О московском мятеже в царствование алексея михайловича

Кровопролитие, мятежи и бедствия составляют главную и, к несчастью, любопытнейшую часть всемирных летописей; но история нашего отечества, подобно другим, описывая жестокие войны и гибельные раздоры, редко упоминает о бунтах против властей законных; что служит к великой чести народа русского. Он, кажется, всегда чувствовал необходимость повиновения и ту истину, что своевольная управа граждан есть во всяком случае великое бедствие для государства. Таким образом народ московский великодушно терпел все ужасы времен царя Ивана Васильевича, все неистовства его опричных, которые, подобно шайке разбойников, злодействовали в столице, как в земле неприятельской. Граждане смиренно приносили жалобу, не находили защиты, безмолвствовали — и только в храмах Царя Царей молили Небо со слезами тронуть, смягчить жестокое сердце Иоанна.

Тем более удивляется историк России, когда царствование государя доброго, милосердого, народолюбивого, представляет ему для описания ужасный бунт в столице и лютое исступление народа… Я говорю о первом мятеже, бывшем в Москве при царе Алексее Михайловиче. Он никем из русских писателей не был изображен подробно и верно; а как всякое из народных происшествий, самое горестное, оставляет для потомства благодетельное нравоучение, то мы вздумали собрать рассеянные известия о сем бедственном случае и предлагаем их читателю за достоверные.

Царь Алексей Михайлович, подобно своему родителю, в цветущей юности сделался самодержавным государем. Воспитанный боярином Морозовым, он имел к нему доверенность неограниченную, соединенную с трогательною любовию. Уже Россия наслаждалась миром и благоустройством, которое Михаил восстановил с великим трудом и с явной помощию Неба; но царь юный и неопытный чувствовал нужду в мудром советнике для мудрого управления государством. К несчастью, Борис Иванович Морозов не походил характером своим на добродетельного патриарха Филарета, который был истинным гением-хранителем и царя и царства во времена самые опасные: сей боярин славился умом, но унижался склонностями и пороками души слабой: завистию, корыстолюбием и пристрастием к своим угодникам. Желая властво;

юз вать, как Годунов при Федоре властвовал, он не имел мудрой, глубокой политики сего великого человека, изумлявшего народ блеском своих добродетелей, но прибегнул к средствам хитрости низкой: удалил от двора многих знаменитых патриотов, особенно же родственников покойной царицы', разослал их по городам воеводами, окружил царя ближними людьми своими и пристрастил его к охоте, чтобы отвести отдел государственных: ибо властолюбивые министры во всех землях и во все времена боялись трудолюбия монархов. Наконец, к увенчанию своих хитростей, он показал ему двух прекрасных дочерей Милославского; и когда государь, влюбясь в большую, соединился с ней браком, Морозов через десять дней женился на меньшой сестре, надеясь титлом царского свояка еще более утвердить права и власть царского ментора.

Редко случается, чтобы любимцы государей пользовались любовию народной; их судят жестоко, ибо судиею бывает зависть, которую трудно обезоружить и добродетелью. Морозова уважали, но не терпели: бояре за его самовластие, а народ за разные новые подати и откупы, тогда введенные. Говорили, что он убедил царя возвысить цену на соль и отдать ее на откуп думному дьяку Назарию Ивановичу Чистову, и что первый боярин выдумывает такие монополии для собственной прибыли. Купечество жаловалось на то, что правительство запретило употребление неклейменых аршинов и наложило на казенные высокую цену. Но сии жалобы, едва ли основательные'^[1][2], не могли бы произвести ужасного и всеобщего возмущения без других причин, гораздо важнейших.

