Зрелища в контексте активизации дионисийской стихии

Зрелища в эпоху «нового Средневековья»

Логика функционирования зрелищ XX в. может быть осмыслена лишь в рамках культурологических представлений. Они соответствуют особому принципу освещения исторического процесса, который исключительно логикой прогресса не исчерпывается, но восходит к логике, называемой древними «круговоротом», что в поздней науке получило название цикличности. Подобная логика развертывания исторического процесса учитывалась в первоначальных марксистских концепциях культуры. Имея в виду теоретиков, связывавших социализм с «новым варварством», В. Базаров писал:

Нам нет оснований «расшаркиваться» перед «ценностями» разлагающейся буржуазной культуры. Не следует стесняться «нашего» «варварства». Разве в эпоху упадка архитектурных стилей люди, портящие своими высоко изящными и утонченными финтифлюшками строгие линии гибнущего стиля, не находят всегда, что они вносят в культуру варварство? Разве поэты державинского толка не вопили, что Пушкин вульгаризирует поэзию, разрушает ее высокий стиль, заставляя муз говорить «пошлым» обыденным языком? Разве придворные французские поэты не считали «грубым варваром» Шекспира? Социализм будет несомненным варварством, но это варварство создаст общий стиль жизни, тогда как современная утонченность есть лишь порча стиля, или вернее, жалкий суррогат ее⁶⁰.

Отзвуки этой дискуссии ощущаются и в суждениях новых просветителей:

Новый театр, если ему суждено возникнуть, будет варварским театром. Да, да. Он выбросит вон нюансы и детали, все ароматы, необходимые для утонченноисторических носов «культурной» нашей публики. Он будет греметь, блестеть, будет шумен, быстролетен, невежлив к первым барышням и скисшим представителям «сливок» обещства⁶¹.

От этого суждения идеолог переходил к грандиозным обобщениям ницшеанского толка:

Нам нужен настоящий театр, хотя бы варварский, ибо спасение цивилизации в ее варварах. Они несут настоящую культуру, они открывают светлые и длинные пути, а так называемое культурное общество гниет⁶².

Будет ли культура «варваров» настоящей культурой — это покажет будущее. Но очевидно, что варварство неизбежно будет творить свою культуру и демонстрировать неприятие старой культуры. Удивительно, но «новое варварство» сознательно связывается с социализмом:

Задача ясна: вызвать все молодое, свежее, здоровое из недр «культурного» общества для создания «варварского» социалистического, высокого искусства. .⁶³

Так, видение будущего по Марксу переходило в видение будущего по Ницше.

Идея «нового средневековья» возникла из наблюдений над процессами демократизации. «Новое средневековье» наступает, когда развивавшаяся на протяжении длительного времени на основе традиций Ренессанса (и прежде всего, личностного начала) культура начинает испытывать кризис, возвращаясь к тому, от чего отталкивалась и что преодолевала. При этом в идею «нового средневековья» не следует привносить исключительно отрицательные оценки. Сам Н. Бердяев не относился к средневековью так, как к этому периоду относились представлявшие марксизм вульгарные социологи и атеисты:

В сущности, средневековая культура была уже возрождением, борьбой с тем варварством и тьмой, которые наступили после падения античной культуры⁶⁴.

В оценке средних веков Н. Бердяев в другой работе был еще более точным. Средние века он не связывал лишь с эпохой варварства и тьмы:

Это эпоха — великого напряжения духа, великого томления по абсолютному, неустанной работы мысли, это эпоха культурная и творческая, но не дневного творчества, а ночной культуры⁶⁵.

Позволяя подобное сопоставление, Н. Бердяев понимает, как оно приблизительно, поскольку реальность XX в. оказывается беспрецедентной:

Истинной свободы духа, быть может, было больше в те времена, когда пылали костры инквизиции, чем в современных буржуазных демократических республиках, отрицающих дух и религиозную совесть⁶⁶.

Более того, в истории человечества Н. Бердяев усматривает конструктивную роль культуры средних веков. Переживаемое состояние сближается им с падением римской империи и античной цивилизации III в., когда лишь христианство духовно спасало мир от гибели⁶⁷. Аналогия Н. Бердяева в новой реальности кое-что объяснила. Он считал, что мир подошел к новой исторической эпохе, схожей с ранним средневековьем. Поэтому многие ощущают себя последними римлянами, последними представителями христианской культуры:

Через такую эпоху возможной новой, хотя бы и цивилизованной, варваризации нужно пронести немеркнущий свет, как он некогда был пронесен христианской церковью⁶⁸.

В основе идеи Н. Бердяева — параллель с отрезком мировой истории, расположенным между поздней античностью и Ренессансом, если в этом вопросе не следовать за Данилевским и Шпенглером (т. е. не делить исторический процесс на процесс возникновения и «угасания» замкнутых культур), а видеть в мировой истории не исчезающую, хотя и сталкивающуюся с трудностями гегелевскую преемственность, то средневековье как продолжительный этап между античностью и Ренессансом можно представить этапом «угасания» возникшей в эпоху античности аристократической культуры. В XIV—XV и XVI вв. этот этап сменяется ее возрождением, восстановлением и последующим развитием. В этом случае закономерен вопрос, почему в истории образовалась такая «пауза», почему, возникшая в эпоху античности аристократическая культура, не могла последовательно развиваться, не испытывая сопротивления. Все дело в том, что аристократическая культура образуется в локальных общностях, не охватывая всего общества (как это и было в рабовладельческом античном обществе). Тем более, она не охватывает всех регионов мировой истории.

