Цивилизация России: феномен «забегающего» развития

ЦИВИЛИЗАЦИЯ РОССИИ: ФЕНОМЕН «ЗАБЕГАЮЩЕГО» РАЗВИТИЯ

Е.В. Пашинцев Вопрос о специфике российской цивилизации неразрывно связан с признанием и исключительной роли государства в истории российского общества. По мысли одного из представителей классической русской философии К. Н. Леонтьева: «Родовое чувство, столь сильное на Западе в аристократическом элементе общества, у нас нашло себе главное выражение в монархизме. Имея сначала вотчинный (родовой) характер, наше государство этим самым развилось впоследствии так, что родовое чувство общества у нас приняло государственное направление»¹. К этому же выводу — о доминирующей роли государства в структуре российской цивилизации — приходят представители евразийского течения русской философской мысли. При этом они подчеркивают доминирование института государства также и в сфере культуры, а именно: «Мы стремимся сознательно зафиксировать в политическом бытии нашего государства то, что западные демократии старательно прячут: путеводную идею государства как целого, его основное призвание, его цель. В этом смысле можно назвать наше государство идеократией или, иначе, государством стабилизированного общественного мнения»². На этих же методологических позициях стоит и современное культурологическое знание: «Таким образом, особая миссия государства заключалась прежде всего в том, что именно оно было главным фактором, обеспечивающим культурный процесс нации»³. Для полноты картины добавим мнение известного российского философа А. Зиновьева, который в своей книге «Русский эксперимент» писал: «История России была по преимуществу историей государственности»⁴. Возникает естественный вопрос: каким образом государство, этот основополагающий институт любой цивилизации, включая архаическую, стал доминирующим институтом в структуре российской цивилизации?

Краткий обзор нашей отечественной истории позволяет увидеть основные социологические закономерности, которые способствовали формирования российского типа цивилизации. Уже первый исторический шаг восточных славян по направлению к государственности свидетельствовал о своеобразии процесса становления их будущей цивилизации. Речь идет о факте сознательного преодоления восточнославянскими племенами их исторического отставания в общественном разделении труда, в данном случае — замедленности процесса отделения управленческого труда от земледельческого. Вот что писал по этому поводу выдающийся русский философ В. С. Соловьев: «наши предки, видя недостаточность туземных элементов для организации общественного порядка, по своей доброй воле и по зрелом размышлении призвали к власти скандинавских князей, сказав им достопамятные слова: „Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, приходите княжить и владеть нами“»⁵. Вовремя позаимствованные восточными славянами элементы западной цивилизации привели к тому, что Древняя Русь достаточно быстро стала развиваться по западному, т. е. собственническому пути, во многом опережая (если иметь в виду Древний Новгород) сами западные страны. Однако евразийская судьба и евразийское местоположение уготовили восточным славянам иной исторический маршрут. Мощнейший напор со стороны восточного типа цивилизации (татаро-монгольское нашествие) круто изменил направление цивилизационного развития Руси. Заглушив ростки формирования частной собственности на древнерусских просторах, восточный тип цивилизации оставил для славян лишь одну возможность исторического самосохранения — медленное собирание земель вокруг вновь возникшего Московского княжества. Эту историческую задачу выполнил внук Александра Невского московский князь Иван Калита. С этого момента начинается доминирование института государства в истории российской цивилизации.

Рассмотрим основные исторические вехи в дальнейшем развитии российской цивилизации. Жестокий и яркий след в истории русской государственности оставило царствование Ивана Грозного. Немалый урон хозяйственной и общественной жизни средневековой Руси нанесла печально знаменитая опричнина. Однако за всеми абсурдными с точки зрения экономической целесообразности поступками этого государственного деятеля проглядывает одна и та же историческая логика — укрепление централизованной власти государства в борьбе со стихийно формирующейся экономической властью боярства. Реформы Петра I преследовали ту же цель, но уже с выходом российского государства на международный уровень. Тот же В. С. Соловьев писал о реформаторской деятельности Петра: «. он не останавливается ни перед чем, чтобы внести, хотя бы насильственно, в Россию ту цивилизацию, которую она презирала, но которая была ей необходима»⁶.

