Пятидесятые годы. 
История германии с конца средних веков

То ограбление трупа германской революции, которое попыталось совершить прусское правительство, закончилось заслуженной неудачей. Едва только орел Гогенцоллернов спас небольшие и мелкие государства от их мятежных подданных, как они, избегая его когтей, нацелившихся на аннексии, бросились в объятия Австрии. По повелению русского царя Пруссия должна была в Ольмюце унизиться перед Австрией и согласиться на восстановление домартовского устройства Германского Союза.

Это было такое унижение Пруссии, которое можно сравнить лишь с поражением при Иене, и князь Шварценберг, руководитель венского министерства, уже мечтал о том, чтобы нанести ненавистному противнику смертельный удар. Но решительный удар, — разрушение таможенного союза, — не удался, так как экономическое развитие положило здесь свое непреодолимое вето. Таможенный союз не только не был разрушен, но и расширился, благодаря вступлению Ганновера, Ольденбурга и более мелких северо-западных германских государств до размеров приблизительно в 9.000 квадратных миль с населением в 35 миллионов.

В самом прусском государстве контрреволюция тоже убедилась на опыте, что, какими бы безграничными ни казались ее силы, экономические условия ставят им определенную границу. После того, как всеобщее избирательное право было устранено бесчестным государственным переворотом, выборы, проведенные летом 1849 года по трехклассной системе, дали юнкерскую палату, готовую на всякое реакционное дело. Из конституции, октроированной 5 декабря 1848 года, она удалила все, что в том или ином отношении было неудобно правительству, и спокойно созерцала, когда правительство обходило даже эту конституцию, как будто бы ее вовсе не существовало, или когда правительство при посредстве трусливых судов превращало ее в нечто прямо противоположное. Между прочим палата создала такое законодательство о печати, союзах и уголовное, которое давало возможность немедленно задушить всякую оппозицию.

Но нельзя было совсем уничтожить бюджетное и налоговое право народного представительства. Правда, посредством грубого фокуса палата обеспечила за правительством взимание существующих налогов и на будущее время и создала искусственный «пробел» в конституции, обойдя молчанием вопрос, что делать в том случае, если корона и парламент не придут к соглашению относительно бюджета. Однако, финансовая нужда делала невозможным открытый возврат к хозяйничанью домартовского абсолютизма, закончившемуся банкротством. Без конституционализма прусское государство не могло разделаться со своими кредиторами, и юнкера при всем своем честолюбии ограничились тем, что превратили прусский конституционализм в простую видимость конституционализма.

В социальной области контрреволюция должна была не менее ограничивать себя, чем в политической области. Она опять восстановила помещичью полицию, а также феодальные окружные и провинциальные ландтаги и увенчала эту средневековую организацию палатой господ, — совершенно противоконституционным выкидышем, в котором восточно-эльбским юнкерам принадлежало наследственное большинство; если бы трехклассная избирательная система дала осечку, последнее могло бы парализовать все законодательство. Но что действительно оказалось невозможным, так это сохранение крестьянско-помещичьих отношений. Приходилось устранить эту основу всего феодального господства. Страх перед крестьянами все еще слишком глубоко владел юнкерами, так что этого требовали они сами.

Правда, крестьянам пришлось вновь принести колоссальные жертвы. С 1816 по 1865 год они должны были уплатить юнкерам (помещикам) за освобождение по меньшей мере один миллиард марок. И как в 1810 году уничтожение наследственного подданства сопровождалось изданием устава о прислуге, так теперь отмена помещичье-крестьянских отношений сопровождалась законом 24 апреля 1854 года, который существует еще и в настоящее время и на ряду с другими до последней степени придирчивыми предписаниями угрожает суровыми карами за всякую попытку забастовки со стороны сельского пролетариата.

