Обслуживание предметной деятельности

Общение, имеющее цель вне себя, является способом организации и оптимизации того или иного вида предметной деятельности — производственной, научной, революционной и т. д. Этот род общения можно назвать «вплетенным», чем и определяется его функция. Понятно, что вплетенным является, прежде всего, материальное общение, поскольку и трудовая, и социально-организационная, и революционная, и военная практика включает в себя общение участников общего действия как необходимое средство обеспечения его эффективности. Следует лишь иметь в виду, что далеко не всякому коллективному практическому действию необходима опосредованность общением — существуют такие формы практики, которые организуются иными типами взаимодействия людей. Первым таким типом является управление, то есть отношение человека к человеку как субъекта к объекту — начальника к подчиненному, офицера к солдату, законодателя к исполнителю. В этих случаях формой отношений является дисциплина — принцип строгого регулирования иерархического соположения управляющего и управляемого. Понятно, что последний лишен свободы действия, что право принятия решения предоставлено управляющему субъекту и потому связь между ними асимметрична, монологична, а не диалогична.

Другим способом организации данных видов материальной практики является разделение труда — зафиксированное и стабильное распределение функций между участниками общего дела, которое лишает каждого из них свободы, делая его поведение запрограммированным, а в идеале — автоматизированным и потому передаваемым машинам, компьютерным устройствам. Так, в сфере материального производства, да и в современном военном деле происходит постепенное вытеснение человека автоматом, способным более надежно выполнять те операции, которые могут быть алгоритмизированы, которые исключают свободу выбора.

Общение как форма межсубъектных взаимодействий свободных и уникальных существ, не заменимых никакими совершенными техническими устройствами, ни даже другими людьми, оказывается необходимым в материальной практике тогда, когда совместное действие не имеет алгоритма и требует принципиального равенства всех его участников. Мы видели, что первым историческим действием такого рода была облавная охота первобытного человека, в дальнейшем же опосредование материальной практики общением вступало в противоречивое столкновение с действиями, основанными на коммуникации и управлении, поскольку превращение любого коллективного действия в повторяющийся и потому стабилизирующийся процесс вело к ограничению свободы его участников, к закреплению их ролей, а значит, переводило коллективную деятельность на иной путь организации. Но в той мере, в какой любое практическое дело, производственное или военное, совершалось впервые, не имело выработанной программы разделения труда, не предварялось четким иерархическим распределением ролей, оно требовало такого взаимодействия его участников, которое делало каждого инициативным, свободным и уникальным субъектом, а их отношения — общением.

В сфере духовного производства опосредованность коллективных предметных действий общением имеет гораздо более широкие возможности. Оно и неудивительно — ведь здесь несравненно выше удельный вес свободы выбора, инициативы, своеобразных способностей ученого и идеолога. Соответственно, в научном и политическом коллективах роль разделения труда и управленческой иерархии гораздо меньшая, и равенство, активность, свободная инициатива его членов несравненно более высоки, чем в материальном производстве; потому здесь возможны и коллективные труды, созданные подлинно коллективными, совместными усилиями его участников, скажем, труды К. Маркса и Ф. Энгельса или знаменитого коллектива математиков Бурбаки, или же идеи, принципы, программы, разработанные коллективным руководством политической партии, государства, профессионального союза на истинно демократической основе. И даже в тех случаях, когда в подобных коллективах существует ярко выраженный лидер, руководитель, организатор, эффективность его действия непосредственно связана с тем, в какой мере он способен установить с членами возглавляемого им, формально или неформально, творческого коллектива отношения общения, а не дисциплину приказа и команды, то есть такие отношения, когда управление осуществляется с учетом и на основе индивидуальности управляемого и с коррекциями «обратной связи»^[1].

Что касается практически-духовных форм предметной деятельности, то опосредующая их цели функция общения проявляется прежде всего в религиозных, культовых действиях, в обрядах и ритуалах; здесь господствует служебная функция общения — взаимодействие участников действа подчинено его назначению; общение с тотемом, духом, богом далеко не бескорыстно — оно имеет прямую цель вне себя: в заклинание, мольбу, спасение души, замаливание грехов. Противоположна игровая ситуация — здесь господствует самодельное общение, хотя встречается и подчинение игрового общения внешнему для него результату — выигрышу, со всеми его материальными и духовными последствиями; однако это не соответствует самой природе игры, извращает ее суть, делает ее разновидностью работы. Вместе с тем игровой принцип организации деятельности используется довольно широко во внешних для нее — учебных, тренировочных, экспертных — целях: таковы военные игры — маневры, таковы современные деловые игры, токовы дидактические игры, используемые в учебном процессе.