Илья Данилович Милославский хотя издавна служил при дворе, но был весьма небогатый дворянин; сделавшись тестем государя, осыпанный вдруг его благодеяниями и возведенный на степень боярина, он старался обратить милость царскую и на всех ближних и дальних своих родственников, которые скоро заняли важнейшие места государственные. Морозов охотно способствовал их возвышению, соединив честь и пользу своего рода с честию и пользою Милославских. Сии люди, по большей части весьма бедные и привыкшие в низкой доле завидовать богатым, с переменой судьбы своей не переменились душою: хотели только наживаться и не имели гордого честолюбия древних фамилий боярских; не зная стыда, ужасного только для сердец благородных, не знали и страха: ибо сильный Морозов был их свойственником и покровителем. Двое из новых любимцев фортуны сделались особенным предметом народной ненависти: окольничие Леонтий Плещеев и шурин его Траханиотов. Первый начальствовал в Земском приказе, то есть уголовном и гражданском суде столицы, и жертвовал правдой гнусной корысти с таким бесстыдством, с такой дерзостию, что в наше время трудно поверить рассказам о делах сего человека". Он разорял правых и виноватых; научал злодеев доносить на богатых людей, брал их под стражу, заключал в темницу и предлагал им выкупать себя деньгами. — Траханиотов, будучи главой Пушкарского приказа, имел в своем ведении оружейные и другие заводы. По уставу царскому надлежало всякий месяц выдавать жалованье мастеровым людям, которые на них работали; но Траханиотов не думал исполнять его, брал деньги себе и тирански мучил работников, которые смели усильно требовать платы и жаловаться. Сим бедным людям с их семействами оставалось умереть с голоду. — Напрасно утесненные искали правосудия. Челобитные, вручаемые даже самому государю, не имели никакого действия: ибо он, не читая, отдавал их на рассмотрение боярам, которые или не хотели или боялись обличать виновных и всякую жалобу представляли ему в виде ложном. Граждане московские чувствовали сию несправедливость тем живее, что благодатное царствование Михаила приучило их к царству милости и правосудия; времена прежних насилий и беспорядков уже сглаживались в их памяти. Добрый царь, отделенный от народа высокою Кремлевскою стеною, не знал, что делается за нею, и не слыхал народного вопля. Плещеев и Траханиотов его слышали, но презирали, вместе с другими боярами веселились беспечно в новых Кремлевских палатах своего родственника Милославского^[3][4]. Морозов наслаждался любовию молодой, прекрасной супруги и всеми удовольствиями власти. Гроза висела над его головою; но он был упоен своим величием и, зная неограниченную к себе милость царя, не мог вообразить никакой бедственной перемены своего жребия.

Народ толпился на Красной площади, а в других частях города собирался перед церквами, советуясь, что ему делать. Он угадывал чувствительное сердце юного монарха; был уверен, что царь защитил бы своих добрых подданных и наказал бы неправду чиновников, если бы знал, что терпят одни и как другие употребляют во зло его доверие. В самом деле могут ли государи хотеть народного утеснения? По крайней мере, сии примеры редки в истории. Все склоняет их к правосудию и милости: собственная польза, слава и счастие. Яичное благо людей, самых знатнейших в государстве, может быть противно общему; только один человек никогда не бывает в таком опасном искушении добродетели — и сей человек есть монарх самодержавный. — Народные неудовольствия и совещания были, конечно, известны двум сильнейшим боярам русским: Морозову и Милославскому; но они не взяли никаких действительных мер отвратить мятеж и старались, может быть, только закрыть сию тучу от государя, в безрассудной надежде, что она сама собою рассеется. Ослепление властителей бывает всегда предтечею государственных бедствий. Сии бояре могли бы укротить народ отставкою Плещеева и Траханиотова; но им казалось стыдно покориться общему желанию и своих родственников явно признать недостойными чиновниками. Такие ничтожные побуждения бывают для характеров слабых сильнее государственного блага!

Объяснив главные обстоятельства тогдашнего времени, без которых нельзя иметь справедливого понятия о действиях, приступаем к горестному описанию мятежа и крайностей народного исступления.

23 июня 1648 года^[5], в день Крестного хода в монастырь Сретенский, царь, отслушав там обедню, возвращался верхом в Кремлевский дворец свой; многочисленные толпы народа окружили его на площади. Стой, Государь! кричали ему со всех сторон и схватили за узду лошадь царскую. Изумленный монарх остановился… Граждане молили его быть отцом своего народа; рассказали все, что они терпят от судии неправедного, Леонтия Плещеева, и просили с величайшею покорностию, чтобы государь защитил их и на место сего жестокого человека посадил боярина честного и добросовестного. Царь слушал с удивлением и милостиво ответствовал, что граждане могут быть покойны; что он сам исследует дело и накажет виновного. Народ громогласно изъявил благодарность монарху, и восклицания: здравия и многия лета нашему Царю-Государю! провожали его до Спасских ворот.