С петровскими реформами связано также качественное изменение русского менталитета: от понимания целого как суммы частных интересов народное сознание переходит к пониманию целого как самодовлеющей национальной ценности. Этот важнейший социально-психологический рубеж в формировании русского национального самосознания историк В. О. Ключевский описывает следующим образом: «Вот это трудное для древнерусского ума понятие об общем благе и усиливался выяснить ему своим примером, своим взглядом на власть и ее отношение к народу и государству Петр Великий» .

Нельзя не упомянуть и еще одну важнейшую черту российской цивилизации, суть которой состоит в повышенной чуткости официальной культуры к идеологическим веяниям Запада. Русский религиозный философ Г. П. Федотов связывает эту цивилизационную особенность России с теми же петровскими реформами: «Петру удалось на века расколоть Россию: на два общества, два народа, переставших понимать друг друга»⁸.

Но этот идеологический раскол как раз и обеспечивал историческую перспективу евразийской цивилизации, имеющей немало общих черт с восточными деспотиями; обеспечивал именно потому, что обращенная одной своей головой на Запад государственная власть была «ресурсом, который питал эволюцию культуры, не давая ей застыть наподобие многих культур Востока»⁹. Можно считать, что развернувшаяся в XIX веке борьба западников и славянофилов явилась исторически запоздалым проявлением той глубинной антиномии, которая со времен петровских реформ легла в основание национальной русской культуры.

Октябрьская революция еще раз продемонстрировала устойчивое своеобразие российской цивилизации. Победа пролетариата в многомиллионной крестьянской стране явилась подтверждением все той же чуткости русской культуры к идеологическим веяниям Запада. В то же время доминирующая роль государства не только сохранила свое прежнее цивилизационное значение, но и достигла максимально возможного уровня развития. Очевидность данного факта такова, что его констатацию можно наблюдать даже в идеологическом пространстве посткоммунистической России, а именно: «История показала, что советский период стал периодом наивысшего подъема тысячелетнего российского государства»¹⁰. То международное значение, которое имело почти на всем протяжении ХХ века советское государство, доказывает справедливость данного вывода. Любопытная историческая деталь: марксизм как наиболее зрелый продукт западной культуры так и не сумел добиться победы на своей собственной исторической почве. Короткий революционный всплеск в Германии периода Баварской республики можно считать несостоявшейся исторической попыткой. Слишком глубокие корни пустил институт частной собственности в общественном сознании и западноевропейской цивилизации, которая уходит своими корнями в эпоху античности. И, наоборот, в России институт частной собственности всегда был подчиненным по отношению к институту государства. Поэтому на волне пролетарской революции оказалось возможным проскочить постиндустриальный этап в развитии мировой цивилизации и выйти сразу в чисто политическое пространство.

Бурное развитие послереволюционной России преподнесло нам еще один исторический урок. Период между «военным коммунизмом» с его красногвардейской атакой на капитал и сталинским «великим переломом» можно с полным основанием охарактеризовать как столкновение двух цивилизаций — западной и евразийской. В тот исторический момент европейски образованный вождь российского пролетариата не мог не понимать, что без уступок многомиллионной мелкобуржуазной крестьянской массе пролетарское государство не выживет. Отсюда новая экономическая политика, которая своими основными социальными контурами (прежде всего содержательным разделением властей — разделением экономической, политической и экономической власти в обществе) представляла собой зародыш современного постиндустриального общества. Легко понять, что ленинская политическая стратегия подталкивала Россию на европейский путь развития, причем со значительным социальным опережением самой европейской цивилизации. Но после смерти пролетарского вождя и периода относительной экономической стабилизации в России вновь возобладала бюрократическая логика развития российского социума. Разделение совокупной социальной власти между советским государством и частным сектором пришло в противоречие с многовековым российским архетипом, требующим сохранения доминирующей роли государства. Ценой жесточайших репрессий в отношении зажиточного крестьянства Сталину удалось переломить давление западноевропейской цивилизационной магистрали и на фундаменте недолговечной пролетарской диктатуры заложить фундамент нового, планово-бюрократического общества.

