миноре. С самого этого мгновения избранник судьбы обречен на постоянные мучения, на внутренний, сжигающий его недуг. Вспоминается выражение Баратынского: «Недуг бытия».

Бетховену суждено было полностью изведать мучения, испить до дна горькую чашу его призвания. Может быть, этим он и велик — во всяком случае, в этом свидетельство о его величии. С ранней юности, возможно, с детства сгорал он в бушующем в нем огне — сгорал так, что все это видели по его некрасивой и несуразной внешности, но изумительно, до ужаса красивыми глазами. Большинство ошибалось в их цвете, так как они пылали диким блеском на смуглом и трагическом лице, их обыкновенно принимали за черные, между тем, как «они были синевато-серыми». Рельштаб, знавший его в 1825 году, не мог удержаться от слез при виде «его кротких глаз» и «хватающей за душу скорби». Кротость и доброта жили в нем, били из него ключом. «Я не признаю иного признака превосходства, кроме доброты», — говорил он. Больше, чем доброта — милосердие, пламенная любовь к ближнему, к людям. И эта любовь оставалась в нем неизменной всю жизнь: и в юности, когда он утешался тем, что на заработок со своих произведений он может помогать своим друзьям, и в последние годы, когда приютил он у себя своего племянника Карла, мота и кутилу, которого спас от самоубийства ценою собственного нервного потрясения и, может быть, смерти. Но такая любовь не может найти ответа. Бетховен мучился этим и, мучаясь — ожесточался. Он становился нетерпеливым в отношении к людям. Свое знакомство с Моцартом начал он, нагрубив мастеру, произведения которого ставил превыше всего. Он сделался необщительным, в разговорах держал себя невыносимо. «Смех его был, — говорит венский музыкант Мошелес, — неприятный, резкий и с гримасой, но, впрочем, непродолжительный, — смех человека, не привыкшего к радости». Он не только отпугивал, но и пугал. Карл Черни, еще мальчик, увидев Бетховена в 1801 году, решил, что это Робинзон Крузо.

Бетховену в это время было тридцать лет. Он уже несколько лет прожил в Вене, посвятив себя исключительно музыке. Трудное детство, когда он должен был зарабатывать на хлеб себе и чахоточной матери ранними выступлениями и побочными работами, было уже далеким прошлым. Оно уже казалось ему временем счастливым: жил он тогда в Бонне, на берегу прекрасного и горячо любимого Рейна, с не менее горячо любимой матерью. Были у него и друзья, семья Брейнинг. В маленькую Элеонору фон Брейнинг, в очаровательную Лорхен, был он по-детски влюблен. Лорхен теперь давно уже была замужем за доктором Вегелером; с Вегелерами он дружески переписывался: дальние друзья были ему ближе венских. В прошлом были и университетские годы, с увлечением героизмом, французской революцией, Наполеоном, с первыми крупными его созданиями: песнями, сонатами. Теперь вокруг него был чужой город и не утоляющая его венская слава. Город этот он ненавидел. Веселая музыкальная Вена казалась ему поверхностно красивой, легкомысленной и скучной. Легкомысленности он терпеть не мог: единственное, за что он бранил Моцарта, была тема его «Дон Жуана». Для Бетховена и любовь всегда была мучением, разделенным или неразделенным (впрочем, до конца разделенной любви он никогда так и не знал).

Из наслаждений жизни Одной любви музыка уступает, Но и любовь — мелодия…^[2]

В 1801 году очередной его любовью была Джульетта Гвиччарди. «Жизнь моя стала немного отраднее, — пишет он Вегелеру. — Эту перемену совершила милая прелестная девушка; она меня любит, и я люблю ее». Бетховен жестоко ошибался. Джульетта его не любила. Нежность его была ей не под силу, как не под силу ей было понять посвященную ей сонату «опус 27» (Лунную). Да и не выходить же замуж за странного музыканта, вдобавок бедняка. Джульетта предпочла ему графа Галленберга. Бетховен был опустошен бесплодной страстью, но и в его памяти Джульетта не могла остаться до самой смерти. Кроме того, у него начинались новые страдания, новый, на этот раз, телесный недуг.

