Философия книги в идеологии эпохи просвещения

Книга воспитывающая

XVII век и начавшаяся вместе с ним эпоха Просвещения выработала принципиально новое отношение к книге, которая стала основным инструментом развития просвещенческой идеологии, а затем и процесса реализации этих идей. При этом книга священная, сакральная, книга — мост между людьми и Богом, — стала все более отходить в тень, заслоняемая нарастающим валом книжной продукции, отвечающей не столько на вечные, сколько на насущные вопросы.

Основные, базисные черты этой эпохи — рационализм, космополитизм, приоритет науки, приверженность идее прогресса и абсолютизация воспитания — могли проявить себя и проявили прежде всего благодаря распространению грамотности и развитию книжной культуры в большинстве европейских стран. В значительной степени этому способствовало завершившееся к этому времени формирование европейских наций и национальных литератур.

Существенную роль в придании Просвещению книжного по преимуществу характера сыграло и перемещение центра европейской культурной жизни из живописно-музыкальной по преимуществу Италии в литературоцентричную Францию, где и формировалась эстетика новой эпохи, наиболее ярким воплощением которой стала теория классицизма.

Классицизм, пронизанный нравственным пафосом, пропитанный идеологичностью, трудно считать просто новым стилевым течением. Нормы классицизма требовали не просто неукоснительного соблюдения строгих правил. Они принципиально подчиняли искусство морали, причем морали рационалистическои, решительно порывающей со средневековым мистицизмом.

Может быть, самое удивительное свойство эстетики классицизма проявилось в том, что она наиболее ярко предстала в столь разнородных на первый взгляд видах искусства, как литература и зодчество. Возможно, это вызвано тем, что рациональное мышление требует четкой наглядности и строгости форм, которые сравнительно легко обнаруживаются как в пространстве архитектурного сооружения, так и в очевидной логичности словесного построения.

Но и куда менее рациональное, причудливое, тяготеющее к гротеску и дисгармонии искусство барокко, явившееся реакцией на крах возрожденческого оптимизма, также нашло свое яркое воплощение и в архитектуре, и в литературе, но, кроме этого, еще и в музыке, живописи, прикладном искусстве. Оба направления, при их кажущейся противоположности, взаимно обуславливали и продолжали друг друга, формируя достаточно сложную и противоречивую картину мира, характерную для самосознания эпохи Просвещения.

Не случайно и суть идеологии этой эпохи при всей ее кажущейся четкости излагали и описывали весьма по-разному. Да и формировалась эта идеология очень разными мыслителями, создававшими учения не только противоречащие, но и прямо опровергающие друг друга.

Первым в ряду идеологов Просвещения называют обычно английского философа Джона Локка (1632—1704 гг.), который разработал эмпирическую теорию познания и стал основоположником европейского либерализма.

Центром его философии стало утверждение, что все человеческое знание проистекает из опыта — внешнего (ощущения) и внутреннего (рефлексии). При этом никаких врожденных идей и принципов — ни теоретических, ни практических (нравственных), включая идею Бога, — согласно Локку, не существует. Этику он считал наукой вроде математики, и полагал, что добро есть то, что увеличивает удовольствие и уменьшает страдание. В достижении этого добра и заключается счастье, стремление к которому есть основание всякой свободы. Достичь гармонии между личными и общественными интересами он считал возможным, подчиняя человеческую волю божественной воле — истинной основе морали, формируя таким образом благоразумное и благочестивое сознание. Христианская религия, согласно Локку, должна была помочь человеку, чей разум ограничен, приблизиться к божественному опыту через его дух.

Нетрудно усмотреть в его учении основу формирования той самой «протестантской этики», которая, согласно Максу Веберу, лежит в основе благосостояния и устойчивости современного западного мира. Но уже тогда, на заре эпохи Просвещения, возникло убеждение в том, что главным инструментом «правильного», т. е. разумного, рационального развития общества является правильное воспитание человека, понимаемое как развитие способности человека постигать окружающий мир и следовать нравственному закону. В свете этого представления книга и книжная культура, без которых воспитание и тесно связанное с ним образование немыслимы, воспринимается как главное достижение и оплот человеческой цивилизации. Но при этом надчеловеческая суть библейских истин во внимание не принималась и, в сущности, отрицалась, и Библия из книги священной превращалась в книгу всего лишь полезную для воспитания.

