Принципы и приемы сравнительно-исторического метода

Сравнительно-исторический метод — это не просто совокупность приемов и процедур их реализации, служащая для изучения истории родственных языков, но вместе с тем строго продуманная концепция отбора и интерпретации соответствующего материала, опирающаяся на выверенные исследовательской практикой принципы. К числу последних относятся:

1. Тщательный, удовлетворяющий требованиям метода отбор языкового материала, подлежащего сравнению. Возникает вопрос: «Данные, факты какого уровня языка могут быть привлечены для сравнительно-исторического анализа?» Уже основоположники этого метода убедительно доказали, что с данной целью могут быть привлечены показания разных языковых уровней: и фонетики, и лексики, и морфологии, и синтаксиса. Вместе с тем возможности их далеко не совпадают. Поэтому наиболее используемым материалом оказываются лексический и особенно морфологический, надежность которого не раз подчеркивалась крупнейшими представителями компаративистики.

Если сравнение ведется на лексическом уровне, взятые для наблюдения слова не должны быть случайными — заимствованными или возникающими в результате необъяснимых совпадений: «так, по-английски и по-новоперсидски то же сочетание артикуляций bad означает „дурной“, и тем не менее персидское слово ничего не имеет общего с английским: это чистая „игра природы“. Совокупное рассмотрение английской лексики и новоперсидской лексики показывает, что из этого факта никакие выводы сделать нельзя»^[1]. Более того, это же самое слово известно азербайджанскому языку, лезгинским языкам Дагестана, где оно является персидским заимствованием, следовательно, не может быть привлечено для сравнительно-исторических наблюдений. Или еще пример: слово, обозначающее «кошка», и по значению, и по звуковому оформлению совпадают в немецком и лезгинском языках (katze и кац), что опять-таки случайность с точки зрения немецкого и лезгинского языков. Сами по себе подобные совпадения — безусловно, проблема для общего языкознания, но они ничего не дают компаративистике. Исключаются также слова детской речи, термины культуры, ремесел и т. п. В качестве опорного и вполне надежного материала принимаются слова так называемого основного словарного фонда, т. е. такие, без которых общество не обходится. Это слова, являющиеся терминами родства, названиями частей тела, животных, растений, ландшафта или явлений природы, именами богов, названиями важнейших признаков и процессов, числительные первого десятка, местоимения и др. Весь этот словарь, однако, не считается абсолютно равноценным. Он выстраивается иерархически по признаку предполагаемого (и все же поддающегося аргументации) «старшинства»: так, слова, составляющие семантическое поле родства, относятся к более раннему периоду, чем слова-числительные; числительные хронологически предшествуют словам, составляющим семантическое поле злаков, и т. д. Это важно не только для обеспечения корректности сравнений, но и для установления относительной хронологии исследуемых процессов. Слова, привлекаемые из родственных языков, сравниваются поморфемно: и по корням, и по аффиксам, и по формантам. Более того, сами эти части слов в известной мере также устанавливаются в процессе сравнения. Таковы, например, корни и окончания современной русской словоформы бер-ут в ее соотнесенности со старосл. бер-Жтъ, санскр. bharant, греч. pher-ont, лат. fer-unt, готск. bair-and. Соотнесенности лишь в какой-то или каких-то частях при этом недостаточно: сравнительному объяснению должна «поддаваться» каждая из них, ибо в противном случае нарушается важнейший принцип сравнительно-исторического метода.

Как уже отмечалось, слова, привлекаемые из разных языков для сравнительного изучения, не должны просто дублировать друг друга: они представляют интерес в той мере, в какой, соотносясь между собой структурно и семантически, имеют такой звуковой состав, который дает возможность формулировать фонетические закономерности в истории каждого языка или группы языков. Например: регулярное соответствие в формах древнерусских глаголов изъявит, накл. в 1 л. ед.ч. и 3 л. мн.ч. наст. вр. написаний, передававших «чистые» гласные там, где в старославянском языке писались юсы, дает основание для заключения об утрате носовых гласных древнерусским языком к началу исторического периода; древнерусское берегъ, старославянское бр’Ъгъ, немецкое Berg имеют такое несовпадающее и в то же время совпадающее звуковое оформление, которое позволяет выработать правило, справедливое по отношению ко всем трем языкам; то же самое можно сказать о русск. берут и санскр. bharati, русск. жена, норвеж. копа, греч. утя) «женщина» и т. д. Из этих примеров ясно, что установление звуковых соответствий в сравниваемых языках предполагает учет фонетических законов, действовавших в истории каждого из них или в группах языков, к которым они относятся.

Наконец, сравниваемые языковые формы должны соотноситься по значениям, причем подобная соотнесенность, как и в плане выражения, может быть лишь частичной.

• 2. Сравнение, направленное на выявление родства. Как уже говорилось, необходимость сравнения, сравнительного анализа языкового материала — это важнейший постулат и прием сравнительно-исторического метода. Эти понятия неотделимы друг от друга. И в том и в другом случае содержание сравнения менялось. В пору становления компаративистики с его использованием решалась главным образом задача, связанная с установлением родства соответствующих языков. Таков смысл научной методики, реализованной в трудах основоположников этого направления. В этот период рассматриваемый метод имеет почти исключительно сравнительный уклон. Позже, в работах А. Шлейхера и других, сравнение становится нацеленным на ретроспективную историю, реконструкцию. В современном же языкознании сравнение, оставаясь историческим, смещается в плоскость решения типологических задач, что было предсказано еще Ф. Ф. Фортунатовым, и служит эффективным средством для воссоздания истории языковых изменений и формулирования закономерностей, которыми вызываются эти изменения в жизни каждого из родственных языков.
• 3. Реконструкция праязыковых форм — важнейший принцип сравнительно-исторического метода. Это то, ради чего проводится отбор материала для сравнительно-исторических наблюдений. Он основывается на предположении, что огромное разнообразие языков — это не изначальное состояние языковой ситуации в мире, а результат исторического развития. Разные языки объединяются в группы и семьи по признаку родства, общности происхождения. Родственные языки и их группы считаются произошедшими из языка-основы, праязыка. Поскольку факты праязыка или праязыков исторически не засвидетельствованы, то они могут быть восстановлены, реконструированы лишь гипотетически. Такие гипотетически восстанавливаемые формы снабжаются особым значком * («звездочкой»), введенным Августом Шлейхером.