Впрочем, вполне ли телесный? Вызван он был чрезмерным напряжением и переутомлением. Да и самая трагичность именно такой болезни — не знак ли того, что и здесь «судьба постучала в форточку»? Глухой Бетховен — явление того же порядка, что слепой Гомер (и тем знаменательнее — если Гомер миф) или сумасшедший Ницше. Безумие философа, слепота поэта, глухота музыканта… Недуг свой он чувствовал уже давно, но не хотел признать его, признаться в нем себе. «Будь у меня какое-нибудь другое ремесло, это было бы еще терпимо; но при моем ремесле положение мое ужасно. Что сказали бы об этом мои враги». Бетховен долго не сдается, никогда не жалуется, не умиляется своим состоянием. «Прочь отдых, хочу схватить судьбу за горло. Ей, конечно, не удастся в конец сломить меня… О, как прекрасно прожить тысячу жизней». Но как преодолеть судьбу? «Много раз я проклинал свое существование… Плутарх научил меня смирению… Смирение! Что за жалкое прибежище! А между тем, это единственное, что мне остается!».

Трагическую борьбу с судьбой ведет он своим творчеством — он пишет Патетическую сонату, затем идут первые симфонии, вплоть до пятой, над которой он работает годы. Пусть каждый его день — день агонии, жизнь ему суждена долгая.

В 1806 году судьба дает ему передышку. Мы никогда не знаем, где ждет нас любовь. Когда Бетховен еще мучился неверностью капризной Джульетты, уже благоговела перед ним ее молоденькая кузина, Тереза фон Брунсвик. Бетховен поздно ее заметил, зато эта его любовь — на всю жизнь. В мае 1806 года влюбленные обручились. Бетховен ожил, забыл как будто даже о болезни. Его глухоту не замечают, приписывают его советы невпопад — рассеянности. Бетховен счастлив. Но самое счастье его мучительно. «Моя жизнь такая, как теперь, полна одной лишь скорбью. Твоя любовь сделала меня одновременно счастливейшим и несчастнейшим из людей». К тому же он чувствует себя не вправе жениться, не имея достаточного состояния. А заняться денежными делами значило для него — изменить музыке. И вот, он по-прежнему живет скудными заработками и помощью высокопоставленных покровителей (Разумовского, Лихновского). А Тереза ждет свадьбы, все более отдаляющейся, все менее вероятной. Бетховен опять впадает в мизантропию и раздражительность. Терезу он мучает своей любовью — и помолвку их приходится расторгнуть, хотя Тереза до самой смерти будет любить его одного, а он не видит иной цели в жизни, кроме ее любви. Но «бедный Бетховен, — говорил он сам, — нет для тебя счастья на этом свете. В одной лишь области идеала ты найдешь себе друзей».

Все его страдания возвращаются удесятеренными. Возвращается и глухота. Он преодолевает ее работой. Время Венского Конгресса — апогей его славы. Он пишет Седьмую симфонию — отклик на разрыв с Терезой. Его все чествуют, ему устраивают овации. Царственные особы преклоняются перед ним. Он принимает их уважение, как должное. Когда он и Гёте встретили герцога Рудольфа со свитой «Гёте бросил мою руку, чтобы стать на краю дороги. Я надвинул шляпу на голову и врезался в самую гущу толпы. Герцог Рудольф снял передо мною шляпу. Гёте стоял на краю дороги, низко склонившись. Потом я задал ему головомойку, не пощадил его».

Но жить Бетховену все труднее. Умирает Лихновский, потом Разумовский. В пользу Бетховена венцы устраивают сборы, но жизнь его обеспечить не могут. Глухота прогрессирует. На генеральной репетиции «Фиделио» в 1822 году он им дирижирует невпопад; его приходится увести. Впредь репетировать музыканты будут без него, а он только дирижирует на парадных концертах: его выставляют перед публикой махать палочкой, как заводную куклу. Друзей у него нет, по крайней мере, в Вене. Единственная его привязанность — племянник Карл, сирота, взятый им к себе в дом. Но Карл занят кутежами, дома почти не бывает. Однако скорбь его не вялое уныние. Жизнь ужасна, но она бездонна, бессмертна. И глухой, оставленный всеми пятидесятилетний музыкант пишет симфонию, темой которой служит Шиллеровская «Ода радости». Скорбь свою он преображает в радость. Так родилась «Девятая симфония с хором». 7 мая 1824 года он участвует в управлении концертом (как сказано было в программе). Венцы, отвернувшиеся было от его музыки в увлечении Россини, снова потрясены. «Это не искусство, а вера», — сказал один из его почитателей. Зал шумно аплодировал, слушатели вставали с места, ревели от восторга. Бетховен не слышал ничего. Одна из певиц повернула его лицом к публике. Он увидел людей, бивших в ладони, махавших шляпами — совершенно бесшумно.

• [1] Ролдан Р. Героические жизни. Ч. 1: Бетховен. М.: Время, 1933.
• [2] А. Пушкин «Каменный гость» (прим. Е. Д).