Чуть-чуть левее центра

Формула успеха

Социально-экономические реформы в США 30-х годов, которые обычно связывают с именем Франклина Д. Рузвельта, вошли в историю страны как эпоха «нового курса». Однако на деле ничего принципиально нового в том, что сам Рузвельт, получив полномочия от истории, принялся осуществлять, разумеется, не было. Если воспользоваться мыслью Альфреда Вебера, высказанной им в начале 1918 г. по поводу личности Вудро Вильсона, суть происходившего заключалась в способности Рузвельта выразить настроения народа, подобные тем, что испытывали крестоносцы, придав им соответствующую интеллектуальную форму¹. Исторически и структурно обусловленный факт, таким образом, обрел с течением времени в ходе трансформаций законченный вид подлинной революции сверху. Явление типичное для многих стран, хотя этот общетеоретический вывод предполагает в каждом отдельном случае выяснение ряда специальных моментов, и прежде всего: в результате действия каких исторических сил вызваны к жизни глубокие преобразования, осуществленные на почве данного общественного уклада.

Реформы, как правило, следуют за социальным действием, что полностью подтверждает ход развития США в эпоху индустриализма и модернизации. Показательно, что первое серьезное проявление либерального реформаторства после джексоновской демократии на американской почве было прямо связано с подъемом борьбы рабочего класса, оживлением широких демократических движений фермерства и городских средних слоев в конце XIX — начале XX в. Аграрный радикализм в лице популистского движения и усиление бунтарских настроений в рабочем движении с заметным креном в сторону социализма Дебса вызвали к жизни феномен брайанизма. Помня о политической функции брайанизма как инструмента гашения социального протеста, очень важно вместе с тем отметить его способность аккумулировать энергию масс, особенно мелкобуржуазных слоев. 1912 год — пик популярности брайанизма.

Не вдаваясь в частности, заметим, что наиболее типичным для брайанизма, как политической философии прогрессизма было именно это стремление сохранить связь с демократизмом низов, отмеченным недоверием к богатству, плутократии, войне, коррупции, внешнеполитическому экспансионизму. Не случайно Брайан долгое время не оставлял мысль обратить демократическую партию в партию сторонников муниципальной собственности и пропагандировал лозунг национализации железных дорог². Известно также, что он критически отозвался о попытках Теодора Рузвельта сделать США «мировым полицейским»³. Это на фоне усиления внешнеполитической экспансии США в начале XX в. и роста глобальных аппетитов американских корпораций, произвело на широкую публику довольно сильное впечатление и не могло не иметь положительного значения. Изобличения грабительских помыслов и практики монополий, доброжелательное отношение к требованиям всячески притесняемых профсоюзов, заверения в верности пацифизму обеспечили «великому простолюдину» симпатии рабочих⁴, городских средних слоев, мелкого фермерства, радикальной интеллигенции, иммигрантов. Отвоевав у социалистов голоса многих неустойчивых сторонников, брайанизм ценой шагов навстречу радикальным настроениям объективно выполнил свою роль — дал толчок новой перегруппировке сил в составе избирательного корпуса демократов, привел к увеличению в нем городского элемента, способствовал приобретению партией репутации партии простых людей за счет расширения и демократизации ее идейной платформы. В дальнейшем освоение искусства мимикрии в сущности весьма дюжинного либерализма стало ведущей политической традицией демократической партии, несмотря на то что это порой стоило ей внутреннего разлада, а временами ослабления поддержки крупных собственников. Уже на заре своей политической карьеры Рузвельт высоко оценил преимущества этой способности к многократному перевоплощению, ставшей отличительной чертой демократической партии с момента знаменитого чикагского съезда (1896 г.). Однако во всем остальном он был противником брайанизма, отзываясь о нем как о малопочтенном прожектерстве и опасной игре с огнем.

