Власть как фактор политогенеза

В русском языке, к сожалению, отсутствует то терминологическое многообразие обозначения феномена власти, которые мы находим в некоторых европейских языках. В немецком, например, мы насчитываем не менее трех разных терминов: die Macht, die Heerschaft, die Gewalt, сверх того здесь же существует производное от латинского die Autoritat. В английском наблюдается приблизительно такая же картина: Power, Rule, Authority и т. п. Хотя эти термины означают одно и то же — власть, значение их, тем не менее, разнится, что ставит нас перед необходимостью выяснения понятия власти.

На сегодняшний день в науке наиболее распространенным является определение власти, данное в свое время Максом Вебером: «Власть означает любую возможность осуществлять внутри данных социальных отношений собственную волю даже вопреки сопротивлению, независимо от того, на чем такая возможность основана» [Weber, 1922, р. 28]. Важно подчеркнуть, что такое определение появилось скорее всего под влиянием Иоанна Дунса Скотта, его концепции понимания принципа свободы воли: «Nihil aliud a voluntate causat actum volendi in voluntate» — «ничто, кроме самой воли не причиняет акта хотения к воле». Иными словами, согласно Дунсу Скотту, власть — это воля, которая регулирует и определяет поведение другого. Воля, таким образом, является источником информации, доводимой до подвластного о должном типе поведения.

Власть как политический феномен, фактор политогенеза возникает на стадии формирования особого уровня идеологических представлений, формируемых в процессе становления архаичного общества. В современной науке этот процесс становления передается через понятие коммуникативной системы, содержанием которой является обмен информацией между ее субъектами. Содержательным моментом информации являются сведения о должном, требуемом типе поведения, которые трактуются как истина, нередко сакрального характера. Однако коммуникативная система имеет дефект: неизбежно искажение смысла в процессе общения одной из сторон. Данная проблема вызвала в свое время появление концепции, скажем, забегая вперед, «идеального коммуникационного общества», прототипом которого является модель либеральной демократии (Habermas, 1984;1987, v. 1−2). Итак, возникший конфликт из-за искажения смысла языковыми средствами не решаем. Разъяснения, вербализованные или символические, не имеют результата. Следовательно, необходимо создание ситуации, при которой конфликт может быть решен. Ситуация эта выглядит как создание мотива заинтересованности для противной стороны поступать согласно предписанию, даже не понимая его сути.

В некотором роде это явление замечено давно: ситуация, в которой находится подвластный, не способствует развитию его умственных способностей. Уже древние арии говорили, что шудры — низший слой населения в Древней Индии — должны быть наивны, как дети! Ситуация эта хорошо заметна и сейчас в современном обществе, достаточно сравнить устную речь профессионального политика с речью представителя социальных низов.

Разъяснение мотива необходимости следования предписанию преподносится как заинтересованность подданного избежать применения санкции в отношении себя самого. Как подчеркивал известный немецкий социолог Никлас Луман: «Власть становится более могущественной, если она оказывается способной добиваться признания своих решений при наличии привлекательных альтернатив действия или бездействия. С увеличением свободы подчиненных она лишь увеличивается» [Луман, 2001, с. 181.

Голое насилие, которое очень часто понимают как власть, не есть власть, это ее поражение. Это пресловутая ultima ratio regis, когда одной силе противостоит другая. Победа одной над другой не может не вылиться в состояние перманентного насилия. А насилие — это тупик развития общества, давно замечено: nemo ad praecise factum cogi potest (никто не может до конца подчиняться принуждению).

Поэтому власть становится причиной (causa prima sui generis) самого общества в его более совершенных формах. Этот вывод подтверждается простым эмпирическим наблюдением: невозможностью спонтанного возникновения так называемых ирригационных цивилизаций.

(hydraulic civilisation) в долинах великих исторических рек [Wittfogel, 1957, р. 16]. Первоначальный ландшафт и климатические условия там были абсолютно непригодны для жизни людей (Мечников, 1926). Государство, это поняли хорошо уже в Античности, — вот форма скорейшего достижения целей индивида посредством задействования власти. Причем целей наиболее общих, фундаментальных, близких наибольшему числу подвластных. «Государство есть достояние народа (respublica est res populi), — говорил Цицерон, — а народ не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собой сознанием в вопросах права и общностью интересов» (Цицерон. О государстве. XXV. 39).

Наличие развитой системы формулирования идеологических представлений о функциях власти и есть критерий возникновения государства в его ранней форме. Дальнейшая эволюция государства идет, но пути еще большей дифференциации власти, ее институтов и функций. Главным регулятором этой эволюции становится писаное право, понятое как формализованная справедливость. А «что такое государство, — вопрошал Блаженный Августин, — при отсутствии справедливости, как небольшие разбойничьи шайки?» (De civ. Dei. IV. 4). Последнее, что стоит отметить, — процесс эволюции государства так же катастрофичен, как сама история. Более развитые формы государства могут в одночасье смениться примитивными, а то и вовсе возвратиться к протогосударственному состоянию. В современной политологии этот феномен даже породил специальный термин: «failed states» (несостоявшиеся государства). В истории таких примеров очень много: средневековая Европа в процессе перехода от античности к государственности Нового времени, государства, освободившиеся от колониальной зависимости и т. д.