Сакральное пространство балаганного представления

Балаганы возводятся на центральной площади города, т. е. в пространстве, отделяемом от остального пространства по принципу оппозиции «сакральное — профанное». Центральная площадь по отношению к городу предстает репрезентативным, вообще сакральным местом. В силу чего это пространство сакрализуется? Здесь-то и возникает центральная для понимания балагана проблема. Все, что происходит во время праздника на главной площади города, способствует сакрализации этого пространства. Но что же такое здесь происходит? Происходит же здесь постоянное, т. е. ежегодно возобновляемое и столь необходимое для обновления космоса жертвоприношение. Без этого центрального смыслового ядра праздника многое окажется непонятным. Пространство города оказывается сакральным в силу того, что здесь происходит умерщвление божества. При этом оно происходит на фоне не плача и скорби, а необычайного веселья, которое сопровождало все праздничное время и носило ритуальный смысл. Здесь мы подходим к амбивалентности балагана, как и всего карнавального мироощущения вообще.

Безудержное веселье и крайний разгул могут происходить лишь на месте некогда совершенного жертвоприношения. Смех и веселье означали рождение, ассоциировались с Эросом. Рождение — оборотная сторона смерти. Умерщвление божества на площади представляло мистерию, ведь оно оживало, воскресало. Смысловой центр праздника связан с умерщвлением божества и всеобщей радостью по случаю его воскресения. Но на городской площади обряд жертвоприношения уже не воспроизводится. Тема смерти отсутствует. Ее вытесняет стихия разгула и веселья.

Между тем, многие проявления обрядовой культуры позволяют воссоздать амбивалентный смысл балагана, связанный с природой архаического сознания, проявляющейся в том, что смерть воспринимается оборотной стороной рождения и жизни. Именно поэтому дохристианские обряды на кладбищах не связаны лишь со скорбью и плачем. Известно, что посещение кладбищ на Руси обычно сопровождается смехом и весельем. Вообще, как праздник общения с предками, умершими масленица предстает самым веселым и оргиастическим праздником. Вот почему еще и в средние века даже на Западе кладбище служило одновременно форумом, рыночной площадью, местом прогулок, встреч, игр, любовных свиданий и торговли¹⁵⁷. То, что кладбище в средние века подчас превращалось в ярмарку¹⁵⁸, свидетельствует о сохранении в христианской культуре космологических представлений. Соответственно, поскольку кладбище ассоциировалось с ярмаркой, здесь имели место представления мимов, жонглеров, бродячих музыкантов, разнообразных шарлатанов и т. д.¹⁵⁹ Короче говоря, площадкой для представлений оставалась та же могила, как это и характерно для дохристианского времени, т. е. могила умершего божества.

Затрагивая вопрос об умирающем и воскресшем божестве, мы получаем ключ к семантике площади, центром которой является храм (от слова «хорома» — жилище) в честь божества, первоначально тотема. Храм возникает как место жертвоприношения¹⁶⁰. Первоначально могила и площадка для представлений и состязаний были объединены. Со временем эта площадка представлений трансформировалась в праздничную площадь. Однако связь праздничного пространства зоо с жертвоприношением постепенно забывалась, и балаган стали соотносить исключительно с весельем и разгулом, но не с плачем и тризной по убитому. Собственно, именно таким и было восприятие балагана мемуаристами XIX и начала XX в. Из сознания было вытеснено то, что собственно храму предшествует могила, а последняя предстает подмостками, которые будут воздвигнуты в честь жертвы первоначальным храмом. Акт жертвоприношения трансформирует жертву в божество¹⁶¹.

Семантика площади как сакрального пространства соотносится с могилой-подмостками. Могила-подмостки и площадь в целом соотносятся с образом неба. Небесный круг является архетипом площади. На площади происходят самые разнообразные представления (кулачный бой, игра в мяч, метание дротика, состязание на конях). Однако на площади как символическом образе неба прежде всего совершается обряд тризны. Видимо, возникновение того, что позднее будут отождествлять с цирком, немыслимо без символики могилы и, соответственно, тризны. Таким образом, храм, театр и цирк выражают идею площади как сакрального пространства, оказываясь ее слагаемыми. Формулируя эту мысль, мы ставим точку в обсуждении темы «Зрелище и город», начатом в первой главе.