Миросозерцанию Франклина Рузвельта ближе всего была другая, более умеренная разновидность либерального реформаторства, которая к 1912 г. выкристаллизовалась в политической философии Теодора Рузвельта и Вудро Вильсона. Ее ядро составляли идеи частичного государственного регулирования капиталистической экономики и модернизации правовых институтов (без ущемления «личного интереса») в целях упорядочения под эгидой государства социальных отношений. Поскольку в условиях затухания аграрного радикализма к началу Первой мировой войны необычайно выпукло обнаружило себя главное противоречие бурно развивающегося по пути индустриализации общества — противоречие между трудом и капиталом, либерализм этого рода обозначил известную предрасположенность к смещению в сторону решения «рабочего вопроса» по образцу европейских стран с социал-демократической «биографией».

Сами ведущие фигуры администрации «нового курса», включая президента, признавали, что рабочий вопрос в годы Великой депрессии занимал центральное место в их деятельности, хотя никогда ранее они и не предполагали, что он может играть столь важную, а порой даже определяющую роль в политической борьбе 30-х годов⁵. События заставили президента, его советников и парламентариев, казалось давно отвыкших думать категориями социальных нужд, да и класс собственников в целом повернуться лицом к самой острой и не терпящей отлагательств проблеме. Письма С. Розенмана, ближайшего советника Рузвельта-губернатора, свидетельствуют, что будущий президент уже зимой 1932 г. был весьма озабочен тем, каким он предстанет в глазах рабочей Америки — ретроградом или человеком прогрессивных убеждений, сторонником перемен или пугалом радикалов⁶.

Благодаря хорошо поставленной еще в ходе избирательной кампании 1932 г. службе информации, психологической разведке новый президент и его «мозговой трест» были неплохо осведомлены о настроениях в промышленных центрах. Сомнений быть не могло — мятежный дух проник в сознание рабочей Америки и может вскоре овладеть им. Лорена Хиккок, опытная и наблюдательная журналистка, добровольно взявшаяся быть информатором Гарри Гопкинса и исколесившая по его поручению вдоль и поперек дороги Востока и Запада, Севера и Юга, в своих регулярно посылаемых в Вашингтон докладах описывала трагические картины нищеты и бедствий, в море которых все глубже и глубже погружалось трудовое население страны⁷. В ее сообщениях резче всего сквозила одна мысль: социальное напряжение достигло сверх опасного предела даже в тех местах, где подавляющее большинство трудового населения издавна отличалось «стопроцентным патриотизмом», политическим консерватизмом и повышенной религиозностью⁸.

Уловив эту зреющую решимость населения промышленной Америки добиваться перемен, Рузвельт делает шаг навстречу его чаяниям, провозглашая курс на постепенные реформы, призванные поначалу ликвидировать лишь самые вопиющие проявления господствующей в обществе системы социального неравенства и сохраняющие в абсолютно неизменном виде ее устои. Знакомясь с программой нововведений, начертанной Рузвельтом в его выступлении в разгар избирательной кампании 1932 г., критики из числа либеральных интеллектуалов отметили, что убеждениям избранника демократов недостает соответствующих моменту определенности и продуманности⁹. Это касалось прежде всего проблемы занятости. Не соглашаясь с ними, близко знавший Рузвельта Феликс Франкфуртер писал о его умении молниеносно менять позицию, о его склонности к неожиданным (даже для советников) ходам, рассчитанным втайне им самим, без посвящения посторонних, и целиком подчиненным его собственным тактическим замыслам¹⁰.

Франкфуртер не ошибался: вступив в должность президента, поставленный лицом к лицу с возможностью возникновения кризиса власти, Рузвельт тотчас же отдал распоряжение о созыве особого совещания по «рабочему вопросу» под эгидой нового министра труда Фрэнсис Перкинс, призванного обсудить два главных вопроса: во-первых, чрезвычайные меры, вытекающие из катастрофического положения с занятостью, и, во-вторых, задачи, связанные с реализацией долгосрочной программы «улучшения условий труда в США»¹¹. Названные в повестке дня совещания меры шли дальше туманных обещаний предвыборной платформы демократической партии и существенно уточняли позицию самого президента. Например, было предусмотрено обсуждение широкой программы трудового законодательства, обеспечивающей не только улучшение условий труда, но и восстановление «нормальной занятости». Президент хотел видеть на этом совещании представителей организованного рабочего движения, т. е. профсоюзов, чье участие на правах младшего партнера в «реконструкции промышленной системы» рассматривалось в качестве весьма важного условия успеха.