Развиваясь в дальнейшем весьма разными путями, философия Просвещения неизменно сохраняла пиетет в отношении воспитания.

Такое отношение к воспитанию было характерно даже для агностиков, считавших мир в принципе непознаваемым. Например, Давид Юм, видевший человека существом слабым, подверженным ошибкам и капризам ассоциаций, полагал необходимым воспитывать в людях альтруистическое чувство общечеловеческой симпатии, которое противопоставлял опасному для общественного блага индивидуализму. Он хоть и полагал, что образование приносит человеку не знания, а только привычки, все же отдавал предпочтение правильным, т. е. нравственным привычкам, которые сами по себе, без образования и воспитания, не сформируются. Более скептически, чем другие современные ему мыслители, относясь к возможностям познания, Юм не менее скептичен был в отношении религиозного воспитания. Из этой позиции естественно вытекает сугубо рациональное и бестрепетное отношение к книге.

Еще более скептически оценивал возможности человека основатель немецкой классической философии Иммануил Кант. Он полагал, что наши чувственные ощущения, как и понятия и суждения нашего рассудка, не могут дать никакого достоверного знания о «вещах в себе». Он не отвергал полностью теорию познания Локка, но считал, что эмпирические знания о вещах хоть и могут неограниченно расширяться и углубляться, но к познанию «вещей в себе» они нас не приближают.

Однако этот скептический взгляд на возможности человеческого познания лишь усиливал в его глазах значимость категорического императива, т. е. внутреннего повеления подчиняться нравственному долгу. Он становился единственной путеводной звездой в этом темном мире. В этом отношении Кант не соглашался с Локком, полагавшим, что стремление к добру напрямую связано с удовольствием. Он считал, что чувственная склонность к нравственному поведению, т. е. любовь к добру, может изменить человеку, в то время как нравственный закон должен быть незыблем и независим от склонностей человека. Таким образом, этика Канта приводила к убеждению, что единственную возможность для достижения всеобщего правового гражданского состояния дает воспитание.

Можно сказать, что идея воспитания в рамках довольно разноречивой идеологии Просвещения оказалась единственной никем не отвергаемой задачей, более важной даже, чем задачи познания окружающего мира. Этой задачей, естественно, определялось и отношение к книге.

Конечно, мыслители XVII—XVTO вв., как и философы последующей эпохи, нечасто «опускались» до рассмотрения того, в чем же могут состоять практические средства общественного воспитания. Однако в обществе, переваривающем эти разнородные идеи, ответ на этот вопрос возникал как бы сам собой. Если не считать непосредственного воздействия воспитателя на воспитуемого, единственным средством именно общественного, массового воспитания естественным образом выступала книга. Но чтобы книга могла воспитывать массы, последние должны овладеть грамотой. Задачи образования и просвещения в самом прямом и практическом смысле этого слова выходят на первый план, исходя уже из экономических потребностей.

Таким образом, хотя сакральная значимость книги в эпоху секуляризации культуры явно снижается, книга уже в новой, вполне рациональной форме остается не только главной культурной ценностью, но и становится символом эпохи Просвещения.

В XVIII в. эта тенденция наиболее ярко проявила себя во Франции, где преобладающим религиозно-философским направлением, быстро распространявшимся отсюда по всей Европе, становится деизмили «религия разума». Согласно этому учению, Бог, сотворив мир, предоставил его самостоятельному развитию по установленным Им законам и не вмешивается в его развитие, историю и судьбу. Это учение отрицает Промысел Божий, ограничивая отношение Бога к миру актом творения. Из этого утверждения логически вытекает вывод о бесполезности и бессмысленности молитв, обращенных к Богу и, соответственно, церковного богослужения. Соответственно, богослужебные книги полностью утрачивают своей сакральный смысл.

Политическая подоплека этого учения очевидна: им отвергается тезис о божественном происхождении королевской власти и полностью отрицается какая-либо роль церкви в земных делах.

Несмотря на то, что родоначальником деизма считается английский лорд Герберт Чербери, живший в первой половине XVII в., именно во Франции, ставшей в XVIII в. культурным и идеологическим центром Европы, а затем в Германии и ряде других, главным образом, протестантских стран, деизм становится, по сути, господствующим философским направлением, которое со временем привело многих образованных людей к материализму и атеизму, а также к позитивизму, любую идею рассматривающему исключительно с точки зрения ее полезности.