Искусство занимает в этом отношении промежуточное положение между ритуально-обрядовым и игровым поведением — история культуры показывает, что происходит постоянная борьба между его тяготением к самоцельности, то есть к господству в нем игрового принципа, и стремлением подчинить художественное творчество внешним для него целям^[2]. Ибо потребность в нем культа, государственной власти, идеологии, образования, торговли несравненно более широкая, чем их нужда в игре, — это объясняется силой воздействия искусства на человеческое сознание. Очень важно правильно оценивать данную ситуацию, поскольку в буржуазной эстетике она трактуется обычно как враждебное природе искусства и потому губительное для его художественных качеств насилие, чинимое над ним обществом. Соответственно, идеалом художественной деятельности объявляется «искусство для искусства», «чистое искусство», «искусство-игра», «самодельное искусство». В действительности искусство способно служить идеологии, публицистике, политике, религии, а подчас даже экономике, не теряя своих художественных качеств, сохраняя высокий художественный уровень, — таким было творчество Джотто и Рублева, Ломоносова и Давида, Гейне и Маяковского, Домье и Моора, мастеров современной карикатуры, политического плаката, политической лирики, песни, фельетона, художественной публицистики, архитектуры и дизайна, рекламы и оформительского искусства. Утрата или сохранение подлинно художественных качеств во взаимоотношениях искусства с другими формами общественной деятельности людей зависит лишь от того, искренен ли, свободен ли художник в своем служении внеэстетическим интересам, или он вынужден это делать вопреки своему сознанию, мировоззрению, эмоциональным устремлениям. Поэтому знаменитые формулы великих русских художников слова — «Я не поэт, я гражданин», «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс» — не противоречат природе искусства, а обозначают одну из возможностей художественного освоения мира, равноценную в принципе другой его возможности — самодельному творчеству.

Не следует вместе с тем отождествлять это последнее с принципом «искусства для искусства», с эстетством, с гедонистическим формализмом, как это делает вульгарно-социологическая эстетика. Дело в том, что полноценное художественное творчество сливает в своем содержании эстетическое с этическим, поскольку нравственная позиция художника внутренне присуща его деятельности (она ни в коем случае не должна отождествляться с нравоучительством, с дидактизмом, с морализаторством — они действительно опасны для художественных достоинств искусства, хотя в некоторых жанрах, например в басне, в сказке, в дидактической прозе, имеют законные в эстетическом отношении права). Об этой органичной включенности нравственного начала в саму ткань художественного освоения мира говорили многие эстетики — В. Г. Белинский и Л. Н. Толстой, М. М. Бахтин и В. Д. Днепров, а современная эстетическая наука доказывает нравственно-эстетическую, а отнюдь не чисто эстетическую природу художественного творчества^[3]. Глубоко закономерно поэтому, что в Программе КПСС говорится об эстетическом и нравственном значении литературы и искусства — они должны быть «источником радости и вдохновения» и одновременно средствами «нравственного воспитания» народа^[4]. И М. С. Горбачев подчеркивал в докладе XXVII съезду, что состояние литературы и искусства определяет в немалой степени «нравственное здоровье общества…»^[5].

Таким образом, хотя общение, служащее внешним целям, имеет весьма широкое распространение в сфере человеческой деятельности, нельзя согласиться с теми учеными, которые считают, что общение всегда вплетено в предметную деятельность, что оно от нее неотделимо, что самостоятельного существования, в качестве особого вида деятельности, оно не имеет. Дальнейший анализ покажет, каковы же они — реальные формы самостоятельного существования общения.

• [1] См.: Мерзон Л. Я., Владыкина В. Ф. Научное общение и творчество ученого. —В кн.: Философское освоение мира человеком. — Л., 1977; Ярошевский М. Г. Дискуссиякак форма научного общения. — Вопросы философии, 1978, № 3; Белкин П. Г., Емельянов Е. Н., Иванов М. А. Социальная психология научного коллектива. — М., 1987.
• [2] См.: Художественная культура в докапиталистических формациях. — Л., 1984;Художественная культура в капиталистическом обществе. —Л., 1986.
• [3] См.: Брандт Г. А. Нравственное начало в искусстве. — Философские науки, 1984,№ 4.
• [4] См.: Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза. —С. 169.
• [5] Там же. — С. 90.