Программа совещания в Вашингтоне во многих чертах, как оказалось, не только предвосхищала трудовое законодательство «нового курса», но и предусматривала создание некоего подобия совещательного органа при министре труда, состоящего из специалистов и представителей профсоюзов. Это был прообраз консультативного совета по труду при Национальной администрации восстановления и его преемников — Национального управления труда и Национального управления по трудовым отношениям. Ничего подобного в предвыборной платформе демократов не было, и, возможно, никто даже из самого ближайшего окружения Рузвельта не подозревал, что президент сделает такой резкий крен в сторону признания непременной роли профсоюзов в регулировании трудовых отношений и одновременно наделения правительства весьма широкими полномочиями в деле поддержания «промышленного мира». Рузвельт возвращался к наследию Вильсона.

Следуя именно этому плану, Рузвельт уже в марте 1933 г. делает широкий жест в сторону верхушки профлидеров, приглашая их усесться за один стол с министром труда, ведущими боссами делового мира и выработать сообща программу преодоления кризиса в области производства, занятости, социальной помощи. Встречи в Белом доме, порог которого многие профсоюзные лидеры переступали впервые, имели непринужденный и внешне даже доверительный характер. Настороженность растворилась в эйфории надежд и радужных прогнозов. Сидней Хиллмэн, очарованный обхождением президента и его манерами, после обнародования Закона о восстановлении промышленности назвал его чем-то вроде «овеществленной мечты»¹². А после того как Рузвельту в считанные дни удалось предотвратить полный финансовый крах и стать благодаря этому национальным героем, никто, кроме марксистов, не хотел и слышать о наивных заблуждениях в отношении судьбы «менял», денежных воротил, которых президент обещал изгнать из «храма»¹³.

Однако единодушно одобрительная реакция «низов» на первые акты администрации «нового курса» посеяла тревогу другой части общества.

Подчеркнутый демократизм и общительность президентской четы резко контрастировали с равнодушием к страданиям нищих соплеменников и высокомерием главы ушедшего в отставку «правительства миллионеров» — республиканца Герберта Кларка Гувера, рождая новые опасения и побуждая имущие классы к скрытому сопротивлению. Попытки Элеоноры Рузвельт вызвать сочувствие к курсу на перемены путем пересказа докладов Лорены Хиккок о бедственном положении рабочих в индустриальной глубинке были с возмущением отвергнуты в финансово-промышленных кругах¹⁴. Сострадание к слабым и «неудачникам» было здесь не в почете, так же как и призывы к сдержанности и осторожности в решении трудовых конфликтов, обращенные к хозяевам. И то и другое считалось моральным поощрением актов насилия со стороны рабочих, разжиганием «классовой ненависти», подрывом прав собственности и авторитета власти.

Раздражение в «верхах» накапливалось по мере того, как Рузвельт, легко улавливая главный тон общественных настроений, превращал тему безнравственности и безответственности большого бизнеса в особый раздел своих воскресных радио-проповедей (беседы у камина) для миллионной аудитории, жадно ему внимавшей. Он делал это (как это не могло показаться удивительным) в знакомой и ненавистной многим манере Брайана, восхваляя стоицизм «простого человека» и порицая промышленных магнатов за безжалостные способы наживы на человеческом труде, за их бьющие в глаза враждебность, нетерпимость и заносчивость в отношении рабочих и профсоюзов, жестокосердие и вероломство. Рузвельт сознательно выбирал слова покруче и похлеще. В той ситуации это казалось ему тактически важным. Неудивительно, что предприниматели платили ему неприязнью, выговаривая за недостаток решимости в противодействии «незаконным» притязаниям и обвиняя в угодничестве перед неимущими слоями, мягкотелости, даже в тайных замыслах «советизировать» Америку. С конца 1933 г. в американской печати то и дело стали появляться статьи, обвинявшие Рузвельта в подстрекательстве «низов» к революции.

