Век простого человека

Что же стояло за всеми этими явлениями и дурными предчувствиями? Общеизвестно, что самые глубокие корни как внутренней, так и внешней политики любого государства определяются в конечном счете экономическими интересами, экономическим положением (можно сказать — изменением экономического положения) основных масс населения. Хотя, разумеется, не может быть прямой взаимосвязи между экономикой и политикой, тем не менее экономическая статистика — беспристрастный показатель обретения Америкой в ходе войны статуса первой мировой державы — дает ключ к пониманию происходившей стремительно смены вех в общественно-политическом климате страны и необратимых изменений в менталитете ее народа.

В самом деле, скачок из состояния упадка и хаоса к динамичному, быстрому росту, к настоящему экономическому буму напоминал подлинное чудо. Самые смелые предположения прорицателей нового «процветания» Америки из числа сторонников неограниченной экспансии американского капитала на внешних рынках, мечтавших о восстановлении деловой активности в США на путях перевода экономики на военные рельсы⁴¹, были превзойдены. «Война омолодила американский капитализм», — писал в своей книге Лоуренс Уиттиер⁴². Если иметь в виду темпы и масштабы экономического роста в годы войны, последовавшего за десятилетием глубочайшего кризиса, то с этим нельзя не согласиться. В 1940 г. валовой национальный продукт США исчислялся суммой в 90 млрд долл., к 1944 г. он достиг в 200 млрд. В промышленности все отрасли работали с полной нагрузкой, фактически исчезла безработица, а между тем в 1940 г. армия безработных насчитывала 12 млн человек⁴³.

Резко улучшилось положение в сельском хозяйстве, где впервые за многие годы возникла нехватка рабочих рук. С 1939 по 1945 г. цены на сельскохозяйственные продукты выросли на 131%, что повлекло за собой рост фермерских доходов с 5,3 млрд долл, в 1939 г. до 13,6 млрд в 1944 г. Резко снизилась фермерская задолженность — бич сельской Америки⁴⁴. В материальном смысле большинство других социальных слоев также оказались в выигрыше от экономического подъема⁴⁵. Некоторые ограничения в снабжении отдельными товарами или нормирование других компенсировались появившимся (впервые за многие предшествующие годы) у миллионов людей чувством уверенности в том, что они имеют постоянную работу, а следовательно могут быть спокойны за завтрашний день. Война громыхала где-то далеко на полях России и на Тихом океане, здесь же, в Америке, жизнь быстро налаживалась после тяжелых испытаний Великой депрессии.

Историк Алан Невинс писал, что эта уверенность постепенно вырастала в новое экономическое мышление, опирающееся на стремительный рост экономики и представление о возможности сохранить его и в будущем⁴⁶. Кого-то мог еще смущать вопрос о средствах достижения этой цели или повторении срыва вниз наподобие того, что случился после 1919 г., но только не ту часть американских деловых кругов, которая была тесно связана с военным производством. Ее ответ очень четко и предельно лаконично был сформулирован окрыленным перспективой нескончаемого процветания президентом корпорации «Дженерал электрик» Чарлзом Вильсоном, предложившим крепить союз бизнеса и военных кругов с целью поддержания на ходу «постоянной военной экономики»⁴⁷. Это полностью совпадало с желанием военных кругов не сворачивать, а расширять военное присутствие США в мире. Так, уже в 1943 г. заместитель военно-морского министра США Джеймс Форрестол призывал к усилению военной мощи для установления полного контроля над миром. «У нас теперь в руках сосредоточена огромная сила, — говорил он, — и мы должны непременно сохранить ее»⁴⁸.

Создание военно-промышленного комплекса в США, чье последовательно усиливающееся влияние на правительственную деятельность в военные годы по мере увеличения его удельного веса в экономическом потенциале страны становилось все заметнее, восходит к предвоенным десятилетиям⁴⁹. Но подлинного расцвета он достиг в годы войны. Расширение отраслей, производящих вооружения, с 1939 г. происходило невероятно быстрыми темпами. Например, если в 1939 г. в авиапромышленности было занято всего 63 тыс. рабочих, то в годы войны число занятых увеличилось до рекордной цифры — 1 млн 345 тыс. Важно отметить, что фактически весь прирост продукции в отраслях, работающих на войну, был достигнут за счет государственных вложений. В 1939 г. примерно только треть всей продукции авиационной промышленности была выполнена по военным заказам, в 1946 г. — половина. Сращивание правительственных ведомств и промышленных корпораций, производящих самолеты, авиамоторы и оборудование (таких, как «Боинг», «Локхид», «Норт Америкэн», «Дуглас», «Дженерал электрик», «Пратт энд Уитни»), становилось все более заметным. Львиная доля затрат на исследовательские работы в отрасли финансировалась за счет казны. Еще более фантастическим был прогресс в радиотехнической и электронной промышленности. Из отрасли, производящей исключительно потребительские товары (главным образом радиоприемники), она почти на 100% превратилась в производителя военного снаряжения. В годы войны объем реализации промышленных фирм отрасли возрос на 2000%, а занятость на их предприятиях увеличилась в пятикратном размере⁵⁰. Сама мысль о реконверсии в этой процветающей сфере экономики повергла в ужас топ-менеджеров и рабочих.

