Социальный и интеллектуальный контекст маржинализма

Современники воспринимали возникшие в результате маржи нацистской революции школы в экономической науке как математическое и психологическое направления.

При этом под психологическим направлением подразумевалась, главным образом, австрийская школа. Хотя остальные школы также психологизировали проблему ценности хозяйственных благ, принимая субъективную ценность благ для потребителя за основу для объяснения причин и границ обмена товаров между двумя и более людьми. Однако австрийцы наиболее жестко выводили экономические явления из мотивации хозяйствующего субъекта-индивидуалиста, нередко уподобляемого известному литературному персонажу Робинзону (метод робинзонады), действующему вне какой-либо социальной среды.

Приоритет сферы потребления, а не производства, в теории обмена дал основание рассматривать маржинализм как выражение «нисходящей» тенденции буржуазного класса, увеличения в его составе лиц, оторванных от производительной активности и ведущих образ жизни рантье, располагающего ценными бумагами с твердым курсом или доходами от недвижимости. Наиболее прямолинейно эта «социологическая» трактовка была изложена марксистскими авторами, для которых маржиналисты, особенно австрийские, быстро стати прямыми идейными противниками — поставщиками интеллектуального оружия против социалистических доктрин. Особенно напористым в критике марксизма был О. Бем-Баверк, уже на склоне лет своими лекциями в Венском университете побудивший одного из слушателей — Н. Бухарина — взяться за книгу «Политическая экономия рантье» (написана в 1914, опубликована в 1919). Бухарин, на примерах сочинений Бем-Баверка, отмечал, что рантье-потребитель «имеет перед глазами исключительно верховых лошадей, ковры, душистые сигары, токайское вино. Если ему случится говорить о труде, то он говорит наиболее охотно о „труде“ по срыванию цветов или о „труде“, затраченном на покупку театрального билета». Отсюда вывод, что австрийская теория предельной полезности есть логически обусловленная точка зрения «предельного типа буржуа», «душевные особенности» которого роднят его с разлагающимся дворянством конца «старого режима» и с верхушками финансовой аристократии того же периода.

Эта заостренная полемическая характеристика приписывала критикуемой теории отстраненность не только от производительной деятельности, но и от «участия в тревоге биржевой жизни». Не столь прямолинейным был главный редактор журнала «Научное обозрение» М. Филиппов1, выделивший в качестве предпосылки маржинализма наряду с расширением слоя образованных людей, живущих на те или иные формы рент и пенсий, как раз расцвет биржевой игры. Вывод следует признать довольно точным: к концу XIX в. организованные рынки — фондовые и товарные биржи — стали доминирующей формой деловой активности. И К. Менгер написал свой трактат в состоянии нервного возбуждения и по свежим журналистским впечатлениям от функционирования биржи в Вене; У. С Джевонс, определяя понятие «свободный рынок», имел в виду товарные биржи Лондона и Манчестера; Л. Вальрас в построении своей теории механизма совершенной конкуренции опирался на опыт Парижской и Лондонской фондовых бирж, где происходит купля-продажа «титулов собственности» — пакетов акций железных дорог, каналов, металлургических заводов; пакетов долговых обязательств государств и муниципалитетов.

Однако к социально-экономическому контексту возникновения маржинализма надо добавить еще и интеллектуальный контекст. К концу XIX в., с одной стороны, «непрофессионал-любитель… уступил дорогу специалисту, зарабатывающему себе на жизнь в качестве экономиста». С другой стороны, как отмечает биограф Л. Вальраса У. Жаффе, появились доступные неспециалистам курсы математического анализа, и знание дифференциального исчисления перестало быть достоянием лишь профессиональных математиков и физиков. Поэтому Вальрас, дважды провалившийся на вступительном экзамене по математике в парижскую Политехническую школу, и Джевонс, также не очень сильный в математике, но уверенный в том, что основные проблемы экономической науки можно и нужно свести к строгой математической форме, смогли положить начало соединению математического анализа с экономическим. Объяснение общественных явлений, исходя из поведения отдельных индивидов, рационально преследующих цели личной выгоды, было подкреплено языком уравнений.

Модель гедониста-оптимизатора

Маржинализмв противоположность историзму, институционализму, марксизму — вдохнул новую жизнь в модель эгоистического «экономического человека», занятого максимизацией своей выгоды. Эта модель описывала поведение хозяйствующего субъекта в терминах оптимизационной задачи на «исчисление удовольствий», в духе гедонизма И. Бентама. Поскольку полезная отдача от каждой следующей единицы блага убывает, а неприятности, связанные с ее добыванием, растут, неизбежно должна наступить точка равновесия, когда дальнейшее приращение благ даст не прирост, а сокращение чистых удовольствий.

Модель гедониста-оптимизатора, получившая специальное философско-психологическое обоснование у английских экономистов, отразила дух стандартизации и коммерческой метрологии, присущий «викторианским временам» в истории Англии, названным по имени долго правившей (1837−1901) королевы. В ту эпоху Великобритания достигла зенита своего коммерческого и колониального могущества (превратившись в кругосветную империю, «на территории которой никогда не заходит солнце»), а точное измерение было выставлено в качестве атрибута делового и военного успеха. Знаменитый физик У. Томсон (лорд Кельвин) писал не менее знаменитому коллеге Дж. К. Максвеллу, предвкушая превращение электричества в коммерческий продукт: «сможем купить микрофараду или мегафараду», «если предполагается ввести какое-то название, то лучше дать его чему-то, что является реальным осязаемым предметом купли-продажи». На этом фоне выглядит закономерным появление:

• — математической теории обмена, основанной на коэффициенте полезности как некоторой, в общем, убывающей функции от всего потребленного количества предмета (У. С. Джевонс);
• — вывода, что «определенное и точное денежное измерение самых устойчивых стимулов в хозяйственной жизни позволило экономической науке далеко опередить все другие науки, исследующие человека» (А. Маршалл).