Таким образом, все могло кончиться мирно, законно и благополучно. Еще народ не был преступником: он пожаловался только своему отцу и монарху на судью недостойного; желал единственно отставки Плещеева; не требовал даже и его наказания; умолчал о всех других недовольствах своих и людях, ему ненавистных. Такая умеренность предвещала ли злодейства, которым надлежало совершиться в сей день, бедственный для Москвы и целой России?.. К несчастию, некоторые чиновники, прискакав за царем на площадь и слыша, что сделалось, безрассудно вступились за Леонтия Плещеева, начали укорять граждан мятежной дерзостию — даже бить их, топтать лошадьми… Тут искры бунта воспылали. Граждане забыли власть законов и присвоили себе насильственную управу. Страшный вопль раздался на площади; камни посыпались на чиновников: народ, вслед за ними, вломился в Кремль, гнал их до самых палат государевых, и стрельцы с великим трудом могли останови ть его на ступенях крыльца. Бешенство овладело им, и тысячи голосов требуют, чтобы им выдали Плещеева… Боярин Морозов выходит на Красное крыльцо и говорит народу именем монарха, что царь обещал им правосудие и сдержит слово свое… Напрасно; мятежники кричат ему: «нам и тебя надобно; мы хотим и твоей головы!».. Едва он мог спастись от их злобы во дворец государев. Они бросились в Кремлевский дом Морозова; отбили ворота; умертвили верного слугу, который хотел им противиться, и ворвались в горницу, где была супруга боярина… Сия женщина, молодая и прекрасная, ожидала верной смерти от неистовых; но они не тронули ее и сказали: благодари Бога, что царица сестра твоя… Таким образом, и в самом бунте народ не забывал уважения к царской фамилии… В несколько минут дом боярина был разграблен; сундуки, шкапы взломаны; богатые ковры персидские, парчи, бархаты, соболи и черные лисицы изорваны на части; мешки с ефимками высыпаны на пол, серебряная посуда выброшена из окон на улицу, жемчуг выносили в шапках и за ничто продавали. Грабители дерзнули даже прикоснуться и к святыне образов и сняли с них богатые ризы; известно, что в старину сии драгоценные оклады составляли в домах главное украшение и сокровище. В день свадьбы Морозова государь подарил ему великолепный берлин, окованный серебром и внутри обитый золотою парчою с собольей опушкою: народ изломал его. Глубокий погреб боярский, по словам одного иностранного писателя, обратился в колодец: немецкие и фряжские вина лились из разбитых бочек Мятежники, опустошив дом первого боярина, разделились на многие толпы: одни пошли к думному дьяку Чистову, ненавистному в столице за соляный откуп; другие к Плещееву, Траханиотову, к известным друзьям их и помощникам, князьям Никите Одоевскому и Лыкову. Грабеж в домах их продолжался всю ночь, до самого утра. Плещеев и шурин его спаслися бегством; но Чистов, за несколько дней перед тем упав с лошади, лежал больной на постеле. Слыша о бунте и зная народную к себе ненависть, он спрятался⁴: неверный слуга указал его мятежникам, которые тирански умертвили несчастного и бросили на двор в яму. Олеарий, знав лично сего думного дьяка, описывает его человеком суровым и корыстолюбивым: будучи при дворе знатен и силен, он делал великие неудовольствия голштинским послам за то, что они мало дарили его.

Правительство как будто бы исчезло в сие время, оставив столицу в жертву, может быть, горсти бунтовщиков: ибо, конечно, не весь народ участвовал в таких злодеяниях. Морозов, гордый в счастии, оказал всю малость души своей в опасности; думал уже не советовать царю, а единственно спасать жизнь свою, как спасают ее люди, недостойные власти — то есть бегством. Кто родился управлять народом, тот предупреждает опасность мудростию или отражает ее великодушием, или гибнет, держа твердой рукой жезл правления… Юный монарх, оставленный своим главным советником, изъявлял нерешительность. Он велел только запереть Кремлевские ворота, когда народ рассеялся по Китаю и Белому городу.