Ничто так не объединяло государственные институты, крупнейшие корпорации, занятые военным производством, военные круги и интеллектуальный потенциал страны в единый комплекс, как создание работающих на войну крупных исследовательских центров (Манхэттенский проект, Радиационная лаборатория и др.). В 1944 г. правительство израсходовало 700 млн долл, на исследовательские работы в военной области (в 10 раз больше, чем в 1938 г.), причем большая часть этой суммы была передана в руки неправительственных учреждений — частных фирм и университетов, этой индустрии знаний.

Университеты преобразовывались на глазах, заключая договоры с военной промышленностью на проведение специальных разработок и привыкая к щедрости в финансовом отношении вооруженных сил. Военная ориентация, вкус к расходованию крупных средств на опытно-конструкторские работы, возможность быстрого выдвижения и достижения вершин материального благополучия располагали большие группы ученых (особенно молодую поросль) к самому тесному сотрудничеству с военными. «Ученые, — резюмирует американский исследователь Дэвид Ноубл, — так же, как и представители вооруженных сил, хотели, чтобы их совместная работа продолжалась и после войны. И в самом деле, как писал один историк, изучавший послевоенную готовность (речь идет о милитаризации политического мышления в США после 1945 г.), ученые „сами возглавили движение за институционализацию рожденного в годы войны партнерства с военными“. Полностью пропитавшиеся идеологией готовности, ученые оказались втянутыми в военные исследования не в результате беспечности или обмана. Восхваляя их, агитируя за их продолжение, они очень редко задавались вопросом об их целесообразности»⁵¹.

Неудивительно, что планы послевоенного урегулирования (частично согласованные между союзниками), предполагавшие по логике вещей свертывание военного производства и разоружение, находили в этой среде далеко не одинаковый отклик. Призывы «быть начеку», «держать порох сухим», не ослаблять военную мощь США после войны, остерегаться «красных» и исподволь готовиться к новой войне против них падали на подготовленную почву, особенно там, где, как писал еще в 1944 г. историк Бернард Девото, души людей совращал предательский страх «перед наступлением мира»⁵².

Заметнее всего эта обеспокоенность обескровливанием военных отраслей проявилась в экономической науке, выступлениях (устных и печатных) ее видных представителей, в дискуссиях по поводу предстоящей перестройки экономики на мирные рельсы. Впервые предупреждения о прямой зависимости стабильного развития национальной экономики от поддержания военного производства в мирное время на высоком уровне прозвучали на ежегодном собрании Американской экономической ассоциации в январе 1943 г. (г. Вашингтон). Там был затронут и вопрос об угрозе резкого сокращения зарплаты многих американцев в связи с переходом с уровня расценок, существующих на военных предприятиях, на уровень расценок в невоенном секторе, а отсюда — падение покупательной способности и массовая безработица⁵³. В среде экономистов, тесно связанных с корпорациями, возникло мощное антипацифистское, проимперское лобби. Брошюра Генри Люса воспринималась им как манифест о спасении и величии Америки.

Еще определеннее эти же мотивы звучали на ежегодном собрании Американской экономической ассоциации в январе 1944 г. В представленных докладах фигурировали цифры (впервые обнародованные летом 1943 г.) ожидаемой в первые же годы после войны безработицы (12—16 млн). Назывались потери в заработках, которые неизбежно должны были последовать за сокращением военного производства и закрытием военных заводов. Наконец, прямо указывалось на пугающую возможность повторения сразу же за послевоенным бумом нового 1929 г. Подводя итоги, участники дискуссии пришли к выводу, что все это сулит Соединенным Штатам ослаблением их международных позиций и обострением внутренних социальных конфликтов⁵⁴. Настроения в пользу сохранения ориентации послевоенной экономической политики на военно-стратегические цели с учетом глобальных притязаний США были совершенно недвусмысленно выражены в формуле «военная готовность плюс экономическая готовность», предложенной в докладе «Экономическая мощь как инструмент национальной политики». Все эти рассуждения были целиком созвучны призывам правых покончить с «иллюзией» о достижимости прочного мира после войны на основе коллективной безопасности и сотрудничества в области разоружения и держать курс на создание преобладающей военной мощи, способной воплотить в жизнь мечту об «Американском веке».

