Гофман: «чудный, великий гений»

«Чудным, великим гением» назвал Гофмана Белинский — и это не было преувеличением. В России были целые полосы исключительной популярности Гофмана. Это касается не только переводов и бесчисленных изданий, в том числе множества собраний сочинений. Не назовешь, наверное, крупного российского писателя, который так или иначе не высказался бы о Гофмане, прошел бы мимо его художественного опыта. Перечень тех, на кого повлияло творчество великого немца, начинается с Одоевского и Пушкина и продолжается уже в XX в., где особо отмечены должны быть имена Сологуба и Булгакова. Правомерно говорить об интенсивном освоении его наследия, о плодотворной гофмановской традиции в русской литературе. В этом плане, с точки зрения значимости для отечественного романтизма, — и не только! — Гофман может быть поставлен рядом с Байроном, Вальтером Скоттом и Жорж Санд. Но влияние его оказалось много долговечнее, чем у названных художников, выйдя далеко за пределы романтической эпохи^[1].

Гофмана читали с увлечением, о нем спорили, а самый образ загадочного гения эпохи романтизма получил художественное преломление в стихах А. Григорьева, В. Маяковского, А. Ахматовой.

Судьба Гофмана на родине была драматичной; он познал нужду и непонимание — удел многих романтиков, слава к которым пришла лишь посмертно (вспомним Блейка, Эдгара По, Гёльдерлина, Мелвилла, Уитмена). В России первый перевод Гофмана появился лишь в год его смерти (1822). С этого момента известность его начала расти и достигла пика в 1830-е гг. Правда, первые русские переводы были выполнены (как это случалось и с другими европейскими романтиками) не с немецкого языка, а с французского.

Разговоры о Гофмане и разного рода импровизации на «гофмановские» темы были приметой русских литературных гостиных и салонов того времени. Так, в салоне А. А. Дельвига бывал Адам Мицкевич, который в пору его пребывания в России «…целые вечера импровизировал разные, большей частью фантастические повести вроде немецкого писателя Гофмана». Устраивались даже сходки любителей Гофмана — «серапионовские вечера» (прямое указание на известный сборник рассказов немецкого романтика). Вообще, Гофман был утешением «в минуты… невзгод». Герцен написал о нем статью. По свидетельству Белинского, Лермонтов, находясь под арестом на гауптвахте, читал Гофмана, а Кюхельбекер не расставался с ним в Шлиссельбургской крепости. Появились разнообразные подражания автору «Крошки Цахеса» и повести, написанные явно в дз’хе великого романтика. Гофман был столь популярен, что воспринимался не просто как современник, но чуть ли не как соотечественник. Американский литературовед Чарльз Пэссидж даже использовал термин «русские гофмаиисты», а В. П. Боткин, оценивая сложившуюся ситуацию, остроумно заметил, что Гофман не умер, а просто переселился в Россию. Тот же В. П. Боткин заметил о Гофмане: «…Мало ли штук делал он в жизнь свою; кем он не был: и юристом, и демократом, и журналистом, и живописцем. Отчего же не быть ему русским литератором?» В этом плане несомненное общетеоретическое значение имеют соображения, высказанные Аполлоном Григорьевым: «Романтизм, и притом наш, русский, в наши самобытные формы выработавшийся и отлившийся, романтизм был не простым литературным, а жизненным явлением, целою эпохою морального развития. Пусть романтическое веяние пришло извне, от западной жизни и западных литератур, оно нашло в русской литературе почву, готовую к его восприятию, — и потому отразилось в явлениях совершенно оригинальных».

В 1820—1830-е гг. популяризаторами Гофмана в России сделались влиятельные, главным образом московские, журналы: «Московский телеграф», «Московский вестник», «Телескоп» и др. Не в пример Германии, где у Гофмана было немало недоброжелателей (как мы помним, даже его великий соотечественник, проницательный Гейне, в полемическом запале назвал его творчество «воплем тоски в двадцати томах»), первые отзывы о нем русских критиков, за редкими исключениями, были самые лестные. Если на Западе его нередко воспринимали как «фантазера» и «развлекателя», то в России — как серьезного автора. И это имело свои причины. Гротескный, нелепый мир Гофмана воспринимался как своеобразный аналог многим несуразностям чиновно-крепостнической России. Русские критики называли Гофмана «волшебник», «неподражаемый», «гениальный», «блистательный», «новый Рафаэль» и даже ставили в один ряд с Шекспиром и Гёте.