Выделяют два типа реконструкции: а) реконструкцию внешнюю и б) реконструкцию внутреннюю.

Внешняя реконструкция, какие-то ее элементы внедрялись в исследовательскую практику уже в трудах основоположников сравнительно-исторического метода, в которых гипотетически обосновывались процессы становления и развития тех или иных языковых категорий и систем. Блестящей иллюстрацией такого плана является знаменитая теория агглютинации Ф. Боппа, в ней нашли свое объяснение процесс и механизм становления глагольного спряжения в индоевропейских языках. Существенные элементы методики реконструкций содержатся в упомянутой работе Р. Раска, в которой рассмотрение языкового материала проводится как бы по расширяющимся кругам, по принципу опрокинутой воронки. Так, сначала он определяет отношение исландского языка к «языкам готского языкового класса», а затем в поисках источника «готских языков» последовательно сравнивает исландский с гренландским, кельтским, баскским, финским, показывая, что у исландского нет родства ни с одним из перечисленных. Далее обращается к славянскому и латышскому языкам, обнаруживающим важные соответствия с языками «готскими» (германскими). В последнюю очередь исландский и готский сравниваются с «фракийскими языками» (греческим и латинским)^[2]. Внешнюю реконструкцию еще называют межъязыковой: она опирается на данные многих языков.

Детальная разработка методики внешней реконструкции и установление понятия праязыка принадлежат А. Шлейхеру («Компендий сравнительной грамматики индоевропейских языков»). Восстанавливая праязыковые формы, А. Шлейхер в качестве «контрольного» языка, эталона для ориентировочной сверки проделываемой им работы использует санскрит — древнейший из индоевропейских языков.

Необходимость в реконструировании индоевропейского праязыка вызывается, по Шлейхеру, тем, что ни один из индоевропейских языков, включая и санскрит, не сохранил звукового состава и первичных форм в их прежнем виде. Однако реализация реконструирования осложняется тем, что дошедшие до нас языки представлены «в различных возрастах своего развития». Поэтому нужно устранять разницу в возрастах сравниваемых языков, для чего необходимо из форм, встречающихся у всех языков, высчитывать то, что относится к истории отдельного развития языков. Полученный таким образом результат и будет языковой праформой. Например, возьмем ряд звуковых оформлений одного и того же слова в разных индоевропейских языках: санскр. ajras «поле», греч. аурос;, лат. ager, готск. akrs. При этом известно, что готск. Ks а исчезало, отсюда agras > akrs, греч. о<�а, следовательно, тоже agras; и т. д. Таким образом, исходная индоевропейская форма должна выглядеть так — *agras.

Пользуясь такой методикой, А. Шлейхер не только реконструирует фонетическую и морфологическую систему индоевропейского праязыка, но и создает на нем целое законченное словесное произведение — басню «Овца и кони».

Проникновение в ретроспективную историю родственных языков — хотя и главная, но не единственная цель внешней реконструкции. Оно дает также возможность формулировать закономерности в истории развития родственных языков, начиная от языка-основы. В измененном виде общий пафос методики внешней реконструкции был продолжен младограмматиками вопреки тому, что они выступили с резкой критикой научно-методологических установок их предшественников: для младограмматиков характерно «непосредственное, однолинейное проецирование фонетических, морфологических и синтаксических явлений разных индоевропейских языков в праязык»^[3].

Внутренняя (одноязыковая) реконструкция. Приемы, концепция, методика внутренней реконструкции складываются с конца XIX в. Смысл ее заключается в том, что восстановление древних форм проводится не с ориентацией на праязык, а путем интерпретации фактов, относящихся к синхронно взятым состояниям исследуемого языка. Так, в русском языке второй согласный звук корня глагола печь чередуется с к: пеку, печешь, пекут и т. д. Выявляются условия, вызвавшие чередование к//ч, и реконструируется более древняя форма *рек-. Аналогично обстоит дело, например, со значением чередования гласных [е], [о] в корне слов лететь, полет. В сущности так же решается вопрос и с морфологическими формами. Преимущества одноязыковой (внутриязыковой) реконструкции в процессе исследования древнеиндийского языка были подчеркнуты немецким ученым Я. Ваккернагелем в 1896 г.

Более подробно они были обоснованы позже Е. Куриловичем, реконструировавшим индоевропейскую акцентную систему на основе данных ведийского наречия. Избранный им путь, согласно автору, оправдывается тем, что «1) каждый язык сохраняет устарелые элементы, допускающие частичную реконструкцию некоторых его доисторических черт; 2) полученная таким образом картина „праязыка“ более прочна и логична, чем смесь разнообразных фактов…; 3) случайные корректуры, вносимые родственными языками допускаются лишь постольку, поскольку их можно согласовать с доисторической системой, реконструированной на основе данного языка; 4) выбор языка в данном случае не представляет затруднений: в ведийском мы не находим ни одной просодической черты, которую приходилось бы, в сопоставлении с греческим или балтославянским, считать нововведением, но обратное утверждение было бы неправильно»^[4].

Внутренняя реконструкция дает возможность строго отграничивать архаизмы и инновации в истории языка. Плодотворность внутренней реконструкции как важнейшего приема сравнительно-исторического метода подтверждается содержанием исторических грамматик отдельных индоевропейских языков, хотя сами эти грамматики были созданы еще на принципах младограмматической школы.

Внутренняя реконструкция особенно активно используется в современной компаративистике, в которой индуктивное начало преобладает над дедуктивным, благодаря чему она противостоит компаративистике XIX в.

4. Прием экстраполяции. Это — математическое понятие, под которым понимается «распространение выводов, сделанных в результате изучения одной части явления, на другую часть этого явления, нахождение по ряду данных значений функций других ее значений, выходящих из этого ряда»^[5].

Применительно к сравнительно-историческому языкознанию смысл его отчетливо сформулирован относительно недавно, хотя в исследовательской практике оно выступало как неотъемлемый компонент постулата, допускавшего возможность реконструкции праязыковых состояний. В самом деле, гипотетически восстанавливая те или иные языковые формы, отдаленные от нас многими веками и даже тысячелетиями, лингвисты исходили из допущения, что законы существования и развития древних и современных языков одни и те же. Тем самым то, что в принципиальном плане известно о современных языках и их изменениях, экстраполировалось на древние языки. Это положение, выдвинутое и аргументированное А. Шлейхером, несмотря на критику и откровенное неприятие его многими в последующей истории языкознания, стало одним из элементов процедуры сравнительно-исторических разысканий. Поскольку речь идет о распространении свойств языковых моделей одной эпохи, выявленных в результате анализа реальных фактов, на реконструируемые модели, то лингвистическая экстраполяция таит в себе и опасность смешения онтологического с гносеологическим. Иметь в виду это обстоятельство тем более важно, что нередко результаты, получаемые с помощью сравнительно-исторического метода, оказываются основанными исключительно на стратификационно выстраиваемых рядах предположений, не имеющих исторических подтверждений. Проблема приобретает особенную остроту тогда, когда по таким образом реконструированным моделям даются оценки фактам языков иного типа и происхождения или когда сближаются далекие по происхождению и типологии языки и их семьи.