Идея превращения военного производства в приоритетное направление американской экономики мирного времени пришлась по душе многим. Вот что писал по этому поводу в 1947 г. лидер социалистической партии Норман Томас: «В Соединенных Штатах (о чем большинство американцев стыдится признаваться) войну, если не приветствовали как избавление от хронической депрессии и безработицы, то воспринимали как норму. Американцы не знали тех разрушений, которые Вторая мировая война принесла Европе… Я много путешествовал по Америке, и ничто меня так сильно не впечатлило (особенно в ходе избирательной кампании 1944 г.), как фактическое отношение населения к войне. Несмотря на растущий список потерь на фронтах, много мужчин и женщин довольно легко готовы были смириться с затягиванием успешно идущей войны до тех пор, пока она обеспечивает им работу, наполняет чувством исполненного долга и в целом дает больше еды, чем они имели до войны»⁵⁵.

В теснейшей взаимосвязи с новыми тенденциями в духовной атмосфере страны находились и политические процессы. Значительные сдвиги в социально-классовой структуре общества, происходившие на фоне экономического роста, не могли не вызвать эрозию той массовой базы, на которую опиралась администрация Рузвельта. Миграция населения с Юга на Север и увеличение доли черных американцев в трудоспособном населении в крупных городах вызвали вспышку расизма, которая привела во многих местах к серьезным беспорядкам в промышленных центрах, традиционно служивших оплотом демократов. Но, пожалуй, важнее всего было то, что испытанная тактика ньюдиллеров, построенная вокруг лозунгов, обещающих скорое улучшение экономических условий жизни низов путем создания сбалансированной экономики с использованием правительственного дирижизма и т. д., начинала пробуксовывать, уже не давая прежнего эффекта. Демократы оказались не готовыми предложить привлекательную программу колеблющейся части своего традиционного электората, среднему классу, его верхней прослойке, обеспечившей себе достаточно высокий уровень материального благополучия, заинтересованной в большей мере теперь уже в решении своих локальных, чисто житейских проблем и отдававшим предпочтение уже иным ценностям, нежели те, которые предлагали ньюдиллеры.

Особо следует сказать о позиции рабочего движения. Факты свидетельствуют о широкой поддержке рабочим классом целей антифашистской войны⁵⁶. Новое пробуждение этих настроений было самой приметной чертой вновь возникшей ситуации, но не единственной. В самом рабочем движении под влиянием различных причин (в том числе антипрофсоюзной пропаганды правых) усиливались разногласия⁵⁷. Всего заметнее они проявились в неодинаковом подходе руководства АФТ и руководства КПП к проблемам внешней политики, межсоюзнических отношений, да и к самой администрации Рузвельта. Начать хотя бы с того, что АФТ в 1940 и 1944 гг. — годы президентских выборов — оставалась чаще политически нейтральной и не делала мерилом своего отношения к кандидатам той или иной партии их внешнеполитический курс⁵⁸. Позиция же АФТ в вопросах, связанных с укреплением единства рабочих организаций и солидарности трудящихся стран антигитлеровской коалиции, в целом была негативной⁵⁹.

Напротив, профсоюзы КПП, ведомые Комитетом политических действий (КПД), были полностью вовлечены в кампанию по оказанию политической поддержки Рузвельту. Близость КПП к Белому дому и то живое участие, которое его руководство проявило в деле укрепления единства рабочих организаций стран Объединенных Наций, вызвали ревность и враждебную реакцию со стороны лидеров АФТ и в особенности всех антирузвельтовских элементов внутри республиканской и демократической партий. Вновь широкое хождение получила версия об инфильтрации политического радикализма, «красной опасности» в лагерь рузвельтовских либералов и даже о захвате левыми силами руководящих позиций в демократической партии⁶⁰. Кроме того, взаимная неприязнь между лидерами АФТ и руководителями КПП за годы войны еще более возросла.

Но и в самом Конгрессе производственных профсоюзов, этой важной опоре «нового курса», не было единства взглядов в отношении приоритетов национальной политики. Весьма влиятельные в руководстве ряда крупных производственных профсоюзов социалисты во главе с Норманом Томасом прохладно относились к перспективе тесного сотрудничества СССР и США в интересах послевоенного мирного урегулирования. Антисталинская позиция социалистов делала их активными противниками такого сближения. Не секрет также, что, прячась за тезисом о скорейшем окончании войны, эта группа настаивала на заключении сепаратного мира с гитлеровской Германией и ее союзниками на условиях, прямо противоположных тем, которые были провозглашены Рузвельтом в Касабланке⁶¹. Формула «реалистичного мира», выдвинутая Н. Томасом в противовес концепции «безоговорочной капитуляции», не походила на безобидную игру в термины. Она была рассчитана на подогрев страха перед советской военной мощью и ослаблением позиций Запада после войны в результате разгрома Германии и ее союзников⁶². В этом вопросе, как показывают документы, у Томаса было очень много влиятельных сторонников среди видных республиканцев, в кругах, контролировавших средства массовой информации, и в военных ведомствах. И. Лубин, хорошо осведомленный наблюдатель, отмечал осенью 1944 г., что подобного рода внушения не проходили бесследно, вызывая рост антипатий к демократам у определенной части рабочих (особенно рабочих-католиков), изначально склонных доверчиво внимать критикам внешней политики Рузвельта⁶³. Ко всему прочему добавились и опасения другого рода.