Компромисс между тем, что было еще возможно и что уже не было возможно для бюрократически-феодальной контрреволюции, создавался среди сильных трений в ее собственных недрах. Настоящие деревенские юнкера, взор которых не проникал за ограду их усадьбы, упрямые, как быки, хотели возврата к домартовскому положению; напротив, бюрократия, употребляя старинную поговорку, вместе с должностью получила достаточно ума для того, чтобы уразуметь реальные возможности, при которых только и могло существовать прусское государство в половине девятнадцатого столетия. Однако, ни одно из двух реакционных течений не добилось победы над другим, и между ними восстановилось доброе согласие, когда психическая болезнь короля стала угрожать общим корням их власти.

Контрреволюция совершенно разошлась с престолонаследником, принцем Прусским, — не потому, что «принц-картечь», как его называли со времени кровавого подавления баденско-пфальцского восстания, в какой бы то ни было мере возмущался ее прегрешениями перед народом, а потому, что он не прощал ей унижения в Ольмюпе, благодаря которому ее надули относительно платы за работу палача, выполненную над революцией. С того времени она обвиняла принца в «либерализме» и досаждала ему мелкими булавочными уколами, при чем не останавливалась перед его частной жизнью. Она окончательно вывела его из себя тем, что долго скрывала сумасшествие короля, когда же нельзя стало утаивать дальше, сумела еще целый год устранять принца от регентства. Только осенью 1858 года ему удалось взять бразды правления. Он немедленно прогнал с местах министерство Мантейфеля и составил новое из обуржуазившихся аристократов Ауэрсвальда, Патова, Шверина, который десятью годами раньше заседал в министерстве Кампгаузена-Ганземана. Таким образом буржуазии, без всяких усилий с ее стороны, опять удалось стать одной ногой в стремя.

Она не особенно сильно страдала от хозяйничанья реакции в пятидесятых годах. Промышленный подъем этого десятилетия утешил ее в утрате ее политической чести. Она охотно мирилась со всеми неприятностями реакции, если только пролетариат оставался скрученным, и коммерческие дела шли хорошо. Но реакция достигала того и другого, — или казалось, будто она этого достигала. Металлургическая и текстильная промышленность, производство каменного угля и железа переживали сильный подъем, океаническое пароходство процветало, не в малой мере благодаря массовой эмиграции, и сеть железных дорог вследствие роста товарного транспорта становилась все более частой. Крупный капитал и в Германии начал вступать в период своего расцвета, и за первым порывом грюндерства наступил после торгового кризиса 1857 года первый небольшой крах.

Тем не менее, какое бы заячье сердце ни было у буржуазии, в конце концов, даже хороший ход ее дел вызывал в ней мятежные настроения. Раздробленность Германии накладывала слишком тяжелые оковы на развитие капиталистического способа производства, не признающее никаких границ. Ограничения брака и права передвижения, разделявшие отдельные германские государства и препятствовавшие капиталу свободно располагать рабочим классом, недостаточная дипломатическая защита за границей, ощутительно затруднявшая германскую конкуренцию на мировом рынке, — эти и другие последствия партикуляризма становились тем невыносимее для буржуазии, чем более она перерастала все существовавшие до того времени мерки. Она охотно отказалась бы от свободы Германии, если бы только барыши продолжали расти, но как раз рост барышей подталкивал ее в сторону единства Германии. В качестве органа этих стремлений к единству она создала съезд германских экономистов, на котором ее литературные услужающие, чистые фритрэдеры, как они тогда назывались, поднимали громкий барабанный бой за объединение Германии, представлявшее экономическую необходимость, за свободу передвижения и свободу промышленности, за скорейшее устранение всех феодальноцеховых рогаток, короче — за капиталистические интересы.