5. Установление хронологии изучаемых языковых фактов. Как уже отмечалось, сравнительно-исторический метод — это путь, способ, позволяющий проникнуть в неуклонно меняющуюся жизнь языка, причем языковые изменения проходят незаметно для тех, кто языком пользуется. Они протекают постепенно, в столкновениях различных тенденций, в течение десятилетий и веков, благодаря чему и оказываются скрытыми, оставаясь таковыми до тех пор, пока не станут массовыми и тем самым достоянием истории. Начало языкового изменения так же недоступно непосредственному наблюдению, как и путь, который проходит результат его, прежде чем попасть в распоряжение языка, открытого всему, независимо от времени зарождения, что не противоречит его исторически сложившейся и непрерывно меняющейся системе.

Коль скоро все в языке подвижно, динамично, то, естественно, возникает необходимость устанавливать время, периоды и последовательность языковых изменений, их возникновения и развития; отвечать на вопрос о том, какие из многочисленных изменений на разных уровнях языка или внутри одного и того же уровня каким предшествуют либо за какими следуют, каковы условия, породившие их, и когда они перестали существовать; и т. д. То есть перед компаративистикой встает новая задача — представить языковые изменения как процесс, звенья которого имеют поддающуюся научному объяснению историческую приуроченность к определенному времени. Иными словами: речь идет о датировке, установлении хронологических рамок того, что изучается. Однако в силу чрезвычайной сложности и противоречивости языковых изменений они практически не поддаются абсолютной хронологизации. Можно говорить лишь об относительной хронологии их протекания, устанавливаемой привлечением как собственно лингвистических, так и иных исторических свидетельств. Нередко же, имея в виду обозначение хронологических рамок исследуемых явлений, ограничиваются просто констатацией того, какие из них за какими следуют, обосновывая при этом выявляемую последовательность. Так, например, в результате сравнения совокупности форм родственных языков, характеризующихся определенной семантической соотнесенностью и звуковыми соответствиями, старшими, более древними считаются те из них, которые являются общими для всех, следовательно, служат базой, отправной точкой для объяснения того, что представлено в отдельных языках. Обратимся к ряду форм: санскр. bharami, греч. ферм, лат. fern, старосл. берн, русск. беру. Во всех них начальные согласные корня соотносительны между собой bh-cp-f-б. Причем древнеинд. bh, греч. Ф и лат. f свидетельствуют о том, что праформа (общая, хронологически ранняя форма) начиналась придыхательным bh, как раз сохранившимся в санскрите^[6]. Конец корня совпадает во всех языках, а гласный корня в греч., лат., старосл. и русском восходит к е краткому. Что же касается флексии, то она претерпела наибольшие изменения, объяснимые закономерностями, действовавшими в истории отдельных языков или их групп. С учетом всего этого можно говорить об относительной хронологии приведенных форм: русская — позднейшая, старосл. (слав.), греч., лат. представляют более раннюю стадию, санскр. — древнейшую. Дальнейшая реконструкция углубит нас еще больше. Опираясь на собственно языковые данные, свидетельства памятников письменности, материальной культуры, археологии и т. д., условно-относительное время переводят в приблизительно исчисляемые единицы времени: века, тысячелетия. Например: современные славянские языки некогда восходили к единому праславянскому (общеславянскому) языку, в котором действовали свои закономерности развития. Конец общеславянского периода знаменовал собой начало раздельной жизни групп славянских языков. Но вопрос заключается в том, на какие столетия приходится конец общеславянского периода. Для ответа на него важно учесть то обстоятельство, что, например, «в венгерском языке терминология, связанная с земледелием, — в основном славянская»^[7]. Так, в том же венгерском есть слово szalma («солома»), которое, являясь славянским заимствованием, относится к периоду до образования славянских полногласных и неполногласных сочетаний на месте *tort, *tolt и подтверждает общеславянскую реконструируемую форму *solma, давшую впоследствии восточнославянскую солома, южнославянскую слама и т. д. Зная, что возможность заимствования предполагает контакты между носителями языков, а также то, что предки венгров осели на ныне ими занимаемой территории (по соседству со славянами) в середине — начале второй половины IX в., можно датировать верхнюю границу общеславянского периода — это конец IX — начало X вв. Подобных примеров можно привести много, и все они будут свидетельствовать об эвристической значимости относительной хронологии как одного из составляющих сравнительно-исторического метода.

Пути и способы установления относительной хронологии исторически совершенствовались. Именно в этом смысле должна быть отмечена, в частности, методика глоттохронологии, предложенная в 30-х годах XX в. американским лингвистом и этнографом Моррисом Сводешом. Смысл ее состоит в том, что Сводеш исходит из допущения об изменчивости основного словарного запаса языка с постоянной скоростью, что в свою очередь обусловливается сложностью самого языка и исключительной ролью, выполняемой им как универсальным коммуникативным средством. При этом в качестве опорного лексического материала берутся, как это принято в компаративистике в целом, слова, обозначающие «предметы, которые встречаются повсеместно и известны каждому члену общества, а не только специалистам и ученым. Более того, они должны обозначать легко распознаваемые общие понятия, к которым нетрудно найти соответствия среди простых слов в большинстве языков»^[8].

Составив опытный словарь, включающий в себя 200 единиц (но он может быть больше или меньше) и изменяющийся, как постулировалось, с постоянной скоростью на 15—18% за тысячу лет, Сводеш предлагает остроумную методику лексикостатистической датировки доисторических процессов в родственных языках. Это значит, что если какие-то языки сохраняют к соответствующему этапу истории 81—85% опытного словаря, то со времени языковой дивергенции прошло тысячелетие; если же они сохраняют около 66% (вторая ступень датировки), то дивергенционные процессы разделены двумя тысячами лет; и т. д. Процедура может быть использована и при изучении истории одного и того же языка, если она имеет удовлетворяющую условиям методики временную протяженность.