После того как летом 1944 г. правительственные ведомства стали сокращать объем военных заказов, а корпорации в свою очередь немедленно приступили к увольнениям, руководители крупнейших профсоюзов КПП с новой силой дали почувствовать, что и они обеспокоены возвращением призрака Великой депрессии⁶⁴. У. Рейтер, вице-президент КПП, в начале войны много говоривший о необходимости четкого определения целей войны с державами «оси» и создания международного механизма обеспечения безопасности после войны, в 1944 и 1945 гг. уже редко затрагивал эту тему, демонстрируя намерение оставаться вне дебатов по животрепещущим вопросам межсоюзнических отношений и мировой политики вообще. Логика борьбы с левым крылом в его собственном профсоюзе толкала Рейтера на сближение с консервативно настроенными группировками, чей подход к вопросам внешней политики фактически ничем не отличался от подхода антирузвельтовской оппозиции⁶⁵.

В реальной жизни усиление этой тенденции приводило к тому, что образовавшаяся благодаря ей «ниша» заполнялась представлениями о характере войны и перспективах послевоенного развития как о грозящей катастрофе, растущей нервозностью и настороженностью в отношении намерений Советского Союза, его будущей роли в Европе и на Дальнем Востоке и т. д. Комитет политических действий во главе с С. Хиллмэном, сконцентрировав все внимание на усилиях в целях достижения прогресса в области социального законодательства и оживления сотрудничества демократов и профсоюзов на местах, если не самоустранился, то во всяком случае и не проявлял особой активности в отражении атак справа на политику сотрудничества с Советским Союзом после победы⁶⁶. Образовавшийся же по инициативе М. Уолла и Д. Дубинского на базе АФТ Комитет за свободные профсоюзы своей целенаправленной «разъяснительной» работой о том, что сулит коммунизм Западу после победы над нацизмом, вносили серьезный раскол в ту среду, в которой традиционно было сильным влияние демократов.

Вот в такой сложной внутриполитической обстановке подходила Америка к выборам 1944 г. Было ли это неустойчивым равновесием общественных сил, традиционно выступавших в составе коалиции «нового курса», и перегруппировавшей свои порядки оппозиции, сказать с полной определенностью трудно. Но в доверительном разговоре с Белль Рузвельт еще 13 июля 1943 г. сам президент признался своей кузине в том, что, если бы президентские выборы состоялись летом 1943 г., его победа была бы проблематична, и добавил, что он предпочел бы заниматься военной стратегией за одним столом с Черчиллем и Сталиным, предоставив управление страной кому-нибудь другому⁶⁷. Смысл этой метафоры очень понятен: внутриполитические конфликты и противоречия серьезно осложняли выбор оптимальных военно-политических решений в рамках общественного консенсуса⁶⁸, найти взаимоприемлемые развязки узлов противоречий оказалось даже намного труднее налаживания взаимопонимания в рамках «Большой тройки».

Война есть война, и Рузвельту было ясно, что в такое время следует ожидать роста националистических настроений в народной среде, на почве которых могут произрастать самые разные, в том числе ядовитые, плоды вплоть до фашизма. Ксенофобия и религиозный фундаментализм, отравившие духовную и политическую жизнь США в годы Первой мировой войны и в период «нормальности», хороший тому пример. Именно так были загублены либеральные тенденции «Прогрессивной эры». А затем страна выбиралась из этой трясины десять мучительных лет. Исторический опыт и интуиция подсказывали ньюдиллерам и Рузвельту, что нужно искать (и делать это без промедления) противоядие попятному движению к контрреформам, Термидору.

Рузвельт имел серьезные обязательства. Речь о «четырех свободах» (6 января 1941 г.) была одновременно и обещанием сохранить преемственность политического курса, и декларацией о целях в войне, в которой США хотя еще и не участвовали, но всем ходом событий оказались на стороне тех, кто думал не о покорении мира, а о праве на жизнь, защите суверенитета своей страны, элементарной безопасности для миллионов простых людей, тех самых, что творят историю по своему образу и подобию. Важной вехой в артикулировании политической философии ньюдиллеров и рузвельтовского либерализма стала речь, произнесенная вице-президентом Генри Уоллесом 8 мая 1942 г. в Нью-Йорке под официальным названием «Цена победы свободного мира», но моментально получившая известность как речь «Век простого человека». Позднее именно под этим названием она была издана в виде отдельной брошюры, автор которой не скрывал, что он вступает в контроверзы с «Американским веком» Генри Люса и его многочисленными почитателями, противопоставляя тезису об американском всемогуществе и праве Америки навязывать миру свою волю тезис о равноправии народов и недопустимости «как военного, так и экономического империализма».