Но не только сочинения Гофмана — сама его неординарная биография становилась предметом читательских размышлений, критической рецепции. Проницательные оценки творчества автора «Кота Мурра», высказанные еще на раннем этапе восприятия гофмановского феномена в России, были в дальнейшем углублены, уточнены и обогащены в трудах российских критиков и литературоведов. Они стали своеобразным фундаментом, на котором выстраивалась концепция «русского Гофмана».

Итак, в России Гофман сразу стал не развлекательным, но интеллектуальным чтением. П. А. Плетнев, например, полагал: «Гофман — изумительное явление глубокомыслия, чудного юмора и оригинальной поэзии». По мысли Н. В. Станкевича, фантастическое у Гофмана — не странность, оно исполнено глубокой «естественности». А. И. Герцену импонировало гофмановское понимание непреходящей ценности искусства, а это, как отмечалось, характерная черта многих немецких романтиков: вспомним Шлегеля, Новалиса, Тика и того же Гофмана, для которого музыка была таким же призванием, как и литература.

Особенность художественной методологии Гофмана, которую подчеркивал Герцен, — это его узнаваемая типология и проблематика, выраставшие из специфических реалий немецкой действительности. Отход Гофмана от «пластического правдоподобия», его склонность к наделению персонажей «странными, исковерканными чертами», «отклонениями» от обычного поведения людей оценивалось как порождение «германской жизни» — того «скучного порядка вещей», который, по мысли Герцена, калечил гофмановских персонажей и «слишком теснил» самого их творца.

Не мог не отозваться на феномен Гофмана и В. Г. Белинский, применивший к нему понятие «гений» и полагавший его самой выдающейся фигурой среди литераторов-современников. Белинский справедливо объяснял своеобразие художественной философии Гофмана специфическими национальными чертами немецкой литературы, которую отличала способность давать «аналитическую историю души».

В раннюю эпоху своих идейно-эстетических исканий Белинский исходил из того, что идеальный художник творит «воображаемый мир», а его фантастика улавливает внутреннее содержание действительности, ее глубинные законы. В 1840 г. Белинский утверждал: «Гофман — поэт фантастический, живописец невидимого внутреннего мира, ясновидящий таинственных сил природы и духа».

В 1840-е гг., в десятилетие, отмеченное новым этапом мировидения Белинского, проблема взаимосвязи Гофмана с немецкими реалиями настоятельно акцентируется критиком. Он называет новеллу «Щелкунчик» «высшим идеалом произведения для детей», а о романе «Житейские воззрения кота Мурра» пишет: «Ни в одном из своих новых созданий чудный гений Гофмана не обнаружил столько глубокости, юмора, саркастической желчи, поэтического очарования и деспотической, прихотливой, своенравной власти над душой читателя». Импонирует Белинскому и знаменитая повесть «Крошка Цахес», в которой Гофман, по наблюдению критика, с саркастической желчностью нападает на «идиотов и филистеров» и показывает, что «цари и мещане делаются из одного материала».

Дальнейшие изменения в литературной атмосфере в России, утверждение новых эстетических приоритетов не могли не отозваться на рецепции Гофмана в нашей стране. Начиная с 1840-х гг., с укреплением позиций «натуральной школы», интерес к Гофману явно угасает, а фантастическое начало, столь близкое романтикам, воспринимается скептически — правда, не всеми (исключение составляет, например, Достоевский). Теперь Гофман если и характеризуется как «гений», то гений «безумный» и даже «сумасбродный».

Критики из революционно-демократического лагеря, Чернышевский и Добролюбов, конечно, отдают дань его могучему таланту, но интерпретируют его творчество сквозь призму тех нередко упрощенно понимаемых задач, которые встают перед русскими писателями, вступившими вслед за Гоголем на путь реализма и социально ориентированного искусства.

• [1] Тема «Гофман в России», как закономерная и важная, привлекала многих исследователей (М. Петровского, Т. Левита, И. Неупокоеву и других). В рамках ее изучались такиесюжеты, как Гофман и Пушкин, Гофман и Гоголь, Гофман и Достоевский, Гофман и Булгаков. Значительный вклад в разработку этой тематики внесла А. Б. Ботникова в своей монографии «Э. Т. А. Гофман и литература (первая половина XIX века)» (Воронеж, 1977). Гоф-маниана второй половины XIX — начала XX в. исследована менее основательно.