Метод глоттохронологии нередко и вполне обоснованно подвергается критике. Действительно, он вызывает много вопросов. Но вместе с тем совершенно очевидно, что при осторожном и продуманном применении он является вполне эффективным инструментом, расширяющим возможности компаративистики как науки. Не случаен тот факт, что к нему прибегают исследователи языков, относящихся к самым разным типам и семьям.

6. Этимологический анализ. Этимологический анализ без преувеличения считается венцом сравнительно-исторического метода: в нем, как в зеркале, отражаются как достоинства, так и недостатки метода. Благодаря исключительно сравнительно-историческому подходу термин этимология, введенный в философско-лингвистический обиход еще древнегреческими стоиками, лишь к 60—70-м годам XIX в. приобретает подлинно научный смысл.

Этимологический анализ предполагает использование в полной мере всех приемов и операций, составляющих сущность сравнительно-исторического метода и обеспечивших ему блестящие результаты не только на материале индоевропейских языков. Достижения этимологии воплощены в многочисленных этимологических словарях как отдельных языков, так и их групп.

Как осуществляется этимологический анализ? Проследим это вслед за В. В. Колесовым на примере слова волмина, зафиксированного в Новгородской грамоте 1192 г.

Начинается анализ с предварительного выявления морфемной структуры слова, так как каждая из его составных частей должна объясняться отдельно. Разбиваем его на корень волм-, суффикс -ин- и окончаниеа. Выделение окончания не вызывает сомнения: так оформляются в русском языке с древнейших времен существительные женского рода. Возможность вычленения суффикса -ин- поддерживается предположительно сближаемыми словами малина, рябина и подобными. Остается вопрос с корнем волм-: является ли он изолированным или встречается в составе еще каких-то слов. Для его решения привлекаются все (диалектные, топонимические и проч.) данные современного русского языка. Оказывается, тот же корень обнаруживается в названии реки Волма, протекающей на границе Ленинградской и Новгородской областей. В тех же местах диалектологами недавно записано слово волмяг, которое укладывается в ряд липняг, сосняг (липняк, сосняк). Следовательно, интересующий нас корень структурно не изолирован и бытует в севернорусских говорах, судя по приведенным данным, с XII в.

Следующий шаг предполагает ответ на вопрос «Является ли корень исконно русским или заимствованным?» Для его решения рассматривается звуковая структура морфемы, состоящей из сочетания о с тремя согласными, причем л следует за о. Выясняется, что подобная последовательность звуков в корне существительных для русского языка обычна, ср.: волк, волна и др. Стало быть, заимствование исключается. Здесь завершается, в основном, этап внутренней реконструкции, и начинается межъязыковой анализ.

Теперь вопрос ставится так: «Является ли рассматриваемый корень чисто русским или он известен и другим славянским языкам?» Поскольку последовательность звуков в искомой морфеме та же, что в корне, например, слова волк, то прослеживается, зафиксирован ли он в других славянских языках. Констатируется, что русск. волк соответствует болг. вълк, серб.

вук, чешек, vlk и т. д. Последовательность согласных едина для всех языков, а гласный требует объяснения: о в русском из ъ, в болгарском он видоизменяется, а в чешском и сербском исчез по законам, действовавшим в этих языках. Следовательно, корень волк должен был выглядеть так — вълк. Экстраполируя полученные результаты на подобную искомую морфему, реконструируем ее как вълм- (подобно вълк-, вълн-).

Правильность реконструкции подтверждается и данными других родственных, но неславянских языков. Например, в литовском находим vilkas, vilna, отражающие более древний вид корня; i, представленный в лит., в славянских перед л изменяется в ъ.

Поскольку известно, что в балто-славянских языках в из й, то истоки корня продолжаем искать с привлечением данных других индоевропейских языков, например, немецкого ulm (вяз), лат. ulmus (вяз), что приводит к выводу о том, что искомый корень является индоевропейским, прошедшим длительный путь исторического развития.

Такова в принципе логика этимологического анализа. Она может быть более сложной или более простой в зависимости от многих факторов, включая и культурно-историческую принадлежность языкового материала, подлежащего анализу.

Исходя из очевидности того, что задачи, поддающиеся решению на основе и с помощью этимологических изысканий, выходят далеко за рамки языкознания, охватывая области таких наук, как история, историческая этнография, археология, история культуры и др., вполне уместно обратить внимание здесь и на то, что пока остается слабым звеном в результатах этимологических последований.

С того времени, когда за результатами этимологических исследований начинают признавать прикладную роль для освещения проблем других наук, открывается новый период в истории этимологии — период ее признания широкой научной общественностью. Хронологически это приблизительно 80-е годы XIX в. — 60-е годы XX в. С 60-х же годов XX в. начинается новейший этап в долгом процессе общественного признания этимологии, когда этимологический словарь становится желанным справочником и для школьного учителя, и для учащегося, и для журналиста, и для писателя, и вообще для каждого, кто сознательно интересуется отечественной историей, культурой, языком и т. д. И это вполне естественно, ибо оно характеризует, с одной стороны, уровень культурного развития общества, а с другой, — успехи этимологии не только как отрасли языкознания, но и как области знания, связанной с воссозданием определенных линий в истории культуры. Такое положение вещей обязывает этимологию быть более взыскательной к собственным результатам, прежде всего к тем, которые стали достоянием этимологических словарей: насколько они надежны, последовательны, информативны и могут быть признаны заслуживающими доверия. Это большая и серьезная проблема, которая, безусловно, требует углубленного обсуждения с привлечением широкого крута специалистов. Настало время сформулировать и поставить проблему слов с «темной» этимологией в этимологических словарях русского языка как отдельную, особую проблему русского исторического языкознания. При этом наблюдения будут основываться на данных двух хорошо известных словарей: «Этимологического словаря русского языка» А. Преображенского (М., 1910—1914) и «Этимологического словаря русского языка» М. Фасмера^[9].

Поскольку задача этимологии «состоит в уяснении основного признака, означаемого словом, или иначе — в определении истинного смысла слова»^[10], а также в выявлении древнейшей его морфемной структуры^[11], то слова, включенные в этимологические словари, но не этимологизированные, равно как и удельный вес их по отношению к словарю в целом, не могут не характеризовать состояния и методики этимологического анализа как науки. Следовательно, речь идет об оценке этимологических словарей на основании подтвержденных ими отрицательных результатов и разработке, по возможности, таких аспектов, которые вели бы к сокращению и в конечном счете сведению на нет отрицательных аттестаций слов в этимологических словарях.