Но главную тему своей речи Уоллес развивал в том же ключе, что и Рузвельт чуть более года назад. В центре как внутренней, так и внешней политики должен стоять обыкновенный, простой человек, тот самый, интересы которого — материальные, духовные, правовые — в сущности и составляют главный смысл войны против нацизма. Победа в ней одновременно будет означать торжество свободы, а с ней придет благополучие для всех, в том числе и для колониальных народов. «Мир будет означать улучшение положения простого человека и не только в Соединенных Штатах и Англии, но также в Индии, России, Китае и Латинской Америке, — не только в странах Объединенных Наций, но и в Германии, Италии и Японии».

Концовка речи прозвучала как программа создания нового мирового порядка, основанного на идеях эгалитаризма и ликвидации привилегий. Экономическое порабощение и колониализм должны быть упразднены, говорил Уоллес. Международные картели, обслуживающие «американскую алчность и германское властолюбие», должны быть поставлены под контроль. Военная машина стран «оси» и культура, в которой стала возможным ее создание, должны быть навсегда ликвидированы. Расизм нетерпим. «Когда наступит мир, все люди окажутся лицом к лицу с трудной задачей подчинения своих мелких интересов высоким интересам ради обеспечения благополучия для всех. Те же, кто будет определять условия мира, должны думать обо всем мире. Не должно быть привилегированных народов. Мы сами, американцы, как раса, ничуть не лучше нацистов»⁶⁹.

Уоллес затронул и мотивы, остро тревожившие Вудро Вильсона. «Народные революции» несут много бед и несчастий, но их участники ощупью находят путь к свету. Не дать демагогам блокировать этот марш к прогрессу — такова миссия Америки. Рузвельт с похвалой отозвался о речи Уоллеса, а после выхода книги в свет заявил, что он от нее «в восторге», хотя и не разделяет некоторые положения автора⁷⁰. Послание Уоллеса действительно выручило президента, оно наполнило существенным содержанием идеологическую платформу рузвельтовской партии, обрисовав контуры того мира, который ее сторонники стремились создать. Самому президенту предстояло их уточнить, приспособить к меняющейся ситуации как внутри собственной страны, так и в других странах, жаждущих социальных и правовых перемен. Идеология «экономической демократии» или «всеобщего благополучия» более всего соответствовали духу времени. В этом к концу своего третьего срока пребывания на посту президента Рузвельт был убежден без тени сомнений.

Иг & it

Избирательная кампания 1944 г., развернувшаяся в разгар решающих сражений на обоих театрах военных действий Второй мировой войны, обернулась для президента Ф. Рузвельта (как он и предполагал) очередным тяжким испытанием. Пожалуй, этого следовало ожидать, поскольку с того момента, когда он принял решение о выдвижении своей кандидатуры на четвертый срок, оппозиция употребила колоссальные усилия с целью восстановить общественное мнение страны против внутренней и особенно внешней политики администрации, лично против президента. Давид Лоуренс, прозрачно намекая на ухудшение здоровья Рузвельта, в статье о будущем американской политики в «Вашингтон стар» пустился в рассуждения о том, кто заменит ФДР на посту президента в случае его смерти сразу же после победы на выборах⁷¹. Из текста статьи вытекало, что политическое руководство Рузвельта себя исчерпало и должно быть как можно скорее и без всяких почестей похоронено⁷².

Президент, казалось, намеренно решил вызвать «огонь на себя», заявив накануне нового, 1944 г., что он обдумывает программу социально-экономических преобразований, которая призвана будет продолжить эру реформ. Жаждущим узнать у него журналистам, как скоро он предложит конгрессу эту новую программу, он ответил загадочным рефреном: «Когда придет время… Когда придет время». Консервативная печать, не скрывая ликования, писала, что архитектор «нового курса» морочит голову соотечественникам, раздавая обещания, которые не собирается выполнять. Но две недели спустя Рузвельт выступил с одним из самых радикальных заявлений в своей биографии государственного деятеля, воспользовавшись для этого очередной «беседой у камина» 11 января 1944 г. В нем президент назвал ряд мер, которые, по его словам, должен был санкционировать конгресс с целью способствовать экономической стабилизации. Сюда входили новое законодательство о налогообложении «чрезмерных доходов частных лиц и предприятий», контроль над ценами и т. д.

Важнейшее же место в послании было уделено изложению так называемого Второго билля о правах (или Экономического билля о правах), в котором в качестве главной цели провозглашалось достижение «нового базиса обеспечения и процветания» для всех американцев.

«без различия положения, расовой или религиозной принадлежности». По убеждению Рузвельта, этот базис включал право на общественно полезный труд, право зарабатывать на пропитание, одежду и отдых, право фермеров иметь достаточные доходы, право каждого предпринимателя на коммерческую деятельность в условиях, не ограниченных диктатом монополий, право на «приличное жилище», на образование, на медицинскую помощь, на социальное обеспечение в старости, по болезни, в связи с безработицей и т. д. Это был замечательный документ, рассчитанный на аудиторию, выходящую далеко за пределы границ США. В нем многие услышали мотивы речи «Век простого человека» Уоллеса.