Белый дом оказался в нелегком положении. Большая ссора с крупным капиталом никак не входила в его планы. Стремясь предотвратить обострение конфликта, Рузвельт доказывал, что он возник из-за упрямого нежелания монополистов постичь истинный смысл «нового подхода к рабочему вопросу». Он не раз сетовал на то, как много неудобств пришлось ему испытать, приучая предпринимателей к сдержанности и демонстрируя терпимость, а в случае необходимости — даже обходительность там, где его предшественники, не раздумывая, пускали в ход судебные предписания, полицейские дубинки, слезоточивый газ, пули и даже танки. На фоне многочисленных карательных экспедиций администрации Гувера против движения безработных и фермерских выступлений, мстительных призывов раздавить их применением силы эти заверения в политической благовоспитанности новой администрации звучали вызовом приверженцам «порядка любой ценой», по всем признакам уже начинавшим терять голову. Это, разумеется, не означает, что Рузвельт отказался от использования чисто охранительных методов и средств в целях контроля за деятельностью профсоюзов, леворадикальных политических организаций, компартии и т. д. Напротив, администрация «нового курса» поставила дело тайной слежки за рабочей оппозицией на широкую ногу. В 30-х годах впервые в политической истории США правительство страны санкционировало подслушивание телефонных разговоров, тайные налеты и обыски в штаб-квартирах общественных организаций и т. д. Полномочия ФБР были значительно расширены, его охранительные функции получили статусное выражение¹⁵.

Однако вплоть до начала Второй мировой войны, стараясь всемерно укреплять социальную базу «нового курса», Рузвельт не прибегал к политическим репрессиям, сдерживая усердных сторонников крутых мер. Рост радикальных настроений он решил «убить мягкостью» в комбинации с посреднической дипломатией, способной убедить всех, что правительство стоит выше сословных интересов, что оно готово восстановить социальную справедливость и гармонию повсюду, куда простирается его власть. Все другие средства должны были играть подсобную роль. Томас Манн называл Рузвельта «укротителем масс» современного типа. Развивая эти мотивы, супруга президента, чье влияние на стиль и методы социальной деятельности новой администрации было весьма заметным, придавала им форму, близкую той, в которой вели агитацию многочисленные последователи социал-утопических взглядов Эдварда Беллами. Среди рьяных почитателей Беллами нашлись даже такие (в том числе и Эптон Синклер), которые решили, что у них появился влиятельный союзник в Белом доме¹⁶.

Рузвельт не разделял некоторых увлечений супруги (среди ее друзей было много известных левых деятелей, писателей и артистов) и остерегался быть заподозренным в особой дружбе с ними. Тем не менее он придавал особое значение созданию нового имиджа федерального правительства и Белого дома как образцовых институтов государства «всеобщего благоденствия». Пустяковые усилия, не требующие никаких реальных затрат, с его точки зрения, могли иметь большой психологический эффект и принести солидные политические выгоды демократической партии. Достаточно сказать о специальной службе почтовой переписки, которую широко использовал Белый дом с целью активного воздействия на общественные настроения в самых «горячих» районах страны, где брожение умов было доведено до точки кипения ухудшением экономического положения и бездеятельностью местных властей. Видя собственными глазами плоды этих хитроумных усилий, Л. Хиккок поражалась контрасту между реальным значением тех или иных (чаще всего чисто пропагандистских) жестов президента и воздействием их на воображение людей, ищущих спасения от кризиса, нищеты и голода. Но, несмотря на декларативность многих заявлений Белого дома, констатировала она, Рузвельт добивался своего: вера в решимость президента достичь методом либерального лицедейства народного признания предотвращала рабочие волнения там, где, казалось, достаточно было одной лишь искры.