В соответствии с поставленной задачей непосредственным объектом наблюдения оказались те слова, которые в упомянутых словарях снабжены пометами «неясно», «темное слово», «неизвестного происхождения».

К числу слов, снабженных пометой «неясно» в «Этимологическом словаре» А. Преображенского, относятся следующие: андрон «совок, черпак», бушевать, варакуша «род певчей птицы, врун, пустомеля», вахлак «волдырь», верзила, вертеп «пещера, пропасть, трущоба», ветютень, галман «бестолковый, грубиян», глузд «ум, толк, рассудок», гнедой, голубцы, гонобить «копить, беречь», горд «черная калина», гриб, дребедень «вздор, чепуха», егоза «непоседа», ерихонка «род шлема азиатской формы», ермолка «род шапочки», ерник «развратник», ерник «низкорослый кустарник», жагра «нагоревшая светильня, трут», жгут, жерех «род хищной рыбы», жерлица «рыболовный снаряд вроде удочки», жлук «бездонная кадка», жох «бабка, лежащая вверх спиной, живот», жминда «растение», жучина «раковина, язвина, впадина», жучить, замша, захолустье, збруя, зга «зги не видать», знобить, зной, зуй «род кулака», иней, кабак, каверза «подвох, ловушка», кавыль «степная трава», кадык, калдобина, калить, калека, камбала, канава, канат, капище «языческий храм», карабкаться, карапуз, кат «палач», кацап «прозвище русских у малоруссов», кирка «мотыга», кишка, клек «лягушачья икра», клест «птичка», клок, клоп, клуб «клубочек, клубень», клюква, кляп «затычка, завертка», клясть, кнес «перекладина», коверкать, козюля «змея, гадюка», козявка «маленькое насекомое», колоб «скатанный шар», колотить, колотырить «перебиваться», колтун «болезнь волос», комсать «резать коекак», комяга «долбленая лодка», кондрашка «паралич», кондырь «отворот рукава, козырек», копейка, копер «снасть для вбивания свай», копер «укроп, анис», коптить, копыл «стояк», корж, корзина, коромысло, корпеть «усидчиво трудиться», корчма «кабак», корысть, костить «бранить», косуха «мера жидкостей», котома «сума», коты «род женских башмаков», кошной «чистый, добрый», кощей, кощун, крамола «заговор, бунт», кремень, кренить, кроток, кряж «горная цепь», кузов, кулига «клин, полоса земли», кулик, кульбака «седло», куманика «род ягоды», курбан «кувшин», курбат «малорослый, карапузый», лава «казачий строй к нападению полукругом в одну шеренгу», ландыш, ланита, латы «род брони», лебезить, лекало «болванка, шаблон», лелек «птица козодой», литавры, литонья «третий желудок жвачных; книжка», лишай, ложка, лоно «колени, грудь, недра, пазуха», лопань «колодезь на болоте», лоток «плоскодонное корыто», лохмот, лунка «ямочка, впадина», лыбить (-ся), лыва «сырые места, лес по болоту», лытка «голени, икры», мадеж «род крупных пятен, особенно у беременных», малина, марена, мат «кричать благим матом», мацать «щупать, осязать», мелькать, мерея «мелкий узор», мизгить «мечеть», мизгирь «паук; малышок», могила, можжевельник, моклок «выдающаяся кость у животных», морщить, мошна «сумка, киса, кошель», мулить «натирать, давить», мурава «поливка, глазурь», мурло «лицо с грубыми чертами, рыло», мухорт «гнедой с белыми или желтоватыми подпалинами около морды», мшель «корысть, прибыток», мыс, мяч, налим, наст, нахал, невод, нетина «огородная зелень, ботва», неясыть «коршун», нурить «опускать, склонять голову», ныр «башня, развалины башни», облава, оболдуй «невежа, болван», объегорить, овраг, огулом «оптом», огурь «лень, упрямство», одолей «растение молочай», омег «растение», омуль, опт, орава, орь «конь», осетр, оскомина, очанка «растение дубровка», падорога «метель», пазлонка «распластанная белуга в рассоле», палатка, палка, паперть, паслен «растение», патла «косма, прядь волос», паук, паять, пекелёк «мотылек, бабочка», пелега «часть луба, кора», пендюх «неповоротливый, ленивый», пестер «плетеная или лубочная корзина для сена», печать «орудие для оттиска», печенег, плёсо «колено реки между двух изгибов», плица «совок, черпак для отливания воды из лодки», плод, плотица, плутать, полог «занавес», полоса, полоскать, посконь «замашка, дерганка, мужская конопля», почка «неразвернувшийся побег», прасол «скупщик (мяса, рыбы)», прокурат «проказник, шутник», пролеска «цветок», простофиля, противень, прощелыга, прут, прям, пуга «метель», пугач «филин», ремень, ремесло, реут «название одного из колоколов», ропуха «толстый, раздутый», рот, ртачиться «упрямиться», рубль, рулить «меня заботит, мне думается», русалка, Русь, ручей, рытый «эпитет бархата (в былин.)», ряпушка, ряса «снизка, подвеска», саламата «род кушанья из поджаренной ржаной муки», сало, сани, сан, сапог, свидина «дерево», свита, селезень, семга, сермяга «верхнее платье из грубого некрашеного сукна», сима «пружина», лучок «гибкий прут», скаба «заноза, щепочка», скалдыра «попрошайка, бездельник», скиляга «скупец, скряга», скипидар, сковорода, скомлить «плакаться, жаловаться», скосырь «хват, щеголь», скрыль «отрезок, ломоть», скряга, скула, скуп, слопец «ловушка на мелких зверей и птиц», слуз «тонкий слой льда сверх выступившей на толстом льду воды», слюда, слякоть, смок «змей», сморчок, смушка «мерлушка», снага «видный, дородный, сильный», снадить.