На другой день мятежники снова явились на большой площади и грозили довершить свое мщение. Тогда государь приказал собраться в Кремле войску иностранному. Несколько сот немцев, под начальством офицеров своих, шли вооруженные сквозь толпы народа, кото-^[6]

рый издавна не любил их и часто оскорблял грубыми насмешками; но тут он свободно дал им дорогу и говорил ласково: добрые немцы! не троньте нас; а мы впредь будем жить с вами дружно. Для них отворили Спасские ворота: никто из мятежников не дерзнул идти в Кремль за ними, офицеры иностранные расставили караулы у всех башен и вокруг дворца, где собрались верные бояре, готовые умереть за царя и отечество. Знатнейший между ими был Никита Иванович РомановЮрьев, дворецкий государя и ближний его родственник, человек умный, но беспечный; благодетель всех бедных в столице, покровитель иностранцев и новых обычаев, которыми патриарх часто укорял его в беседах, но дружески и ласково: ибо все знатные и незнатные любили сего именитого боярина. Царь, милосердый по своему характеру природному и юностию лет расположенный к средствам кротким, избрал его в посредники между собой и народом… Романов выехал верхом из Кремля на площадь, снял с головы высокую боярскую шапку свою и показал, что хочет говорить народу⁴, который, окружив его толпами, кричал: здравствуй, отец наш! Добродетельный боярин с чувствительностию изъявил гражданам, сколь прискорбно сердцу государя, что они не удовольствовались его обещанием рассмотреть их жалобы, присвоили себе право наказывать виновных и сами впали в преступление; что государь вторично дает им слово казнить всех народных притеснителей, но желает, чтобы добрые граждане усмирились и покойно разошлись по домам своим… Народ ответствовал, что он чувствует милость царскую, готов умереть за него, но не сойдет с площади, пока истинные виновники мятежа: Морозов, Плещеев и Траханиотов, не будут ему выданы и наказаны… Никита Иванович Романов изъявляет гражданам благодарность за их усердие к царю, уверяя клятвенно, что Морозова и Траханиотова нет во дворце и что они бежали из города. Народ требует Плещеева. Боярин обещает обо всем донести государю, кланяется народу и едет назад в Кремль…

Здесь русский историк, с умилением прославив добродушие монарха, заметит, что оно было уже несогласно с государственным благом, которое в таких несчастных обстоятельствах утверждается более непоколебимым мужеством власти, нежели ее снисхождением. Народ слеп и безрассуден: решительностью правителей он должен быть сам от себя спасаем.

Вместо того, чтобы в грозном ополчении выслать из Кремля стрельцов и роты иностранные, с повелением рассеять мятежников, если они не захотят усмириться и добровольно исполнить воли монаршей, царь приказал им объявить, что Леонтий Плещеев должен быть немедленно казнен в глазах народа, и другие также, если они будут пойманы… Через несколько минут в самом деле отворились Кремлевские ворота, и народ увидел этого несчастного: палач вел его; судья уголовный держал в руке^[7]

приговор к смерти. Мятежники не дали совершиться законному обряду казни и с лютостью растерзали человека, некогда для них страшного… В то же время государь отправил князя Семена Пожарского вслед за Траханиотовым; его догнали близ монастыря Троицкого, заключили на несколько часов в темнице Земского двора и казнили на площади 25 июня. — Эти две жертвы усмирили народ. Ему известно было, что Морозов действительно искал спасения в бегстве: ибо ямщики видели его за валом — и хотели схватить; но он ускакал от них, возвратился в город и тихонько пробрался во дворец, как в самое безопаснейшее для себя место. Мятежники, полагая, что сего боярина нет в столице, удовольствовались обещанием царя наказать его, когда он будет сыскан. Изъявив государю благодарность за его правосудие, они разошлись по домам, и Москва отдохнула, быв три дня жертвою мятежа и страха…

Сие спокойствие скоро нарушилось бедствием иного роду. В 10 часов утра восстановилась тишина в городе; в три часа вечера сделался страшный пожар на Дмитровке и на Тверской, который обратил в пепел все домы, бывшие за Белою стеною до самой Неглинной; перешел даже за реку и грозил обнять пламенем главный питейный дом казенный, где стояло множество бочек с вином… Китай-город и самый дворец государев был в опасности. Вместо того, чтобы гасить огонь, чернь с жадностию бросилась в казенные погреба; пьяные без чувств падали на улицах и задыхались от дыма… Олеарий, описывая пожар, рассказывает случай невероятный. В 11 часов этой бедственной ночи, говорит он, несколько иностранцев стояло на улице и с ужасом смотрело на быстрое течение пламени. Вдруг видят они монаха, который с великим усилием тащит за собой мертвое тело и говорит им: помогите мне бросить его в огонь; это остатки злодея Плещеева; ничем другим нельзя остановить пожара. Иностранцы не хотели сделать этого; но мальчики, тут бывшие, схватили труп и бросили его в огонь, который в самом деле, к удивлению их, начал гаснуть…

