Трансферальное преодоление «границ» человеческого познания

Говоря о творческой личности, следует «прямо» и «непосредственно» перейти к тому, как Б. Рассел определяет исходную ситуацию человеческого самопознания: «…все данные, на которых основываются наши выводы, являются по своему характеру психологическими; это значит, что они являются опытами отдельных индивидов. Кажущаяся общественность нашего мира является частично обманчивой и частично выводной; весь сырой материал нашего познания состоит из психических явлений жизни отдельных людей. Поэтому в этой области (той, где, по Расселу, разыскивается ответ на вопрос «как мы приходим к познанию». — Е. О.) первое место должно принадлежать психологии (241; 66).

Определяя «идею» «как состояние организма, соответствующее (в некотором смысле) чему-то чувственно отсутствующему» (241 ;1 08), Рассел считает: «То, что обычно называется „психической“ жизнью человека, всецело состоит из идей и отношений к ним. Воображение, память, желание, мысль и вера — все предполагает идеи, а идеи связаны с задержанными реакциями. Действительно, идеи являются частями причин действий, которые становятся полными причинами, когда присоединяется подходящий стимул. Они похожи на взрывчатые вещества, ожидающие, чтобы их взорвали» (241; 108). Таким образом, Рассел как бы предваряет этим описанием психической жизни все будущее содержание семиотической концепции Лотмана, включая идею задержанных реакций и, по контрасту с ними, — взрывов в образовании нового качества или текста культуры.

По Расселу, психика человека состоит не только из идей, но и отношений к ним, и в этом, на первый взгляд, обнаруживается более глубокое понимание возможностей человеческой коммуникации, чем у Лотмана. По Расселу, слова могут употребляться различным образом, и чтобы слова выполняли свое «главное назначение» выражать (передавать, представительствовать, являть) отношения человека, в форме задержанных реакций (а не только идеи): «Предложения должны отражать различия в этих разных употреблениях слов» при своем главном назначении «выражать то, что мы можем назвать „задержанными реакциями“» (241; 107).

Разница между идеями и словами только та, что «у слов отношение к тому, что они значат, имеет природу общественного соглашения и познается через слышание речи, тогда как у идей отношение „естественное“, т. е. зависит не от поведения других людей, а от внутреннего сходства и, пожалуй, от психологических процессов, свойственных людям и, в меньшей степени, высшим животным» (241; 109). Отсюда следует, что, во-первых, между отношениями идей к их значениям у человека и животных различие может выражаться только в степени. Во-вторых, различие между идеями и словами — это различие индивидуального (как естественного) и социального. В-третьих, поскольку люди отличаются друг от друга и от общества, то они свои идеи вынуждены выражать не просто словами, а словами-предложениями (в перспективе — логическими), где становится возможным отобразить свое отношение, внести свой смысл в употребление слов: «Слово, если оно понимается, имеет ту же причинную силу, что и идея» (241; 109), т. е. понимание, по Расселу, и есть совпадение идеи со значением слова, оно есть установление адекватности, адекватное словоупотребление, или, что глубже, — понимание — это способность актуализировать, выразить, передать тот самый смысл отношения к чему-либо, который пока еще в неосознанном виде разыскивается человеком.

Продолжая далее эту интерпретацию взглядов Рассела, отметим, что, говоря «отношение», мы подразумеваем определенное, осмысленное, избирательное отношение, которое, чтобы проявиться таковым, нуждается в средствах своего выражения, нуждается в ре-трансляции этого своего смысла или этого нашего понимания (осмысления или понимания). Если (ре)трансляция не состоится — отношение вообще не может быть выражено (например: я слово позабыл, что я хотел сказать и мысль (смысл. —Е. О.) безмолвную в чертог теней упала).

Трансляция как выявление смысла слова, выявление направленности отношения, как актуализация или объективация отношения — это имманентная характеристика терминов «понимание» или «отношение». Понимание и отношение как таковые, как «векторные величины», не могут существовать иначе как явленные, причем явленные совершенно определенным образом. Неопределенными они в принципе никогда быть не могут, если только человек их намеренно (определенно) не выражает их как якобы «неопределенные». Мера неи определенности, мера качества, мера существования и мера временная — это мера трансферальности, мера явленности смысла (отношения и понимания) в слове или в ином средстве трансфера, в ином его орудии.