Таким образом, можно констатировать, что развитие европейской философской мысли в эпоху Просвещения стало продолжением тенденции, обозначившейся еще во времена Проторенессанса, когда Фома Аквинский выдвинул логические доказательства бытия Божьего, тем самым отвергнув аксиоматический характер христианского учения. Религиозное мышление все более уступает место сугубо рационалистическому, что коренным образом меняет и отношение к книге, которая все более сходит с сакральных высот и перестает быть предметом по преимуществу священным, хотя и сохраняет свое первенствующее положение в европейской культуре.

Уже в эпоху Возрождения книга служит прославлению не столько Бога, сколько человеческого отношения к Богу, при этом сама книга все менее соотносится со Священным Писанием и воспринимается как творение человеческого духа, лишь вдохновленного Творцом. Эпоха Просвещения еще дальше разводит человека с Богом, в результате чего книга окончательно теряет свойства священного предмета, становясь чисто человеческим инструментом общественного переустройства, в идеале осуществляемого на основе разума и знания.

Статус книги заметно снижается — она становится обыденным предметом, но благодаря распространению грамотности, ее общественная значимость не падает, а, напротив, возрастает. Без обращения к книге становится немыслимым решение ни одной из человеческих и, более широко, общественных проблем. Главным же методом решения этих проблем с помощью книги становится воспитание в самом широком смысле этого слова.

Для эпохи Просвещения в целом характерна двойная направленность воспитания. С одной стороны, это нравственное воспитание, способствующее улучшению нравов и формированию достаточно гармоничных общественных отношений, с другой стороны, это образование, позволяющее овладевать научными знаниями и способствующее прогрессу.

Надо отметить, что идея прогресса в принципе противостоит христианскому провиденциализму, т. е. пониманию истории как пути к Царству Божию и как проявления Божественной воли. В представлении просветителей, призывающих к улучшению общественных отношений, прогресс является не только очевидно необходимым, но и неизбежным следствием развития человеческого разума. Поэтому в идеологии Просвещения особое место занимает приоритет науки и научного знания как видимого проявления прогресса. Предполагалось, что чем больше знает человек, тем он разумнее и совершеннее, т. е. количественный по сути процесс накопления знаний о мире должен был качественно изменить человека и человечество. И книга как носитель и источник знания для человека становится инструментом или даже движущим механизмом прогресса.

В то же время эпоха Просвещения по-новому осмысливает образ «книги природы», которая «читается» ради того, чтобы создать культуру, до конца согласную с природой, и ради того, чтобы познать природу, до конца согласную с разумом. Но в любом случае роль книги как таковой во всех этих процессах нарастает.

Однако столь чаемый идеологами Просвещения прогресс изменил человека и человечество далеко не только в лучшую сторону. И эти изменения не могли не коснуться и книги, служившей прогрессу, и в результате его развития подрастерявшей не только свою сакральную, но, в значительной степени, интеллектуальную и эстетическую ценность. Книга, ставшая в современном, сформировавшемся в итоге реализации просвещенческих идей мире рядовым товаром, элементом массовой культуры, как бы потеряла право именоваться Книгой.

Весьма емко эта новая для понимания сущности книги ситуация была обозначена в статье-эссе известного польского театрального деятеля и критика Людвика Флашена, впервые опубликованной в 1973 г. В ней очень четко разделяются понятия «Книга» и «книжка», которая определяется как падшая, деградировавшая Книга. «Книга так относится к книжке, как подвиг к деятельности. Неужели сегодня могут быть только книжки? Если так, надо бы задаться вопросом, стоит ли игра свеч». Этот пессимистический вывод Флашен пытается уравновесить напоминанием о том, что есть еще истинная Книга — и это Книга Бытия. «Книга, по-видимому, есть только одна. Остальные — лишь вариации. Вариации — это ностальгия по первоисточнику, его поиск»^[1].

Пока эта ностальгия и этот поиск продолжается, пока жива надежда, что безответственная книжка может стать Книгой, сущность которой определяется еще и как высшая ответственность, культура и человечество, еще живы. Такой вывод можно считать умеренно оптимистическим.

• [1] Флашен Л. Книга // Вопросы философии. 1990. № 6. С. 62—65.