Само собой разумеется, с победой своего принципа они обещали не только буржуазии, но и мелкой буржуазии и рабочему классу наступление тысячелетнего блаженного царства, и они, по крайней мере, мелкую буржуазию сумели уловить в свои сети. В пятидесятых года германское ремесло получило свою скромную долю в промышленном подъеме, но оно уже не видало ничего подобного действительному процветанию, так как быстрый рост крупной промышленности из года в год расшатывал его корни. И меньше всего мог возвратить для него навсегда миновавшие дни предпринятый правительством ретроградный пересмотр прусского промышленного устава, производившийся в цеховом духе. Более действительную помощь, — насколько ремеслу вообще было возможно помочь, — оказали ему, напротив, кредитные, ссудные и сырьевые союзы, в пользу которых Шульце-Делич, бывший член берлинского собрания 1848 года, лишенный правительством своей судейской должности, развернул оживленную агитацию. Здесь он нашел сильную опору в присущей мелкому производству потребности в урегулированном кредите, и его усилия увенчались тем большим успехом, что у него не было никаких посторонних умыслов: сам настоящий мелкий буржуа, он хотел только оказать содействие своему классу.

Буржуазия относилась к нему сначала с большим недоверием, так как агитация Шульце угрожала затруднить для нее поглощение мелкой собственности, а быть может, — что было для нее страшнее всяких страхов, — и увеличить непокорность пролетариата. Однако она скоро убедилась, что Шульце отличался и ограниченностью и благонамеренностью. Так как она могла начинять его всеми капиталистическими лозунгами, то она объявляла его спасителем рабочих.

Чем более буржуазный класс Германии экономически усиливался, тем более отступали на задний план литература и философия, которые так долго играли руководящую роль для этого класса. Гегельянские спекулятивные построения, жизнеспособные элементы которых перешли в научный социализм Маркса и Энгельса, утратили всякое влияние на национальную жизнь. На их место начал выступать ограниченный материализм, который своими громкими фразами давал приятную забаву переживавшей подъем буржуазии, — впрочем, лишь до тех пор, пока она не открыла, что народу следует сохранить религию. С самого начала ему приходилось делиться своим господством с философией Шопенгауэра; последний получил, наконец, возможность возвестить свое учение, которое в течение, целого поколения до того времени не находило слушателей, а именно то учение, что для доброго гражданина надо обеспечить спокойствие. Хотя Шопенгауэр (1788—1860 г.), несмотря на все свои причуды, был гениальным умом и последним великим представителем германской философии, однако он же был и первым модным философом буржуазии, который своими рассуждениями заглушал в ней всякое угрызение нечистой совести, возбуждаемое ее изменой революции.

К пятидесятым годам относится и период расцвета одного великого драматурга. Именно в пятидесятых годах Фридрих Геббель (1812—1863 г.) создал ряд трагедий: «Ирод и Марианна», «Агнеса Бернауэр», «Гиге и его кольцо», «Нибелунги». Хотя эти трагедии по художественной силе превосходят классические драмы Шиллера, однако они далеко уступают последним по своему национальному значению. Они прошли почти незамеченными, хотя Геббель питал большую преданность контрреволюции и своими глупыми выпадами против социализма действовал вполне в духе своей капиталистической эпохи. Еще меньше внимания привлёк к себе Готфрид Келлер (1819—1890 г.), который написал свои наиболее значительные произведения тоже в пятидесятых годах, да притом еще в Берлине, где он, уроженец Швейцарии, жил в то время. Это был тоже настоящий поэт, совершенно чуждый распространявшемуся шахермахерству, по заслугам за это наказанный со стороны последнего пренебрежением и презрением.

Величайший литературный успех в это десятилетие имел «Дебет и кредит» Фрейтага: роман, верно изобразивший тогдашнюю германскую буржуазию и украшенный лицемерным эпиграфом, будто он стремится показать германский народ за его работой. Представляя небольшую художественную ценность, он имеет крупный культурноисторический интерес: в совершенно правдивых образах он показывает, как примерный буржуазный мальчик, благодаря нравственности и коммерческим операциям, возвышается над банкротящимся юнкерством, и при всем том просто танцует под дудочку надменного юнкера.