Лекция XVIII ПОВЕСТЬ О ДРАКУЛЕ АНТИУТОПИЯ

Все глядит на него, не спуская глаз, И не смотрит он по сторонушкам, А знай прет вперед, напролом идет, Давит встречного-поперечного.

А. К. Толстой

В XX столетии как из-под земли восстали адские политические фигуры, отчего все их предшественники — «Бич Божий» Аттила, повелитель вселенной Чингисхан и Тимур, — перекочевали в школьные хрестоматии. Монстры безбожной власти стали известными оттого, что буквально на конвейер поставили уничтожение своих подданных, называя их по-разному: «врагами народа», «инородцами», «оппозицией». Эти душегубы истребляли людей в грандиозных масштабах, немыслимых в древней истории. После того как ушел в прошлое самое кровавое столетие в истории человечества — XX век, никто не собирается страшиться имени Дракулы. После исторических фактов прошлого столетия этот готический «ужас» воспринимается как уморительный и изрядно утративший актуальность. Мрачная фигура трансильванского вампира нам известна по книге Брэма Стокера и по многочисленным киноверсиям многих известных режиссеров, что привело к банальности: нынче в этом малопривлекательном персонаже пытаются отыскать «положительные» черты, увидеть некую «трагедию» любви вампира к смертной девушке и вообще очеловечивают демона. На исходе средневековья Дракула стал весьма известным «антигероем» в Европе, причем сей персонаж оказался популярным в фольклоре разных стран. Он имеел вполне реального прототипа в истории XV в. — воеводу Влада по прозвищу Цепеш, («сажающий на кол» — по румынски). Он унаследовал родовое прозвание Дракул, что означало «дракон» или «дьявол». Сей монстр жестокости правил в Валахии с 1456 по 1462 и в 1477 гг. Он умер в возрасте 45 лет, сумев осуществить едва ли не самые «смелые» идеи отвратительной власти¹.

Воевода из Валахии

Древнерусская «Повесть о Мутьянском воеводе Дракуле» имеет очевидную назидательную цель — рассказать древнерусскому читателю об этом герое. Автор знал его и написал о его «подвигах» по свежим следам, после смерти воеводы Влада. С какой целью столь бесстрастно эпизод за эпизодом излагается не имевшая отечественных аналогов антиутопия? Выдающийся историк и литературовед Я. С. Лурье установил, что автор древнерусской «Повести о… Дракуле» — Федор Васильевич Курицын — известный мыслитель, дьяк Посольского приказа. Возглавлявший посольство великого князя московского в Венгрию в 1482 г., Федор Курицын вернулся на родину, в 1485 г. создал эту весьма оригинальную повесть, которую в следующем, 1486 г. переписал Ефросин из Кирилло-Белозерского монастыря. С конца XV в. повесть не теряла своей популярности и распространялась в большом количестве списков. Ее успех у читающих людей можно объяснить поразительным обстоятельством: главный малопривлекательный герой, «сильная рука», отличавшийся лютостью нрава, сумел в XVI в. материализоваться как повелитель великого княжества Московского, прослыть настоящим продолжателем «подвигов» Валашского воеводы… Кстати, в повести нет точных указаний на исторический прототип главного персонажа — воеводу Влада III, что способствует большему обобщению и придает образу главного персонажа более глубокий смысл.

Дракула стал популярен не только на Руси, повествования о «великом изверге» включены в «Венгерскую хронику» итальянского гуманиста Антонио Бонфини (90-е гг. XV в.) и немецкие рукописные и печатные брошюры конца XV в. Общим источником этих памятников литературы являлись народные предания. Однако если немецкие авторы описывали изуверскую жестокость «великого изверга», то итальянский гуманист обнаружил сочетание в Дракуле «неслыханной жестокости и справедливости».

По жанру древнерусская повесть не публицистика, а скорее художественное произведение, хотя элемент дидактизма и назидательности в ней сохраняется на всем ее протяжении. Задолго до «Государя» Николо Макиавелли это одно из первых произведений беллетристики на Руси раскрывает проблему взаимоотношения деспотической власти и народа. «Повесть» можно принять за политический памфлет, однако, на мой взгляд, автор Федор Курицын вовсе не иронизирует, описывая Дракулу, он вполне серьезно изобразил «успешного» правителя своего времени. Еще Н. М. Карамзин заметил: «Автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, но не сделал того, оставляя читателям судить о философии Дракулы, который лечил подданных от злодейства, пороков, слабостей, нищеты и болезней одним лекарством: смертию!».

Как и во многих литературных творениях эпохи Возрождения, композиция повести включает несколько новелл, эпизодов, похожих на притчи, а точнее, несмешные «анекдоты» об адской жестокости грозного властителя, успешно наводящего порядок во вверенной ему земле. Дракула в повести всеми своими действиями и нравоучительными монологами демонстрирует, будто владеет тайной сущностью власти, отчего его поступки могут одновременно показаться как торжеством справедливости, так и крайней степенью произвола. Привычно и политически тривиально развитие сценария повести — монарх сам судит преступления и сам приказывает казнить преступников. Однако, действуя с особой страстью или искусством, Дракула обычно сам провоцирует своих подданных на преступления, чтобы искусить и подвергнуть испытанию несведущих в теории и практике власти профанов¹.

Сам воевода обладает одновременно нечеловеческим лукавством, демонической хитроумностью, неуязвимостью и безнаказанностью, что позволяет предположить в нем явное инфернальное начало, не зря же перевод имени Дракула — «Дьявол». «Повесть» начинается рассказом, что в Валахии был православный воевода, имя которого по-валашски звучало Дракула, что по-русски означает «дьявол». Читателя нацеливают: воевода православный, однако зовут его при этом «дьяволом». Сочетание первого со вторым весьма проблематично, даже абсурдно, и возникает соблазн рассмотреть эту повесть сквозь призму жанра антиутопии. Иноземный православный властитель отличается беспредельной жестокостью и при этом обладает специфической политической мудростью самовластного государя. Внешне бесстрастное повествование строится с целью просвещения читателей, которым предлагается самим сделать назидательные выводы из сюжетов кратких и поучительных историй. Намеренно лишая свои рассказы резонерства и морализаторства, автор безучастным тоном приводит отталкивающие образцы безграничной власти деспота.