Исторический процесс развертывается так, что в него все время включаются народы, оказывающиеся «в стороне» от народов, породивших и развивающих аристократическую культуру. Включаясь в исторический процесс, молодые народы в период средневековья должны проходить этап приобщения к ценностям аристократической культуры. В этот период «варварских» народов оказывалось так много, что процесс ассимиляции аристократической культуры оказался драматическим.

Под этим углом зрения смысл средневековья проанализировал Н. Конрад. Он обращает внимание не столько на возрождение в Европе XV в. ценностей античной культуры, сколько на драматическое взаимодействие сформировавших устойчивые культурные ценности старых народов и лишенных таких ценностей «молодых» народов и на способности последних в более зрелые периоды истории усваивать ценности старой культуры. Испытывая влияние старого культурного наследства, «молодые» народы длительное время к его ассимиляции оказываются неготовыми. В средние века народы на Востоке и на Западе развивали свою цивилизацию на основе древнего мира:

Для одних народов такое наследство было прямым, поскольку они развивались на территориях великих государств древности с их старой цивилизацией. Для других эта цивилизация была как бы внешней, но мощь древних цивилизаций была такова, что все народы в той или иной мере подпадали под их влияние, вовлекались в их орбиту⁶⁹.

Средневековье, часто считавшееся отрицанием античности, на самом деле, таковым не было. В реальности культурные ценности античности все же на новую историю воздействовали, хотя они и входили в противоречие с «инстинктом жизни» молодых народов и сильно изменялись в контексте их общественной психологии. Чтобы культурные ценности старых народов «молодыми» народами были восприняты, в этих последних должна была сформироваться новая психология. История последней затягивалась на столетия. В средние века «к старым деятелям истории присоединялись молодые и притом в высшей степени активные — те, которые до этого в своей массе составляли принадлежность так называемой „варварской периферии“ старых культурных стран — Китая, Индии, Ирана, Греции, Рима»⁷⁰.

Вхождение «молодых» народов в историю к ассимиляции культурных ценностей «старых» народов не сводилось. На первом этапе этого процесса казалось, что духовными «наставниками» «молодых» оказывались исключительно «старые» народы. Однако на последующем этапе стало очевидным, что, испытывая воздействие «старых», «молодые» народы создают свою культуру, внося в нее не предусматриваемое старыми традициями содержание. «Молодые» народы привносили в историю такой «инстинкт жизни», такой пассионарный дух, выказали такую воинственность, что именно эти качества длительное время оказывались иммунитетом против аристократической культуры. До того, как будет «угасать» дух пассионарности, находя свое выражение уже не в войнах, а в творчестве, пройдут не десятилетия, а столетия. Лишь новые поколения постепенно ощутят потребность в сформировавшем культуру «старых» народов духовном «беспокойстве». Как только для этого возникнут внутренние психологические предпосылки, народы начнут проявлять интерес к прошлому и видеть в прошлом то, что начинают переживать сами. Так возникает Ренессанс, означающий ренессанс античности.

Имея в виду историческую эволюцию В. Розанов утверждал, что в поздних культурах обычно возрастает женское начало. Что же касается мужского начала, то оно постепенно угасает:

Мужественность, костяное, твердое начало наполовину хрустнуло, когда умер древний мир: женственность, «вечная женственность» страшно возросла и облила собою душу даже мужчин. Мужеподобность страшно понизилась в Европе сравнительно с классическим миром, где жены были храбрее и мужественнее христианских мужчин⁷¹.

По мнению философа и литератора, ранние культуры имеют мужское начало:

Ранние войны латинян и вечная «междоусобная борьба» ранних эллинов тоже имеет в основе себя, вероятно, этого же самца, который не знает, куда ему деваться от сжигающего жара, — и кидается туда и сюда, в битвы, в приключения, в странствия (Одиссей и эпоха Генриха Мореплавателя). Все это первоначальное, грубое ворочанье камней культуры. Вулкан ворочает землю, по-видимому, безобразя ее, разбивая ее, разрывая ее: но на самом деле это уже начало культуры…⁷²

По сути дела, В. Розанов объяснил ситуацию, когда в культуре торжествовал дух состязательности, а значит, и оппозиционности, что и становится основой ренессанса зрелищ.

Постепенно грубый мужской тип начинает шлифоваться. В жестком характере проступает мягкость. Брак еще более сглаживает неукротимость. И наконец:

В характере много лунного, нежного, мечтательного; для жизни, для дел — бесплодного: но удивительно плодотворного для культуры, для цивилизации⁷³.

Это констатация претворения «дионисийского» начала в духовную плоть культуры. Но это же одновременно и начало «угасания» культуры, ее претворения в духовную стихию.