Следующее место из доклада Л. Хиккок Гопкинсу от 8 апреля 1934 г. касается умелого манипулировании Рузвельта наивными представлениями людей с помощью специально отработанной либеральной риторики и других изобретенных президентом и его штабом нехитрых средств политического обольщения. «Весьма забавно, — писала она, — но все люди здесь (речь шла о шахтерских поселках Алабамы. — В. М.), кажется, полагают, что знают президента Рузвельта лично! Я думаю, это вызвано отчасти тем, что они слышали по радио его выступления, когда он говорил с ними самым дружеским, доверительным тоном. Подумайте только — они воображают, будто он беседовал с каждым из них в отдельности! Конечно же, они не всегда понимают смысл его слов и склонны истолковывать их так, как им хочется. Еще одна забавная штука — это огромное количество писем за подписью Рузвельта и госпожи Рузвельт, которые циркулируют здесь повсюду. Чаще всего они представляют собой всего лишь краткое и чисто формальное уведомление о получении жалобы или просьбы об оказании материальной помощи. Но я очень сомневаюсь, чтобы какой-либо другой президент или его жена были столь пунктуальны в отношении оповещения о получении писем от простых граждан. И люди воспринимают эти формальные извещения вполне серьезно, в качестве доказательства установления личных контактов с президентом. В определенном смысле это приносит огромный положительный эффект. Популярность президента и г-жи Рузвельт очень возросли. Многие из этих людей, привыкших видеть в лендлорде или предпринимателе своих благодетелей, теперь обращают взор к президенту и г-же Рузвельт! Они верят, что последние одарят их заботой и попечением»¹⁷.

Моральный эффект от этой операции по восстановлению доверия к президентской власти на фоне заметного улучшения экономической конъюнктуры превзошел все ожидания. Внедрение новых принципов правового регулирования трудовых отношений в промышленности проходило в острейшей, порой кровопролитной борьбе, в которую периодически вынужден был вмешиваться Белый дом с тем, чтобы «водворить мир». Однако найденный президентом тон, его намерение соблюсти интересы сторон создавали эффект поисков социального равновесия¹⁸. Правительство считало своим долгом поддерживать подобные ложные представления и делало это весьма искусно. Особенно показательны в этом отношении события осени 1936 г. и весны 1937 г., когда ньюдиллеры оказались едва ли не перед самым трудным выбором.

Охватившие в этот период автомобильную промышленность массовые и упорные «сидячие забастовки» внесли во взрывоопасную ситуацию элемент повышенной нестабильности. Переписка губернатора Мичигана Фрэнка Мэрфи показывает, как страстно хозяева корпораций, полицейские чины и консервативные политики в обеих «старых» партиях жаждали реванша: рабочие, захватившие заводы, в их понимании нанесли тяжелый удар по праву собственности, опровергли ее неприкосновенность¹⁹. Губернатора сначала обвиняли в непростительной медлительности, затем в неуважении к закону и, наконец, даже в тайном сочувствии коммунизму. В марте 1937 г. в предпринимательских кругах возникло движение за его отзыв.

Между тем никто лучше либеральных реформаторов (а к ним принадлежал и Мэрфи) не видел, в какую пропасть перманентных социальных потрясений с неясным исходом для самой двухпартийной системы и всей структуры власти могут завести слепая ярость охранителей и сторонников «порядка» любой ценой. Надежда либералов, что нажиму рабочего радикализма, широких движений социального протеста можно противостоять, оставаясь на почве правопорядка, не прибегая без крайней нужды к репрессивным мерам в духе памятной всем «красной паники» 1918—1920 гг. или вашингтонского побоища летом 1932 г., отнюдь не угасла. Своеобразным документальным свидетельством социальной философии либерализма эпохи «нового курса», как нам кажется, могут служить пояснения того же Мэрфи по поводу мотивов его поведения в разгар острейшего классового конфликта в автомобильной промышленности в 1936 и 1937 гг. В письме от 25 мая 1937 г. губернатор Мичигана, обвиняемый людьми его же круга в соучастии в покушении на священные права собственности, в исповедальном порыве признал, что все уступки рабочим были вынужденной мерой, диктуемой только беспрецедентным характером возникшего кризиса и стремлением отвести угрозу всеобщей политической забастовки²⁰, а, может быть, и кое-чего посерьезнее.

Точно такой же позиции в аналогичной ситуации, но применительно к общенациональному масштабу придерживались и президент Рузвельт, и министр труда Ф. Перкинс, воздавшие должное тактике лавирования и толерантности Мэрфи и поздравившие (в один и тот же день) губернатора с урегулированием конфликта, который, как выразился президент, «был чреват серьезными беспорядками и расстройством»²¹.