Через несколько дней после того царь угощал в Кремле всю свою гвардию". Милославский, спасенный от народной злобы достоинством царского тестя, начал также давать обеды знаменитейшим из купцов и граждан, помогать бедным, ласкать народ и снискивать любовь его. Патриарх велел священникам утверждать прихожан в тишине, миролюбии и повиновении властям законным. Место Плещеева и Траханиотова заняли чиновники достойные, известные столице по их любви к справедливости. Все признаки волнения исчезли, и жители московские снова обратились к мирной деятельности гражданской. Бояре ездили по улицам, и народ изъявлял обыкновенное к ним уважение.

Тогда столица увидела зрелище великое и редкое в летописях мира — зрелище, которого описание останется навеки трогательным в нашей истории для всех сердец истинно русских, привязанных к добрым своим монархам.^[8]

Объявили народу, что государь желает говорить с ним. После обедни — день был праздничный — царь Алексей Михайлович выехал из Кремля, сошел с лошади и стал на возвышенном месте'" … Граждане со всех сторон теснились к нему, громогласно изъявляя усердие к священной особе монарха. Подле него стоял добрый и любимый боярин Никита Иванович Романов-Юрьев. Государь с ангельскою кротостию сказал купечеству и гражданству, что «ему горестно было сведать все претерпенное ими от злых чиновников; что эти недостойные заслужили казнь, употребляя во зло священную власть закона, которая перешла наконец в руки чистые и непорочные; что бояре добросовестные, заступившие место Плещеева и Траханиотова, будут править и судить по уставу человеколюбия и справедливости; что сам он, несмотря на общую доверенность к сим почтенным людям, будет неусыпным оком смотреть за всеми частями правления; что особенные привилегии и монополии немедленно уничтожатся; что прежняя цена соли восстановится; что выгода и благоденствие граждан составят единственный предмет его попечений, и что он всеми делами своего царствования желает приобрести имя ему любезное: имя отца народного».. Граждане низко поклонились царю, благодаря его за милость и желая ему здравия и долголетия, по обычаю русских… Тут великодушный царь обратил речь на Бориса Ивановича Морозова и сказал, «что, не находя его совершенно правым, не находит и во всем виноватым, и не требовав еще в свое царствование никакой жертвы от граждан, надеется, что они исполнят первую просьбу его и простят сего боярина, который — за что он ручается — заслужит впредь любовь и дружбу их; что если они не хотят видеть Морозова в синклите, то он исключит его из этого Верховного Совета, желая только, чтобы народ не требовал головы человека, который был ему вторым отцом и наставником».. Глаза чувствительного монарха наполнились слезами: они составили неизъяснимо трогательное заключение его речи — и самые те, которые недавно еще свирепствовали, как неистовые мятежники, в столице, были поражены сим зрелищем: упали на колена, целовали одежду царя, ноги его и восклицали единогласно: да будет, что угодно Богу и тебе, государю! Мы все дети твои!.. Сердечное удовольствие изобразилось на лице монарха, до сей минуты печального. Он изъявил народу свою признательность; увещевал его быть кротким и послушным, уверяя, что не забудет никогда своих царских обещаний и верно исполнит их… С этими словами государь сел на коня и со всей свитой бояр и царедворцев возвратился в Кремль…

Такое действие монарха, внушенное ему чувствительным сердцем, без сомнения, восхитительно. Дерзну сказать, что эта минута была едва ли не самою прекраснейшею из тридцатидвухлетнего царствования Алексея Михайловича — минута, в которую он столь разительно доказал нежную дружбу свою к воспитателю и священное уважение данного слова: ибо ему легко было и другими средствами спасти Моро-^[9]

зова. Одна пылкая, юная душа могла так отважно поручить народу свое драгоценное спокойствие! Жить единственно для счастья подданных, быть истинным отцом народным — сии обеты, подтвержденные царем в минуту живейшего чувства признательности, были, конечно, искренни и начертаны во глубине его сердца!., мысль пленительная!.. Но для чего великая наука управлять государствами не есть одно с прекрасными движениями чувствительности?..