Изложенный в форме общих положений Экономический билль о правах представлял собой программу вполне достижимых целей, которые призваны были приблизить наступление эры «Всеобщего благосостояния». Он мог стать знаменем широкого движения за социальное обновление на длительный срок, что сразу же почувствовала оппозиция, назвав его опасной химерой. Президент подлил масла в огонь, заявив в самом кульминационном месте послания, что угроза для безопасности нации — справа: «…если такая реакция наступит, — если история повторится и мы вернемся к так называемому „нормальному положению“ 20-х годов, — то можно будет уверенно сказать, что победив врагов на полях сражений за рубежом, мы тем не менее уступили духу фашизма у себя дома»⁷³.

Еще одним поводом для интенсификации нападок на внутреннюю и внешнюю политику Рузвельта явилось вступление советских войск на территорию Польши после победоносного завершения Белорусской операции в июне-августе 1944 г. и образование Польского комитета национального освобождения. Негативная позиция, занятая Рузвельтом в ответ на настойчивые усилия лоббистов польского эмигрантского правительства в Лондоне связать ему руки обещанием поддержать притязания лондонской группировки, не осталась незамеченной. Президент не имел намерения встречаться с премьером эмигрантского правительства С. Миколайчиком, и только желание обеспечить себе поддержку в год выборов польской этнической группы американских избирателей заставили его переменить решение⁷⁴. Но оппозиция посчитала этот символический жест явно недостаточным. Открыто заговорили об ответственности правительства США за недопущение создания «советской империи» в Восточной Европе. Хотя президент не разделял полностью этой оценки советской политики и в целом подходил к поискам путей решения польского вопроса на основе достигнутых в Тегеране устных договоренностей⁷⁵, тем не менее он не смог оставить без внимания затеянную его противниками шумную пропагандистскую акцию. Ее целью было представить Рузвельта политиком с замашками монарха, утратившим чувство ответственности перед нацией, проявляющим постоянно некомпетентность, отсутствие твердости в контактах со Сталиным и пренебрегающим интересами больших этнических и конфессиональных групп американского электората.

Успех уникальной по своим масштабам операции — высадка союзников в Северной Франции 6 июня 1944 г. — вызвал не только прилив энтузиазма в странах антигитлеровской коалиции (открытие второго фронта сулило сокращение сроков войны), но и новую активизацию тех сил в правящем классе США, которые мечтали закончить войну «американским миром» и готовы были пойти на сговор с гитлеровцами на общей платформе борьбы с «мировым коммунизмом». Часть командного состава армии и военно-морского флота США лелеяла надежду, что операция «Оверлорд» будет прелюдией к глобальной акции, результатом которой станет утверждение американского военного превосходства повсюду и в первую очередь в Европе. Поведение американской дипломатии и деятельность спецслужб все чаще отражали настроения, основанные на представлениях о превосходстве американской мощи и на планах достижения доминирующего положения США в мире.

Вторая Квебекская конференция Рузвельта и Черчилля (11—16 сентября 1944 г.), состоявшаяся накануне президентских выборов, на этом особом внутреннем фоне выглядела как уступка силам, заинтересованным в дистанцировании от «коммунистического» союзника и демонстрация англосаксонской солидарности. И в ходе подготовки конференции, и в процессе последующего информирования о ней Москвы не было ни грана той открытости, которую обещали друг другу лидеры держав в Тегеране. Достаточно сказать, что, несмотря на неоспоримое право СССР на участие в решении германского вопроса, его на Квебекской конференции обсуждали даже без уведомления советской стороны, что являлось нарушением союзнического долга. О принятых в Квебеке соглашениях по политическим вопросам советское правительство не получило от правительства США и Великобритании фактически никакой информации. Более того, злополучная «памятная записка», родившаяся в результате обсуждения 18 и 19 сентября 1944 г. в Гайдпарке (штат Нью-Йорк) Рузвельтом и Черчиллем вопроса о будущем атомном оружии, предусматривала сохранение в строжайшем секрете от Советского Союза любой информации о ведущихся работах по атомному проекту. Американский историк Уоррен Кимболл отмечает, что весь ход работы конференции и ее решения были пронизаны близкой сердцу Черчилля идеей англо-американского союза и англо-американской гегемонии в мире⁷⁶.

Именно эта идея владела и теми общественными силами США, которые центральным лозунгом «политического года» сделали лозунг борьбы с «коммунистической опасностью». Нападки на администрацию не ограничивались обвинениями в «сговоре с СССР за счет интересов Польши» и в чрезмерной жестокости ее планов в отношении послевоенной Германии⁷⁷. Все громче слышны были речи, призывающие видеть в Советском Союзе будущего военного противника Соединенных Штатов. Джозеф Дэвис 27 июня 1944 г. сделал следующую запись в своем дневнике: «День полон событий. Утром выступление по радио о России; затем завтрак со Стивом Эрли. В Пентагоне состоялась беседа с начальником военной разведки. Я рассказал ему о том, что один из членов его штаба — в чине генерала — на обеде с сенаторами убеждал их агитировать за немедленное заключение мирного соглашения с Гитлером. По словам этого генерала, такая мера спасла бы наших парней, а „ведь каждый из них, кто будет убит сейчас, нужен будет для войны с Россией через какое-то время“. Очевидно, что если это станет известно советскому руководству, то единству союзников будет нанесен непоправимый урон, и никто не может предвидеть глубину последствий его не только для совместных действий против общего врага, но и для будущего мира»⁷⁸.