Отношение (понимание, смысл), таким образом, выражая качество, существование, возможность «связи» субъекта отношения с предметом, адресанта с адресатом, транслянта с ретранслятом всегда по своей природе — переносное. И ранее возникает, против здравого смысла, — смысл именно переносный, который мы затем определяем как, например, «непосредственный» или «буквальный». На самом деле смысл всегда трансферален по его определению, он всегда — переносный, и только затем уже «непосредственный».

Другое дело, что переносный его характер может многократно усложниться, умножиться, — с умножением смыслов, — вот тогда только и замечается специально, что смысл стал переносным, в то время как он определен переносным уже минимум дважды, — по имманентному определению и по доопределению в результате проявления отношений к отношениям, помимо тех отношений в бытии, где впервые в форме активности достижения возникает переносный смысл.

Если же отношения приписываются животным и вещам, то понятие смысла низводится до понятия значения, до простого соответствия слов и значений, т. е. знаков и значений. Понятия знаков замещают, и удачно замещают понятия отношений лишь тогда, когда отождествляется, путем логического допущения, живое и неживое, люди, животные и вещи. Отождествлением понятие смысла (отношения и понимания) сводится к «соответствию», «адеквату» и «модификату», в общем становясь характеристикой качества адекватности или точности, т. е. характеристикой технической, чисто филологической и только через посредство лингвистики — психологической.

В результате проблема понимания понимания становится неразрешимой, — вот почему, переходя снова к тексту Рассела, может быть сказано, например, так: ««Познание», которое в большинстве своих форм связано с задержанными реакциями, не является вполне правильным и ясным понятием. Многие трудности философов возникли именно потому, что его считали ясным и правильным… Познание является неясным по двум причинам. Во-первых, потому, что значение слова всегда более или мене неясно, за исключением логики и математики; во-вторых, потому, что все, что мы считаем познанием, в большей или меньшей степени недостоверно и не существует способа решения вопроса, какая степень недостоверности делает нашу уверенность в чем-либо недостойной названия «познание», как не существует способа решить, сколько человек должен потерять волос, чтобы считаться лысым…

…Иногда «Познание определяется как „истинная вера“, но это определение чересчур широко… Сейчас нам нет необходимости заниматься вопросом о правильном определении „познания“ — мы занимаемся анализом веры» (241; 109, 111). Таким образом Рассел намеренно, т. е. вполне сознательно акцентирует приоритетность логического познания в решении проблемы познания как такового, сводимого либо к активным привычкам, либо к вере. К «вере», т. е. снова фактически к «отношениям», но лишенным этого их статуса. Рассел вынужден вводить иррациональный момент веры с тем, чтобы в своем логическом представлении познания как ограниченной сферы, не обнаруживать ее ограниченного смысла.

Это настолько важно, что все средства становятся хороши, — вплоть до таких приемов аргументации, как приведение к абсурду неоправданно расширенных, путем лишения какого-либо их смысла, понятий «познание» и «качество», скрываемых посредством трансфера «лысины» по ходу низложения смыслов этих понятий. Но низложение проблемы смысла обессмысливает и расселовское «логическое познание». — Оно снимается абсолютным образом, — двойным отрицанием как утверждением его ничтожества, и… продолжает в этом своем ничтожном значении существовать благодаря тому, что иногда человек склонен искусственно ограничивать ситуации обыденного или научного познания. Правда, Рассел иногда оговаривается: «Если мы хотим… повидать человека, то смысл слов становится важным, для посылки же ему письма достаточно одних слов». Или, например: «…при отсутствии слов можно говорить только об очень простом и примитивном содержании мысли». Уже из этих двух предложений совершенно ясно, что Рассел-человек — это не модификат Рассела-позитивиста. Первый из них весьма точно формулирует понимание различий в терминах «смысл», «слово», «смысл слова», считая, видимо, что второй Рассел сумеет не сбиться в том, чтобы в продуманном контексте слов случайно не оказалось столь мешающего логическим построениям смысла: «Reduktio ad absurdum» — форма аргументации, вполне применимая в нарушение границ человеческого познания, столь непроницаемых для их осознания трансферальным и творческим образом… Однако, оставив иронию, заметим, что расселовские понятия границ и значений, весьма продуктивно воспроизводятся в концепции Лотмана, что значительно снижает ее ценность в поиске культурных оснований эволюции человека.