Историк строгим саном своим обязан казаться иногда жестокосердым и должен осуждать то, что ему, как человеку, любезно, но что бывает вредным в правлении, ибо люди не ангелы! Отирая сладкие слезы свои, он скажет, что здравая политика, основанная на опытах и знании человечества, предписывали царю Алексею Михайловичу совсем иные способы утушить мятеж. Мудрая верховная власть может быть снисходительною, но никогда не требует снисхождения: она прощает, но не просит — и благодарность должна быть чувством подданных, а не монарха.

Через несколько дней после того" государь отправился в монастырь Троицкий. Борис Иванович Морозов, который около двух недель скрывался во дворце, в первый раз явился тогда глазам народа московского: ехал верхом подле царя, своего спасителя, и на обе стороны низко кланялся гражданам. С этого времени он сделался первым народным благотворителем, и кто вручал ему свою челобитную, тот мог верно ожидать успеха, если дело его было право. Подобно боярину Никите Ивановичу Романову, Морозов объявил себя также и покровителем иностранцев.

С этого же времени царь Алексей Михайлович начал царствовать сам собою, часто присутствовать в Совете и входить во все дела: ибо он видел, сколь опасно для монарха излишне полагаться на бояр, которые для особенных, ничтожных выгод своих могут жертвовать благом государства, следственно, славой и счастием государя.

Но ошибка царского добродушия имела вредные следствия: скоро бунт в Новегороде и Пскове доказал необходимость мер твердых и строгих.

1803^[10]

• [1] Царь Алексей Михайлович, оплакав родителя, через несколько дней лишилсяи матери: трон дорого стоил его доброму сердцу.
• [2] За пуд соли платили тогда 30 копеек, а прежде 20: такая надбавка не моглабыть тягостна и для самых бедных людей.

  Введение

  клейменых аршинов было нужнодля отвращения всяких обманов в мере. Купец не разорялся, платя в казну однаждынавсегда шесть или семь гривен за железный аршин. Но Морозова не любили, и всевыдумки его казались преступлением. Налог на соль так озлобил граждан, что они сталигораздо менее покупать ее, и казна, вместо прибыли, имела убыток. Между тем испортилось множество рыбы от недосоления.

• [3] Иностранцы, бывшие тогда в Москве, описали их.
• [4] Царь подарил ему дом в Кремле; но пышный Милославский разломал его и построилновый.
• [5] То есть в третий год царствования Алексея Михайловича.
• [6] Под вениками, говорит Олеарий.
• [7] В этой пьесе нет ни одной черты, которая не была бы исторической в строжайшемсмысле. Автор от слова до слова повторяет здесь известия чужестранцев, бывших очевидными свидетелями происшествия.
• [8] То есть стрельцов.
• [9] Олеарий называет это место театром. ПО
• [10] В Летописи о мятежах сказано, что народный бунт начался 21 июня; но число, в ней означенное, может быть опискою. Олеарий, рассказывая достоверно подробности, именно говорит, что царь, после Крестного хода, возвращался тогда из Сретенскогомонастыря; а Крестный ход в сей монастырь бывает 23 числа июня. — Г. Голиков, поло-жась на «Ядро российской истории», говорит, что царь Алексей Михайлович наказалсмертию многих мятежников: это несогласно ни с другими вернейшими известиями, ни с разумом, ни с характером царя. Мог ли он в угодность им казнить Плещеева, Тра-ханиотова, — просить граждан, чтобы они не требовали головы Морозова, и в то жевремя казнить их самих? Авторы русских записок мнимоусердной ложью своей частооскорбляют память добрых государей: так поступил и Хил ков или, лучше сказать, переводчик его миссии, сочинитель «Ядра российской истории». Он боялся унизить АлексеяМихайловича излишним милосердием и для того вздумал изобразить вероломным царявеликодушного и добродетельного, который не хотел нарушить и слова, данного егоименем злодею Разину! — Впрочем, в некоторых исторических записках первый мятежстолицы не отличен от второго, бывшего также в царствование сего монарха.