Понятие «элита» в российской ситуации

В отечественных дискуссиях понятие «элита» стало появляться не ранее конца 1980;х гг., уже на последних фазах перестройки, когда обнаружился раскол компартии и в ее руководстве выделились реформистское и реакционное крылья. Становилось ясно, что приближается крах КПСС, а значит необходимо определить перспективы реформ, их характер, «движущие силы», потенциал поддержки в обществе.

В советское время слово «элита» было окрашено крайне негативно. Надзирателями от идеологии оно воспринималось нервно, поскольку резко контрастировало с партийно-популистской демагогией. С одной стороны, теория элит как бы отрицала идею классовой борьбы (что в принципе неверно), с другой наводила на мысль о том, что партийно-советская верхушка и есть самодостаточная и утратившая революционно-идеологический потенциал «элита». В любом случае, подрывался формальный пропагандистский тезис, будто советская власть это власть трудящихся под руководством компартии. Использование понятия «элита» как бы намекало или указывало на потенциально конкурентные группы или альтернативные принципы образования «политического класса» — по каким-то особым достоинствам (аристократичность, интеллектуальное превосходство, функциональные достижения). По закону перевертывания знака в ситуации общественного перелома и коллапса СССР именно эти неразвернутые значения стали опорными для выбора слова «элита» в качестве обозначения «прогрессивных сил» российского общества в противопоставлении компартии и ее претензиям на власть. Однако следует признать, что на тот момент подобное словоупотребление встречалось лишь в единичных случаях.

Как само собой разумеющееся понятие, не требующее дополнительных пояснений или определений, слово «элита» (в значении группы новых лидеров, способных обновить страну, а также их опоры в самых активных социальных слоях общества, чуть позднее — нового политического класса) стало входить в политический жаргон позже, уже после отставки правительства младореформаторов. при постепенном вытеснении из высшего руководства «некондиционных» фигур, выступавших с идеями дальнейшей радикализации реформ и преобразования страны по образцам европейских государств. Потребность в подобном слове стала особенно ощущаться именно тогда, когда Ельцин, меняя состав своей команды, все сильнее делал упор на «умеренных» и проверенных в прошлом номенклатурных кадрах консервативного толка, не грозивших его власти риском каких-то идеологически окрашенных авантюр и радикальных экспериментов. Именно тогда, не раньше середины 1990;х гг., возник спрос на социальные категории, которые бы указывали на факторы устойчивости реформационного курса политики, но в то же время не содержали признаков зависимости от личных интересов и прихоти правителя, то есть создавали бы впечатление объективности изменений в стране, придавали наблюдателю чувство уверенности и детерминированности смысла происходящих событий. Такое чувство объективной правильности происходящего могло появиться лишь с указанием на социальные группы, являющиеся носителями этих изменений, жизненно заинтересованные в них.

В это время и возникают первые конструкции «философии российских реформ» Е. Гайдара, В. May, С. Синельникова-Мурылева и других, интерпретирующие российские события, как правило, в духе экономического детерминизма и на фоне крупноформатных исторических сопоставлений. «Элита» в этом плане стала приобретать черты размытого и трудноопределимого слоя чиновничества, федерального и регионального, околовластных кругов высококвалифицированных специалистов, высшей или как минимум средней бюрократии, крупного и среднего бизнеса, завязанных на власть или тесно с ней сотрудничающих, политически ангажированных ученых, включенных в различного рода общественные ассоциации и фонды (как государственные, так и неправительственные, финансируемые из-за рубежа или крупными корпорациями), журналистов, публичных интеллектуалов (писателей, артистов, имиджмейкеров. ньюсмейкеров), университетской профессуры, выступающей в качестве экспертов или комментаторов по разного рода вопросам, имеющим политическое значение (от экологии до национальных отношений, от здравоохранения и демографии до морали или отношений с другими странами). Тем самым понятие «элита» в данном контексте (в соответствии с внутренним заданием) подразумевало в первую очередь не функции, которые выполняют или должны были бы выполнять перечисленные выше социальные группы, а предметные социальные характеристики, социально-таксономические признаки групп, которые можно было бы уподобить «элите» или назначать на роль «элиты».

Помимо таких признаков, как высокий социальный статус, определяемый исключительно, но отношению к власти (ранг в бюрократической системе или мера влияния в ней), как на власть они ее осуществление, реализация властных полномочий, массового управления), сюда неявно включались также определенные идеологические представления. Суть этих последних можно описать как наличие «государственно-национальной озабоченности» положением страны (в том числе в ряду других стран), утверждением ее авторитета, усилением промышленно-экономического и военного потенциала, который в этом контексте отождествлялся с курсом на «модернизацию» страны Семантика понятия «элита» в российском словоупотреблении не имеет непосредственного отношения к социальной структуре. Постсоветская элита — не аристократия, не знать, не благородное сословие, в этом смысле она лишена черт сословия, касты, института или определенной социальной группы с ясными признаками групповой принадлежности, груниообразовання⁷. Но отнесение к элите в данном контексте не имеет отношения и к продуктивности, оригинальности или образцовости достижений. Постсоветская элита лишена свойств меритократии — это не научная или спортивная элита, не героическое предпринимательство в духе Форда. Макдональдса или Гейтса. Она не имеет отношения и к задачам символической репрезентации ценностей всего целого. Это не политические трибуны и демагоги, любимцы толпы, пламенные ораторы и партийные лидеры в духе Муссолини или Черчилля, как и не религиозные деятели, моралисты и этические философы вроде папы Иоанна-Павла II. Мартина Лютера Кинга или Фиделя Кастро, Альберта Швейцера или матери Терезы. Камю или Сартра.

Слово или ярлык «элита» в этом контексте стали использовать набирающие силу политические манипуляторы, политтехнологи, пиарщики, менеджеры избирательных кампаний, политконсультаиты, близкие к ним управленцы новых массовых медиа (прежде всего двух первых каналов телевидения).

Введение

этой заимствованной из языка западных политических наук категории служило удовлетворению двух внутренних потребностей новой профессиональной группы. Во-первых, полагало или утверждало существование «политического класса», мыслимого в качестве объекта воздействия политтехнологов и политологов, непосредственно связанных с властью, проводников ее интересов в среде, считающейся влиятельной и авторитетной, в отличие от неполитической массы, которой вменялись лишь свойства манипулируемости, управляемости, но не активности. У «массы» тем самым отрицались ее собственные интересы, она не обладала качествами разнородности, самодостаточности и пр. Во-вторых, само существование «политического класса» («элиты») делало осмысленной и оправданной работу политтехнологов, а значит их существование, нужность для власти. Именно с середины 1990;х it. (в ходе первой профессионально организованной компании по выборам в Думу, но в особенности — выборов президента в 1996 г.) во множестве, как грибы после дождя, стеши возникать многочисленные институты стратегического анализа, экспертизы, эффективной политики, национального анализа, политического консультирования, пиара и т. п. Причастность к «элите» в подобном понимании, в трактовке данной заинтересованной группы, подразумевало два важнейших качества: лояльность власти или оппозиция ей, а также способность влиять на «общественное мнение», обладание некоторым потенциалом для массовой мобилизации.