Методологическое прерывание 2.8. Происхождение понятия «элемент»

Греческое слово OTOiyeiov («стойхейон»), соответствующее по значению латинскому elementum и в некоторых случаях переводимое на русский созвучным словом стихия, первоначально обозначало букву и соответствующий ей произносимый звук [51, с. 10].

Вспомним, что выше, в методологическом прерывании 2.3, прослеживалось распространение измерительных понятий на более широкие области. Здесь мы имеем аналогичный пример распространения понятия, но только возникшего в другой части информационной сферы — в письменном языке.

Подчеркнем важное обстоятельство: «системное» понятие элемент первоначально возникло в информационной сфере!

Обращение к буквам или слогам как своего рода образцовым, типовым элементам некоторой системы — соответственно, слога или слова — встречается у античных авторов неоднократно. Конечно, при этом надо иметь в виду, что, во-первых, само понятие системы вошло в научный обиход сравнительно недавно и, вовторых, слово (и тем более слог) представляют собой очень малые системы — можно даже сказать «микросистемы».

Тем не менее именно на языковых примерах античные философы пришли к известной «системной» мысли о том, что целое есть нечто большее, чем простая сумма элементов.

В 10-й главе седьмой книги «Метафизики» Аристотель ставит вопрос: «должно ли обозначение отдельных частей содержаться в обозначении целого или нет?» [32, с. 204]. Разбирая этот вопрос, он пишет:

«…Обозначение круга не заключает в себе обозначения отрезков, а в обозначение слога входит обозначение элементов, ибо элементы слога суть части обозначения формы [в другом переводе — эйдоса], а не материи, между тем отрезки круга — это части в смысле материи, в которой осуществляется форма» [Там же, с. 205].

В этом примере сопоставляются два идеальных объекта, причем один является «микросистемой» (состоящей из элементовбукв), а другой не является, и поэтому части, на которые его можно делить, не могут рассматриваться как элементы.

Можно найти аналогичное сопоставление и в вещественной сфере. Вот отрывок из «Протагора» Платона:

«В гаком ли смысле части… как вот части лица — рот, нос, глаза, уши, или же как части золота, которые ничем не отличаются друг от друга и от целого, кроме как большею либо меньшею величиною?» [47, с. ПО].

Заметим, однако, что в тексте Аристотеля наиболее значима первая часть (об элементах слога), а в тексте Платона — вторая (о частях золота). И. Д. Рожанский даже счел этот последний пример единственным в доаристотелевской литературе описанием таких не отличающихся друг от друга и от целого частей, которые в дальнейшем получили название гомеомерий (подобочастных). Это понятие нам еще встретится при обсуждении взглядов Анаксагора.

Понятие элемента — и буквы как «образцового» элемента — естественным образом сочеталось с атомистическим учением. Василий Павлович Зубов начал свое фундаментальное исследование атомистических представлений [51] ссылкой на четвертую главу первой книги «Метафизики» Аристотеля:

«…Атомисты Левкипп и Демокрит клали в основу всех различий между вещами три отличительные особенности атомов: форму, порядок и положение. Это утверждение иллюстрируется сравнением с буквами: А отличается от N формой, AN от NA порядком, Zot N положением».

Там же Зубов привел цитату из второй главы первой книги трактата Аристотеля «О возникновении и уничтожении», где опять-таки делается сравнение вещей с буквами: «Ведь трагедия и комедия составляются из одних и тех же букв».

Буквы и слоги в качестве типовых элементов встречаются и в других ситуациях. В 11 -й книге «Исповеди» Аврелия Августина (как уже было сказано, годы его жизни: 354—430) имеется фрагмент, посвященный измерению времени. К его обсуждению мы еще вернемся, а пока приведем его заключительную часть — п. 35 и начало п. 36:

«35. Deus creator omnium («Господь всего создатель») — стих этот состоит из восьми слогов, кратких и долгих, чередующихся между собой; есть четыре кратких: первый, третий, пятый, седьмой; они однократны по отношению к четырем долгим: второму, четвертому, шестому и восьмому. Каждый долгий длится вдвое дольше каждого краткого: я утверждаю это, произнося их: поскольку это ясно воспринимается слухом, то оно так и есть.

Оказывается — если доверять ясности моего слухового восприятия — я вымеряю долгий слог кратким и чувствую, что он равен двум кратким. Но когда один звучит после другого, сначала краткий, потом долгий, как же удержать мне краткий, как приложить его в качестве меры к долгому, чтобы установить: долгий равен двум кратким. Долгий не начнет ведь звучать раньше, чем отзвучит краткий. А долгий — разве я измеряю его, пока он звучит? Ведь я измеряю его только по его окончании. Но, окончившись, он исчезает. Что же такое я измеряю? Где тот краткий, которым я измеряю? Где тот долгий, который я измеряю? Оба прозвучали, улетели, исчезли, их уже нет, а я измеряю и уверенно отвечаю (насколько можно доверить изощренному слуху), что долгий слог вдвое длиннее краткого, разумеется, по длительности во времени. И я могу это сделать только потому, что эти слоги прошли и закончились. Я, следовательно, измеряю не их самих — их уже нет, — а что-то в моей памяти, что прочно закреплено в ней.

36. В тебе, душа моя, измеряю я время. Избавь меня от бурных возражений; избавь и себя от бурных возражений в сумятице своих впечатлений. В тебе, говорю я, измеряю я время. Впечатление от проходящего мимо остается в тебе, и его-то, сейчас существующее, я измеряю, а не то, что прошло и его оставило. Вот его я измеряю, измеряя время. Вот где, следовательно, время или же времени я не измеряю".

Видно, что Августин использовал слоги как своего рода образцовые (по длительности) события — элементы произносимого текста. Вряд ли он мог подобрать лучший пример процесса, содержащего события различной длительности, который был бы заведомо известен его читателям.

Итак, буквы и слоги послужили сначала исходным пунктом для формирования понятия элемент, а затем хорошим материалом для выбора в качестве примеров тех или иных элементов.