Брекенридж Лонг писал в дневнике, что возникающие между союзниками разногласия интерпретировались большинством ведущих органов печати однозначно: Советский Союз — источник всех трудностей на пути к согласованным решениям⁷⁹. Возможно, он и не имел в виду редакционную статью газеты «Чикаго трибюн» от 24 сентября 1944 г., приписывавшую все победы над Германией и Японией исключительно США и ухитрившуюся даже не упомянуть при этом СССР и Великобританию⁸⁰, но все это было явлениями одного и того же порядка. К этому добавилась критика со стороны либеральных групп в связи со ставшими известными планами администрации Рузвельта добиваться признания формулы, предусматривающей тесное сотрудничество четырех великих держав (США, СССР, Великобритании и Китая) в целях сохранения мира после победы⁸¹. В ходе предвыборных дебатов во многих публичных выступлениях представителей антирузвельтовских сил также все сильнее звучала тема будущей судьбы Германии. И вновь слышался определенный подтекст: в Германии надлежит видеть союзника во всех будущих политических комбинациях, призванных служить противовесом Советскому Союзу.

Рузвельт прекрасно видел, что усиление подобных настроений тянет страну назад, к 20-м годам. Он верил, что в состоянии достичь рабочего взаимопонимания со Сталиным и либерализации советской системы, используя экономические и финансовые рычаги, последовательно добиваясь большей открытости советского общества. Он решительно отверг доводы в пользу отказа от участия США в деятельности будущей международной организации безопасности. Печальный опыт прошлого был усвоен им основательно. Что касается будущего Германии, то призывы к «мягкому» обращению с ней подтолкнули президента предпринять ряд шагов с целью окончательно зафиксировать стремление Соединенных Штатов прийти совместно с Советским Союзом к устранению военной угрозы со стороны Германии путем ее разоружения и мер контроля. 17 августа 1944 г. Рузвельт заявил о намерении Соединенных Штатов совместно с другими державами антигитлеровской коалиции оккупировать Германию после ее капитуляции, дабы не повторить ошибку 1918 г.⁸² Вслед за тем последовала беседа К. Хэлла с главой делегации СССР на международной конференции в Думбартон-Оксе, в ходе которой, как сообщал в Москву А. А. Громыко, Хэлл «всячески подчеркивал то положение, что будущее мира, будущие успехи или неудачи в области поддержания мира и развития международного сотрудничества будут в большей степени зависеть от сотрудничества между Соединенными Штатами и Советским Союзом»⁸³. Характерно, что итоги Думбартон-Окса (август-сентябрь 1944 г.), в принципе давшие жизнь ООН, были подвергнуты жесточайшему разносу оппозицией.

Особенно остро реагировал на возвращение к планам «самостоятельных» действий США на мировой арене (по формуле Ванденберга «максимум власти») и ревизии в принципе согласованных решений о будущем Европы Гопкинс. Во время вынужденных «каникул», проведенных на больничных койках зимой 1943 — весной 1944 г., он много размышлял о мире после победы. Первые итоги этих размышлений Гопкинс решил изложить в статье для журнала «Америкэн мэгэзин», приуроченной к началу новой избирательной кампании. Хотя рукопись так и не попала на стол редактора, тем не менее ее внимательно прочитали в военном министерстве и госдепартаменте. Затем с ней познакомились Рузвельт, генерал Маршалл и К. Хэлл. Вскоре Гопкинса уведомили о решении воздержаться от публикации статьи⁸⁴ ввиду того, что и президент и государственный секретарь считали постановку в ней острых вопросов внешней политики преждевременной. Администрация предпочитала не касаться их в ходе предвыборной борьбы. О чем же, однако, писал Гопкинс?

Во вступительной части статьи отмечалось, что поскольку американский народ накануне выборов волнуют «планы в отношении будущего мира и его сохранения», то в ходе публичных дебатов следует обязательно затронуть главные вопросы военной политики и международных отношений. К числу этих вопросов относились: «Следует ли США входить в международную организацию, одной из целей которой будет обеспечение мира с использованием принуждения? Намерены ли демократы или республиканцы, или обе партии обсудить с представителями Англии, России, Китая проблемы, связанные с окончанием войны? Если да, то какие? Каким будет их отношение к проблеме эксплуатации малых стран? Какую роль следует играть США в процессе создания государственного устройства в освобожденных странах? Намерены ли мы приложить все усилия, на которые способны, с тем чтобы предотвратить сползание, скажем, Франции или Греции к фашизму…»⁸⁵ Вольно или невольно Гопкинс затронул уязвимые места в деятельности американской дипломатии. По всем этим вопросам с момента принятия Атлантической хартии она придерживалась не вполне ясных позиций, хотя некоторые из них в общей форме были отражены в решениях межсоюзнических конференций.