«соединить», енота «приспособление, приноровка», снять, сныч «язычок, заторец у замка», сот, соя «птица», спесь, спица, ссора, ста «частица», ствол, стерва «падаль, дохлое животное», стрекать «хлестать, бить», стриж «род ласточки», струк «двустворчатый семенник гороха», -стрять «задержаться», туловище, тумак «удар кулаком», туне «даром, напрасно», тускнуть, тюря «род хлебной окрошки с водой», уда, цевка «дудка», цыбуля «длинная нога», цынга, цыновать «разрезать лыко на узенькие ленты», чалить, чахнуть, челюсть, чепец «женский головной убор», чепуха, черга «очередь, ряд», черёво «брюхо, живот», черен «рукоять», черт, чехол, чечуга «стерлядь», чехол, чилига «растение», чирей, чопорный, чумазый, чурбан, шандра «растение конская мята», шарити «красить», шашал «тля, червь», шашня «сплетни, интриги, любовные похождения», швырять, шест, шесток, шпага, шуляк «род коршуна», шулята, щебень, щеколда, щука, щунять «журить, бранить», щурить, юла, ягель «мох», яглый «ярый», ясырь «пленник», ятво «стая рыбы», ятка «палатка на базаре», ящерица.

В том же словаре пометой «неизвестного происхождения» снабжены: бабайка «весло, уключина», баз «скотный двор, загон», баклуша, баланда «плохонькая пенька, плохой товар», балбешка «чурбан», балчук «задок, навес у тарантаса», балчук «рыбный базар, привоз», барда «гуща от перегонки вина из браги», бахилы «обувь», бурлак «поденщик, бездомник», бурундук, бусырь «хлам, глупость», винда (ванта) «верша для ловли рыбы», гомза «кошель для денег», гумно, жулик, калган «деревянное, грубо сделанное блюдо», калитка, кобель, кобенить, ковылять, ковырять, кодло «род, порода», козырь «высокий стоячий воротник», колонтарь «безрукавный панцырь из металлических дощечек», коршун, кочедык «свайка», крыса, кулага «род заварного теста», кулеш «род супа», кутить «буянить, пьянствовать», кутузка «каземат», кутуз «подушка», ламзак «кожаный кошелек», либить «ловить раков на приманку», либь «имя народа», манишка «нагрудник с воротником», михрюк «неуклюжий, неловкий», мусор, мухрыга «неряха, неопрятный», нега, нем, обечайка «лубочный обод на сите, решете», олух, оман «девесил», панталык «сбиться с панталыку», пацюк «поросенок, боров», летать «бить, колотить», пилен «усердный, старательный», пистюльга «птица удод», плюгав, полика «оплечье рубахи», полынь, порт «полотно, штаны из него», празден, рамша «род беломорской рыбы», риза, рундук «мощеное возвышение, ларь», рычаг, рюмка, ряжка «лохань», ряхнуться «тронуться», саблук «сорт воронежских яблок», саврас «род конской масти», салазки «детские санки; нижняя челюсть, скулы», сарана, сарма «речной порог», сарынь «толпа», свая, сверло, свиязь «род дикой утки», серебрина «шиповник», сквозь, спина, степь, стряпать, сулея «сосуд для вина, масла», тумак «ублюдок, помесь (о животных)», тургун «растение», турить «гнать, погонять», турухтан «род кулика или курочки», угрюм, цыбик «ящик чаю от 40 до 80 ф.», чекарь «маленькие дети», чехарда, чумак «ломовой извозчик на возах», шайка «ватага», шалыга «посох, плеть, кнут», штаны, шушера «плохие ветхие остатки, отбросы», щечить «дергать, теребить».

К числу «темных» отнесены: гомоза «непоседа, беспокойный», гуля «шишка, желвак, опухоль», кат «палач», коноб «кувшин, умывальник, палач».

Кроме того, многие слова даются с пометами а) «заимств. из тюрк. (?)», «вероятно, заимств. из тюрк.», «заимств. из тюрк.: из какого?»: буерак «обрывистый овраг», бурда «смесь разных жидкостей», войлок, ералаш, кошма «войлок из овечьей шерсти», кутерьма, ногата «монета в древней Руси 1/20 гривны», брьтъма «покрывало», сайга «род антилопы», самшит, саранча, чумичка «уполовник, большая ложка у стряпух»; б) «заимств. из Кавказ, (из какого?)»: бурдюк; в) «вероятно, заимств. из пол.», «В пол.?»: гонт «дранки, тесницы для кровли», дягиль «растение»; г) «вероятно, заимств. (откуда?)», «заимствовано, но откуда», «заимствовано, но откуда именно, сказать трудно», «без сомнения заимств., но откуда, неизвестно»: варега «рукавица», гаман «кожаный кошелек для денег», енот, колчедан «род камня», колымага «тяжелая старинная карета», меск «лошак, мул», морда, мухояр «род бухарской материи из бумаги и шелка или шерсти», нары, скамья, шаланда «род плоскодонного речного судна», шаман, шеренга; д) «вероятно, заимств. из какого-либо фин.»: ошкуй «белый медведь».

Имеются и пометы типа «спорно», «сомнительно» и под.

Аналогично обстоит дело и в Словаре М. Фасмера, в первых двух томах которого отмечены следующие неэтимологизированные слова с пометами:

• 1. «Неясно»: андрон «черпак», баклуша, баклуши «маленькие озера в пойме реки», балчук «рынок, рыбный рынок; задняя часть тарантаса», бдын (ь) «языческий намогильный памятник», бебехи «кишки», бересква «растение», бишак «крупная сельд», буздануть (бузнуть) «ударить с силой», букер «плуг с 2—3 лемехами», бурдомага «бурда, пойло», бусый «темносерый, пепельный», бутрим «упрямец», варнак, ватулить «неприлично выражаться», вахлак «шишка, желвак, опухоль», ваховь «конопля, пакля», ведига «плот с перилами для сплава смолы, дегтя и т. д.», голзать «скользить», гунжа «лучший сорт кормовой травы», гылзать «скользить», долган «народность в Сибири», дряблый, дутри «сопли», евдотка «рыба столбец», елгоза «шалун, беспокойный человек», елдыга «себялюбивый, склочный человек», елоп «остолоп, болван», емурка «трава, похожая на дерн», еперта «разодранная, изношенная одежда», ерветь «старуха», ермак «ручной жернов», ермышка «сорт капусты, листья у которой покрыты бороздками», жога «птица с длинным клювом», закардея «неряха», захонбонить «связать вместе вьючных коней», зелень «татарский женский кафтан без рукавов», зубардиться «сильно желать», зунки «сделать зунки („встать на задние лапки“)», зыга «волчок, вертлявый человек», кавбаш «небольшое облачко», кагора «тягловое животное», казинет «хлопчатобумажная ткань», кайванить «говорить по-карельски», кандибобер, капторга «пряжа, застежка», карватка «кружка, жбан, штоф», качага «шайка разбойников», качарга «морская ласточка», керь «деревушка, селение, выселок», клейтух «пробка, затычка», клуб «плуг», козей «альчик, бабка», коноб «таз, кувшин», копыс «зуд, шорох», кораз «ковш», корлыпа «лапа», куклёма «белка в период, когда красный цвет ее шерсти переходит в серый», кулага «ржаное тесто, каша из ржаной муки и солода», куламеситься «провести все время в суете, в ссоре», кутак «дверная задвижка», кутельба «столб пыли», кутузка «арестантская, каземат», куява «растрепа», кьяр «пиво», лабзень «лоб», лочак «жук», люса «плут, обманщик», мазил «однодворец», марьюха «глухарка», масет «любовник», мелейдать «мычать», мельтенить «мелькать», моловить «казаться».
• 2. «Темное слово»: барахавица «блюдо из молотой ржи с молоком и маслом», барахло, барс «санная полость», барте «пожалуйста, прошу тебя», басалык (басалук) «болотная, кислая почва», бахила «рабочая крестьянская обувь», бачага «лужа», белиберда (билиберда, кериберда, кулиберда) «вздор, чепуха», бельгун «болотная сова, желтый сыч», бересклет (бересклед) «растение», бизой «слепой», бланжа «народная пляска в восемь пар», бузун «кристаллизованная соль (на соленых озерах)», ветютень, выхухоль «ондатра, мускусная крыса», гогона «непристойная песня, игра слов», гуса «навес для хранения зимнего корма для скота», дека «молодец», деремела, дрям «хворост, сухие дрова», дюндик «коротышка», ёлзать «хлебать, есть», елибица «ведьма, злая женщина», ельпесить «беспокоиться, говорить быстро», ёнда «распутная женщина», енчить «думать», ерандак «передняя и задняя дуга кузова телеги», ерболызнуть «стукнуть к.-л. изо всей силы», ерговать «говорить на ломаном русском языке», ерс «вид гороха», ерупитка «зевака», жаслый «тепловатый», жгиль «скупой», жикнуть «бросить», жопиться «кукситься, плакать», залай «низменность между двумя пригорками», заряжайдать «трещать» (о костях), зебрик «крючок на удочке», зон «белая хлопчатобумажная ткань», зун «трещина во льду», зютка «подзывание поросят», инда «вода», ишаул «скряга», кавях «коровий помет», казуятка «жилетка», калабандить «стучать, колотить», калгушка «половина арбуза, дыни», капся «болтовня, вздор», карамара «тарабарщина», карашеваться «обмениваться приветствиями», карёза «сойка», катетка «небольшой головной платок», кердега «высокий сапог», кибала «холщевая шапочка, которую носят замужние женщины под платком», киндяга «большая дубина», клень «рыба», кохтега «облако», кудерма «палач», куржум «перс, лодка», кутум «вид карпа», лабайдать «бормотать», Лена «название реки в Сибири», марафеты подпускать «одурачивать», мата «белый ил», матафан «поплавок невода», матрайский язык «тайный язык бродячих торговцев», махлыкать «плестись, медленно идти», меледа «кедровые орехи».
• 3. «Не объяснено»: бечева «бичевка».
• 4. «Возможно, связано с…»: бусорь «глупость», гогона «непристойная песня, игра слов».
• 5. «Происхождение неясно»: Дерпт, киндюк «красная хлопчатобумажная ткань», кутуз «подушечка для плетения кружев», лулаки «неспелые ягоды».
• 6. «Вероятно, иноязычное»: куштыль «изделие из теста».

Таким образом, если отвлечься от остальных помет типа.

«спорно», «не доказано» и т. д., также свидетельствующих о недостаточности этимологических знаний, то оказывается, что на 8395 словарных статей, помещенных в первых двух томах Словаря М. Фасмера, приходится 150 слов (т. е. около 2% от общего количества слов), история и структура которых признается «неясной» или «темной». В принципе то же самое, как уже говорилось, наблюдается и в Словаре А. Преображенского.

Следует заметить, что постатейное сопоставление двух Словарей для выявления полноты и аргументированности этимологий одних и тех же слов не входило в нашу задачу, ибо это особая проблема, требующая отдельного рассмотрения.

Приведенный достаточно пространный список неэтимологизированных слов наталкивает на мысль о том, что: во-первых, слова с «темной» этимологией — это проблема, которая должна быть сформулирована самостоятельно и выделена; во-вторых, для исследования их недостаточно традиционного подхода к этимологическим изысканиям, отталкивающегося от отдельного слова, необходимо соотносить наблюдения над словом со всей массой сведений, представляемых этимологическими словарями. Это последнее, как представляется, имеет принципиальное значение для современных этимологических разысканий. Иными словами, этимологические словари в полной мере должны стать материалом для этимологических же исследований.

Что касается применения этого положения к словам с неясной и «темной» этимологией, то в самом предварительном порядке можно было бы заметить следующее: прежде всего нуждаются в научном упорядочении сами пометы, используемые в этимологических словарях, они должны быть разграничены в первую очередь по смыслу. Чем содержательно, например, помета «неясно» отличается от помет «темное слово» или «неизвестного происхождения»? В рассматриваемых словарях они свободно перекрещиваются. Однако каковы бы ни были содержательно-терминологические соотношения между ними, история уже подтвержденных слов с неясной или «темной» этимологией едва ли может быть прослежена достаточно последовательно и убедительно, если по-прежнему игнорировать некоторые вполне пригодные для этих целей приемы синхронно-статистического и синхронно-зонального анализа, особенно привлекательного при решении вопроса о неизвестных источниках древних заимствований. Для ясности обратимся к некоторым примерам:

В статье на слово «мечеть» А. Преображенский приводит древнерусское мизгитъ и отмечает, что неясно, откуда оно; то же слово в Словаре М. Фасмера дается без пометы «неясно» и фонетически связывается с «мечеть», о чем свидетельствует и ссылка «Ср. изменение звуков в русск. диал. дожгъ, наряду с дождь». Однако такая ссылка ничего не проясняет в происхождении слова. Мечеть и мизгитъ в русском языке были заимствованы в разное время и из разных языков, причем мизгитъ — раньше. Мизгитъ как заимствование обнаруживается и в кавказских языках, куда оно попало, судя по фонетическому оформлению, одинаковому с древнерусским, из того же источника, что и в древнерусский. А это в свою очередь подсказывает регион, откуда шло заимствование.