С этого момента парадигма «догоняющего» развития России становится эмпирически и теоретически бессмысленной, поскольку функционирование советского государства в режиме политического авторитаризма объективно и субъективно представляло собой феномен «забегающего» исторического развития. Действительно, первая плановая система в истории мировой цивилизации поднимает планку социального прогресса до уровня реального господства политической идеологии, которая по своей культурно-исторической природе гораздо выше традиционного «разделения властей». Для справки: феномен власти в силу своей упорядочивающей общенациональной природы выше любого института собственности, в свою очередь феномен социального авторитета, обеспечивающий информационную прозрачность любых социальных интересов, значительно выше власти¹¹. Необходимо также уточнить: о «забегающем» характере развития России (Советского Союза) мы обязаны говорить не только применительно к западной цивилизации, но и по отношению к той новой социальной модели общества, которая так и не смогла за все 75 лет советской власти обрести свою адекватную историческую форму. А именно: система политического авторитаризма опередила по шкале социального прогресса постиндустриальный этап в развитии западной цивилизации, основанный на содержательном разделении властей, но не смогла перейти к господству чисто авторитарных социальных отношений. Политический авторитаризм государственных и идеологических чиновников погубил стихийно начавшийся процесс доминирования Культуры над Цивилизацией. Нельзя не отметить любопытный культурный парадокс: грузинский осетин с семинарским образованием Иосиф Джугашвили оказался ближе по своему интеллектуальному и психологическому складу к особенностям российской цивилизации, нежели волжанин Владимир Ульянов, окончивший гимназию и экстерном университет. С этой точки зрения заслуживает серьезного внимания гипотеза о том, что «в конце двадцатых — начале тридцатых годов Сталин был ближе большинству партийного актива, большинству новой советской интеллигенции, чем Ленин, призывавший учиться торговать, работать с прибылью»¹².

Теоретическая констатация самого факта «забегающего» развития России заставляет внести серьезные поправки в понимание специфики современной российской цивилизации. Речь идет о такой особенности ее цивилизационного устройства, которая до сих пор обеспечивала повышенную чуткость образованной части общества к западной идеологии. На самом деле с начала двадцатого столетия складывается прямо противоположная тенденция в определении идейного лидерства между двумя цивилизациями. «Опасность, к которой все определеннее скатывается прежняя Европа, — писал М. Хайдеггер, — состоит, пожалуй, прежде всего в том, что ее мысль — некогда ее величие — отстает от сущностного хода наступающей мировой судьбы, которая сохраняет тем не менее в основных чертах своего сущностного истока европейский отпечаток»¹³. Мы уже отметили тот факт, что марксизм сумел реализовать свой интеллектуальный потенциал не в самой Западной Европе, породившей пролетарскую идеологию, а в России, где преобладало крестьянское население. Это стало возможно потому, что политическое развитие евразийского региона опередило соответствующее развитие западной цивилизации. Вот как писал об этом В. И. Ленин в 1918 году: «мы, пролетариат России, впереди любой Англии и любой Германии по нашему политическому строю, по силе политической власти рабочих, и вместе с тем позади самого отсталого из западноевропейских государств по организации добропорядочного государственного капитализма, по высоте культуры, по степени подготовки к материально-производственному „введению“ социализма»¹⁴. Но воплощение на практике основных социальных идей марксизма — установление пролетарской диктатуры, уничтожение института частной собственности, построение планового общества — создает объективные условия не только для развития западной идеологии, но и для самостоятельного идейного творчества России. Дело в том, что концептуальная природа классического марксизма, основанная на методологии экономического детерминизма, не учитывает объективную возможность установления чисто политического неравенства. Не случайно, имманентное развитие западной цивилизации привело социальную систему Запада к постиндустриальному расчленению социального пространства на три типа власти — экономическую (власть буржуазии), политическую (власть государственной бюрократии) и идеологическую (власть политических партий и средств массовой информации). Напротив, история российской цивилизации и закрепляющая ее «синтетическая» ментальность тяготеют к гносеологическому образу социальной «матрешки», где один тип власти находится внутри другого. Не одно столетие политическая власть российского государства поглощала собой независимую экономическую власть и сливалась с идеологической властью. Поэтому нет ничего удивительного в том, что русский анархист М. Бакунин, полемизируя с марксизмом, пророчески заметил: «Весь победивший пролетариат усесться в правительственное кресло не сможет». Так и получилось: российский пролетариат, уничтожив прямую эксплуатацию человека человеком, подготовил социальную почву для политического раскола общества на управляющих и управляемых. Напомним: такой раскол в стране победившего пролетариата стал возможен только потому, что под оболочкой политического неравенства скрывается последний слой социальных отношений — неравенство идеологическое.