Проблема, какой будет и какой должна быть внешняя политика США, занимала самое большое место во всех рассуждениях Гопкинса. Существовало два пути: 1) равноправное международное сотрудничество и решение спорных вопросов путем переговоров, соглашений, т. е. путь, апробированный практикой антигитлеровской коалиции, и 2) с опорой на превосходящую всех и вся военную мощь как главного условия закрепления лидирующей роли США, гаранта всеобщей безопасности. Хотя нет достаточных оснований утверждать, что Гопкинс сделал для себя окончательный выбор, главные идеи, пронизывающие ход его мыслей, просматривались довольно четко. Прежде всего старый международный порядок сменяется новым, в основе которого лежат исторические сдвиги, достигнутые в результате Второй мировой войны. Учет их обязателен. Далее, руководство США, считал Гопкинс, не может уклониться от ответственности и не провозгласить открыто конструктивные принципы участия в мировых делах, согласующихся с новой обстановкой. «Я думаю, — писал он, — кандидаты (на президентских выборах 1944 г. — В. М.) должны прояснить, как они соотносят наши национальные интересы с нашей внешней политикой. Какой план они могут предложить в отношении международной торговли, воздушных и морских сообщений, связи, использования сырьевых ресурсов? Должны ли соответствующие решения приниматься по соглашению с другими странами или посредством картелей, этих гигантских международных монополий, охватывающих весь мир, которые путем различных сделок иногда решают не только вопрос цен на товары, но и судьбы малых стран?»⁸⁶

Статья Гопкинса так и осталась неизвестной публике. Но высказанные в ней идеи в той или иной степени совпадали с размышлениями президента и затем нашли отражение в ряде его (Рузвельта) заявлений, например в речи, посвященной проблемам внешней политики и произнесенной 21 октября 1944 г. в Нью-Йорке, призванной стать программой с учетом ближайшего и отдаленного будущего. Ранее официальные и неофициальные опросы общественного мнения показали, что, несмотря на заметное падение влияния демократов во многих слоях населения, личный авторитет президента оставался выше авторитета его соперника — республиканца Т. Дьюи⁸⁷. Оценив ситуацию в принципе как благоприятную, Рузвельт, стремясь достичь окончательного перелома в настроениях избирателей прибегнул к испытанному приему: внимание нации переключалось на критический, переходный характер мирового и национального развития, требующий учета трагического опыта предвоенных лет и неординарных, смелых решений, отрешения от старых догм и предрассудков. Как и в 1932 г., стране было обещано не пугающееся новизны ситуации руководство. Президент пошел на уступки и консервативному спектру электората — своим напарником на выборах он сделал не Г. Уоллеса, а сенатора Г. Трумэна. Рузвельт еще раз продемонстрировал, что на крутых поворотах истории он как политик стремится быть над внутренними конфликтами, над схваткой. И делает это не страшась вызвать непонимание преданных соратников.

Подготовительные материалы показывают, что работа над общей концепцией речи и главными ее положениями была начата по требованию Рузвельта его советниками примерно за месяц до выступления в Нью-Йорке⁸⁸. По мнению президента, речь должна была подчеркнуть мысль об ошибочности предвоенной политики США, самоустранившихся после 1918 г. от обеспечения международной безопасности коллективными усилиями всех заинтересованных в ней стран, и о необходимости создания после войны Объединенными Нациями эффективного механизма для поддержания всеобщего мира. Все это планировалось тесно увязать с темой об особом значении для будущего мира добрососедских советско-американских отношений и умения терпеливо и вдумчиво, на основе компромисса искать пути к согласию по всему спектру проблем. Окончательный вариант выступления, получившего положительный отклик даже в консервативных кругах, был отредактирован самим президентом.

Успех своей речи Рузвельт расценил как мандат на продолжение процесса, начатого конференциями в Москве, Тегеране, Думбартон-Оксе⁸⁹. Переписка Рузвельта со Сталиным и Черчиллем свидетельствовала о том оптимизме, который испытывал президент по поводу шансов на одобрение его внешней политики избирателями. Считаясь с возросшей опасностью снижения уровня своей популярности⁹⁰, Рузвельт ни на минуту не допускал мысли, что после 7 ноября 1944 г. (день выборов) что-то может радикально измениться в его внешнеполитических планах. Среди них в качестве первоочередной задачи находилась организация новой встречи «Большой тройки», о необходимости которой президент настойчиво напоминал в посланиях Сталину и Черчиллю еще летом 1944 г. Победа на выборах и в этот раз пришла не сама собой, но это была победа над противником, имя которому — раскол в обществе, сомнения и страх перед будущим.