Слова абатур, батура «упрямец, нахал» этимологически связываются с тюрк, bahadur «смелый» или с именем польского короля Стефана Батория, тогда как с большим основанием могут быть возведены к перс, или перс.-тюрк, batar «тяжелый, упрямый, своевольный, нахальный и т. д. (человек)», которое также сохраняется в ряде кавказских языков.

В Словаре Фасмера слова бабуха, бабушка «оспа» предположительно связываются как табуистические названия с баба, в то время как естественнее думать, что это суффиксально усложненный заимствованный, по-видимому, из перс, корень vaba, что значит «эпидемия (оспы)».

Неясная по характеристике Преображенского (в принципе так же обстоит и у Фасмера) этимология слова сан «чин, высокое звание» проясняется, если обратиться опять-таки к ряду кавказских языков, где оно обозначает «высокое звание, достоинство, счет» и где так же является заимствованием скорее всего из иранских языков.

Подобных примеров можно привести немало, и все они при всей их фрагментарности свидетельствуют о том, что некоторые пути к разгадке слов с «темной» этимологией в русском языке могут быть найдены в результате установления районов бытования тех же заимствований в других языках. Для установления же таких районов необходимо предварительно провести подробный фонотактический анализ и анализ слоговой структуры «темных» заимствований в русском языке с учетом тех изменений, которым они могли подвергнуться в процессе заимствования, и затем полученные данные сопоставить с соответствующими языками, имеющими аналогичную звуковую и слоговую структуру. При этом речь идет об использовании серий «темных» или неясных слов, а не отдельных единиц. Главный смысл подобных изысканий состоит в том, чтобы расширить источники, на которые можно было бы опираться в процессе этимологических наблюдений, путем активного вовлечения в научный обиход разных языков с одними и теми же заимствованиями развернуть перспективу с тем, чтобы полнее реконструировать то, что было или что могло бы быть в языке-источнике^[12].

7. Прием лингвистического картографирования. Следует сразу же заметить, что картографирование языковых фактов, выявление глубины и количественной характеристики их прикрепленное™ к тем или иным территориям не является в строгом смысле слова приемом собственно сравнительно-исторического метода: его главное предназначение — накопление территориально-паспортизированного материала, который служит фактологической опорой для сравнительно-исторических интерпретаций. Тем не менее включение его в обзор приемов сравнительно-исторического метода оправдывается тем, что он, во-первых, зародился в недрах сравнительно-исторического языкознания для решения его задач и, во-вторых, внес свой вклад в корректировку концепции сравнительно-исторических толкований, в частности, в том смысле, что показал «сколь далеки от реальности попытки объяснить факты данного говора, исходя из наивного предположения, что этот говор развился путем непрерывной передачи индоевропейского языка от поколения к поколению вплоть до исторической эпохи»^[13], продемонстрировал затруднительность объяснения многих явлений в процессе функционирования говоров, если игнорировать в нем роль межъязыковых контактов и заимствований.

Элементы приема картографирования складываются с 70-х годов XIX в. Свое развернутое воплощение этот прием нашел в «Лингвистическом атласе французских говоров» Жильерона и Эдмона, опубликованном в начале XX в., в котором говоры представлены в виде «мелкой сети местных фактов». С этого времени составление лингвистических атласов становится одной из прочных традиций языкознания XX в. Большая работа в этом направлении проводилась и проводится в нашей стране: составлялись атласы говоров восточнославянских языков отдельных областей, продолжается работа над созданием лингвистических атласов русского языка, славянских языков, зональных лингвистических атласов, атласа Европы и т. д.

Основная задача лингвистического картографирования — это воссоздание реальной картины распространения и функционирования языковых фактов разных уровней на всей территории, на которой действует язык. Картографирование проводится выборочно: общее для всего языка им практически не охватывается. Но содержание лингвистического картографирования не исчерпывается констатацией и фиксацией пространственного распределения выпадающих из общего языка, т. е. диалектных, данных. Его результаты используются также 1) в сочетании с показаниями письменных памятников — для установления относительной хронологии языковых изменений; 2) для создания более совершенных классификаций диалектов и говоров; 3) при проведении исследований в области истории языка, а также исторической типологии; 4) в процессе изучения межъязыковых контактов; 5) при изучении быта, процессов, связанных с этническим расселением; 6) для решения задач описательной и исторической этнографии, истории культуры и т. д.

В заключение обзора основных приемов сравнительноисторического метода необходимо отметить еще раз то обстоятельство, что разные уровни языка в разной степени поддаются результативному изучению с их помощью. Наиболее эффективны они при исследовании тех уровней языка, которые располагают закрытым списком единиц, — фонемного и морфемного. Очевидны, как уже отмечалось, достижения применительно и к лексико-семантическому уровню. Сложнее всего обстоит дело с синтаксисом.

• [1] Мейе А.

  Введение

  в сравнительное изучение индоевропейских языков.М., 1938. С. 50.

• [2] Томсен В. История языковедения до конца XIX в. С. 53—54.
• [3] Макаев Э. А Общая теория сравнительного языкознания. С. 12.
• [4] Цит. по: Макаев Э. А. Общая теория… С. 13.
• [5] Кондаков Н. И. Логический словарь-справочник. М., 1975. С. 681.
• [6] СелищевА. М. Старославянский язык. Ч. 1. М., 1951. С. 180.
• [7] Греков Б. Д. Киевская Русь. Б. м., 1953. С. 47.
• [8] Сводеш Моррис. Лексикостатистическое датирование доисторическихэтнических контактов (на материале племен эскимосов и североамериканских индейцев) // Новое в лингвистике. Вып.1. М., 1960. С. 38.
• [9] Перевод с немецкого и дополнения О. Н. Трубачева. М., 1964—1973.
• [10] Преображенский А. Этимологический словарь русского языка. Предисловие. С. II.
• [11] Советский энциклопедический словарь. М., 1980. С. 1574.
• [12] См., напр., историю слова бармы, воссозданную в этом плане: Тарла-нов 3. К. Язык и культура. Петрозаводск, 1984. С. 90—96.
• [13] Мейе А.

  Введение

  в сравнительное изучение индоевропейских языков.С. 470.