Переход в новое социально-историческое пространство заложил объективные предпосылки для того, чтобы идейное лидерство передвинулось с Запада на Восток и впервые перешло к России. Ровно через столетие историческая ситуация повторяется, только на смену экономической и политической реальности приходит противостояние политической и идеологической конъюнктуры. Сегодня, перефразируя ленинскую мысль, можно было бы сказать: мы, российский народ, впереди любой Европы и любой Америки по своему идеологическому потенциалу, по достигнутому в советский период уровню развития массовой культуры, по степени нравственной чуткости к социальному злу и несправедливости и, одновременно, позади любой из развитых западных стран по уровню политического развития, по степени коррумпированности государственного аппарата, по уровню правовой культуры и политической апатии широких трудящихся масс. Но эти объективные предпосылки идейного лидерства России могут стать реальностью только в том случае, если мы сумеем, по известному выражению Писарева, подняться на высоту собственного ума. С социально-философской точки зрения это означает способность дать адекватную теоретическую оценку своей недавней советской истории.

Примечания

цивилизация государство политический детерминизм.

• 1 Леонтьев, К. Н. Византизм и славянство / К. Н. Леонтьев // Русские философы (конец XIX — середина XX века): антол. Вып. 1. — М.: Кн. Палата, 1993. — С. 301 302.
• 2 Алексеев, Н. Н. Евразийцы и государство / Н. Н. Алексеев // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. — М.: Наука, 1993. — С. 171.
• 3 Введение в культурологию: учеб. пособие для вузов / рук. автор. колл. и отв. ред. Е. В. Попов. — М.: ВЛАДОС, 1995. — С. 264.
• 4 Зиновьев, А. Русский эксперимент: роман / А. Зиновьев. — М.: Наш дом, 1995. — ₅С. 361.
• 5 Соловьев, В. С. Русская идея / В. С. Соловьев // Русская идея / сост. и авт. вступ. ст. М. А. Маслин. — М.: Республика, 1992. — С. 190.
• 6 Там же.
• 7 Ключевский, В. О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли /О. Ключевский. — М.: Правда, 1990. — С. 198.
• 8 Федотов, Г. П. Трагедия интеллигенции / Г. П. Федотов // Мыслители русского зарубежья: Бердяев, Федотов. — СПб.: Наука, 1992. — С. 283.
• 9 Пастухов, В. Б. Будущее России вытекает из прошлого / В. Б. Пастухов // Полис.1992. — № 5−6. — С. 62.
• 10 Седов, В. В. Мобилизационная экономика: советская модель / В. В. Седов. — Челябинск, 2003. — С.171.
• 11 См.: Пашинцев, Е. В. Природа социальных отношений и социологический вектор мировой истории / Е. В. Пашинцев // Социально-гуманит. знания. — 2002. — № ₁⁵₂^.
• 12 Ципко, А. Истоки сталинизма / А. Ципко // Наука и жизнь. — 1989. — № 12. -46.
• 13 Хайдеггер, М. Время и бытие: ст. и выступл. — М.: Республика, 1993. — С. 207.