Д. Фрезер собрал множество примеров, свидетельствующих о том, что столкновение между увяданием в зимнее время сил растительности и их бурным возрождением весной предстает в формах драматического состязания вступающих друг с другом в ритуальные битвы противостоящих партий¹⁶². Вот почему во время масленицы одним из главных увеселений были борьба и кулачные бои¹⁶³. Начинались они поединком между двумя борцами. Постепенно в бой вступали все, идя стенка на стенку, иллюстрируя оппозиционную стихию зрелища. В стороне ожидали запасные бойцы, включавшиеся в случае сигнала о возможном поражении своей партии в драку. Появление на ярмарочной площади конских ристаний во многом также соотносится с кругом представлений, в соответствии с которыми конь связывается с небом. Поскольку площадь соотносится с небом, куда уносятся приносимые в жертву и оплакиваемые на площади существа, то появляющийся на праздничной площади конь также соотносится с небом. Известно, что у древних славян он был тотемом, воспринимаясь символом неба. Это был символ быстро несущегося по небу солнечного божества¹⁶⁴. Поскольку езда на коне была ритуалом в честь солнца, то этот ритуал воспроизводил движения последнего, имея магическое для земледельца значение, т. е. благоприятно воздействовал на урожай. Основой для демонстрации таких состязательных игр на праздничной площади было то, что масленица, как пишет И. Забелин, представляет общие поминки, общую тризну. Речь здесь идет не столько об умерщвлении и оплакивании божества или культурного героя как явления позднего времени, а об умерших предках. При этом культ умерших совпадал с умилостивлением духа злаков¹⁶⁵. Это означает, что люди превращаются в духов злаков, а их смерть — оборотная сторона всхода злаков. Души умерших возвращались к жизни в виде растительности. Так, принесенные в жертву люди возрождаются к жизни в виде колосьев, цветов, вообще растительной стихии. Поэтому весной вместе с оживлением растительных сил к жизни возвращаются и души умерших. Однако с возникновением христианства эти представления изменяются. В более позднее время на языческие представления наслаивается христианский миф о смерти и воскресении Христа. Так, накануне масленицы и разыгрываемого на площади представления о Страшном суде, т. е. в субботу происходит вселенское поминовение усопших¹⁶⁶. Это является настолько значимым мотивом, что, собственно, и все празднование масленицы превращается в общую тризну.

На поздних этапах истории театр отделяется от собственно храма, хотя и продолжает оставаться на той же площади. Собственно, даже тогда, когда сценическая площадка отделяется непосредственно от храма, т. е. могилы божества, она все равно воспроизводит место жертвоприношения, т. е. могилу, но только уже не бога, а героя. Умирающее божество превращается в архетип театральных представлений. Так, таким архетипом героев античной трагедии предстает прежде всего Дионис. Фармак или «козел отпущения», т. е. предназначенный на заклание, жертвоприношение, казнь ритуальное существо становится архетипическим образом. Поскольку трагедия воспроизводит страдания Диониса, а всякая трагедия начинается с балагана, то показы в балагане начинаются также с показа Диониса. Не случайно О. Фрейденберг сближает его с фокусниками и престигитаторами балагана¹⁶⁷, поскольку он может предстать то в образе быка, то в образе юноши. Демонстрируя превращения, Дионис уподобляется балаганному фокуснику. Несомненно, что как самый веселый праздник на Руси масленица тоже предполагала ритуальное уничтожение «старого мира», что соотносилось с архаическим обрядом «убивания стариков»¹⁶⁸. Однако в связи с масленицей имеет место парадоксальная ситуация. В самом деле, как отмечает В. Пропп, славянские праздники и прежде всего масленица воспроизводят лишь один эпизод из ритуальной «драматургии» умирания и воскресения божества, т. е. эпизод собственно умирания или умерщвления, который оказывается финальным эпизодом. В этом случае амбивалентность устраняется, а миф трансформируется в линейный сюжет. Разрыванием, потоплением и разбрасыванием частей куклы праздник, собственно, и заканчивается. Поскольку в божество кукла еще не трансформировалась, то ее обычно до следующего наступления масленицы забывают, чтобы повторить все сначала, т. е. воспроизвести циклическое представление о космическом бытии. Однако в том-то и дело, что без воскресения не может быть и умирания. Иначе говоря, умирание без воскресения для земледельца не может иметь смысла. В самом деле, страсти Христа тоже развертываются, исходя из этих двух центральных эпизодов. В христианстве воспроизводится древнейший архетип бытия. Правда, этот языческий миф христианство перевело на язык линейного представления о жизни космоса, и потому умирание и воскресение здесь тоже следуют друг за другом в четкой последовательности. Что же касается мифа о страданиях языческого божества, то умирание и воскресение здесь происходят одновременно.