Северо-Германский Союз. 
История германии с конца средних веков

Таким образом новая Германия, какой она вышла из войны 1866 года, носила на своем челе печать незаконченности.

Австрия отреклась на будущее время от всякого вмешательства в германские дела, но вместе с тем ее немецкие провинции были потеряны для Германии. Государства к северу от Майна составили СевероГерманский Союз, — мнимо-союзное государство, получившее такую курьезную форму, что власть прусского дома, еще значительно усилившаяся благодаря аннексии Шлезвиг-Голштинии, Ганновера, Кургессена, Нассау и Франкфурта, подавляющей тяжестью легла на многочисленных мелких вассалов. Государства же к югу от Майна, — Бавария, Вюртемберг, Баден и часть Гессен-Дармштадта, — повисли в воздухе; им предоставлялось, поодиночке или вместе, разыгрывать роль европейских держав или вступить в «национальную связь» с Северо-Германским Союзом, смотря по тому, что им нравится.

С самого начала было ясно, что такое положение не может быть длительным, и, действительно, никто не верил в его прочность. Конечно, насколько можно было заглянуть вперед, немецкие провинции Австрии были потеряны для Германии, но линия Майна не могла навсегда разорвать Германию. В битве при Кениггреце победил не прусский школьный учитель, как говорят фразистые краснобаи о победе игольчатого ружья, а Таможенный Союз, который в течение десятилетий создал обширную хозяйственную территорию. Экономические потребности этой хозяйственной области, в которой капиталистический способ производства ежедневно завоевывал новые и новые части, были той реальной почвой, из которой вырастали стремления к национальному единству. Политические узы, связывавшие эту хозяйственную территорию с Австрией, могли быть расторгнуты с тем большею легкостью, чем более они превращались в тягостные помехи ее экономическому укреплению, но тем труднее было разложить государственно-правовыми хитросплетениями собственную экономическую связанность этой территории. Южно-германские государства не могли играть роль европейской самостоятельной державы; они не могли также сделаться французскими или австрийскими вассалами: обширная хозяйственная территория, выросшая в течение тридцати лет и находившаяся на восходящей линии капиталистического развития, для этого должна была бы разбиться на тысячу осколков, что относилось к области исторически невозможного.

Бисмарк понял это положение и с бесспорным искусством сумел приспособить к нему свою политику; дни Северо-Германского Союза вообще были сравнительно наилучшим его временем. Теперь он приступил к осуществлению программы, которую уже в 1864 году изложил — или будто бы изложил — члену русского государственного совета Эверту: «Одних я куплю, других запугаю, третьих разобью, и в конце концов, поведу их против Франции и таким образом всех привлеку на свою сторону». Бисмарк укротил алчность короля, которого раньше приходилось всякими способами подталкивать к войне, но который теперь угрожал своей отставкой, если ему не будет предоставлено по старо-прусскому образцу проглотить столько земли и людей, сколько в данный момент было в его власти. Как сама Австрия, так и южногерманские государства получили мир на очень мягких условиях. Сохранявшиеся сначала в тайне оборонительные и наступательные союзы с ними, которые выговорил за это Бисмарк, представляли для него большую ценность, чем несколько квадратных миль баварской или швабской земли. Что касается бравого Бонапарта, который теперь скромно напомнил о желательных «компенсациях», то Бисмарк обошелся с ним по поговорке: «вор у вора дубинку украл». Он стал с этого времени разыгрывать из себя строгого хранителя германской чести, — не из национальных убеждений, которые по-прежнему были чужды ему и его королю, а из правильно понимаемых интересов германской политики. Он, как ираньше, сумел «отсрочить» удовлетворение вожделений Бонапарта к германской территории, но это было только приманкой, которая должна была заманить лисицу в капкан.

Но на полях сражений в Богемии была разбита не только Австрия, но и либеральная буржуазия. Прежде чем разразилась война, Бисмарк распустил палату депутатов, и новые выборы, состоявшиеся 3 июля, в тот самый день, когда при Кениггреце разыгралось решительное сражение, разбили прогрессистское большинство. Господствовавшая до того времени партия и без того раскололась. Ее наибольшая часть, ослепленная военными успехами Бисмарка, выступила, как националлиберальная партия. Эта новая партия похоронила все идеалы свободы, поскольку таковые еще были у буржуазии, и нашла утешение в удовлетворении своих капиталистических интересов.

В этом отношении Бисмарк довольно далеко пошел ей навстречу, но не выпускал из своих рук политической власти. Так как теперь на глазах заграницы он хотел избежать всякой видимости внутренней борьбы, то он договорился с палатой депутатов, что ему будет дан индемнитет за противоконституционное управление в период конфликта, — притом будет дан в такой форме, которая не столько указывала на неправоту правительства, сколько закрепляла его право. Она не давала никакого ручательства, что подобные нарушения конституции не повторятся. Более того: король с наивной откровенностью заявил депутации палаты депутатов, что при повторении подобного случая он стал бы действовать по-прежнему. И, хотя Бисмарк не решался бросить под стол козырь всеобщего избирательного права после того, как он достиг своей цели, однако, он, отказавши в диэтах для депутатов, сделал для масс нации невозможным использование всеобщего избирательного права и вообще позаботился о том, чтобы конституция Северо-Германского Союза давала политических прав не больше, а еще меньше, чем прусская конституция.

Но что касается политики капиталистических интересов в этой области с Бисмарком можно было разговаривать: он совершенно правильно видел, что буржуазия охотно поступится интересами своего политического господства, если ей будет гарантирован постоянный рост барышей. Это было наиболее действительным средством не только для того, чтобы впрячь северно-германскую буржуазию в триумфальную колесницу правительства, но и для того, чтобы заманить южно-германскую буржуазию в клетку Северо-Германского Союза, какой бы тесной ни была она в политическом отношении.

Новая союзная конституция изъяла экономически важнейшие отделы законодательства из компетенции отдельных государств и передала их регулирование Союзу: общее гражданское уложение, свобода передвижения, распространяющаяся на всю территорию Союза, приобретение прав гражданства, законодательство о промышленности, торговле, таможенных пошлинах, судоходстве, монете, мере и весе, железные дороги, водные пути сообщения, почта и телеграф, патенты, банки, вся иностранная политика, консульства, защита торговли за границей и т. д. Большая часть этих вопросов была решена быстро и, вообще говоря, в либеральном духе. Таким образом исчезли, наконец, самые вредные порождения мелкогосударственности, которые преграждали путь, с одной стороны, капиталистическому развитию, а с другой — прусской жажде господства. Осчастливленная лакомыми блюдами, приготовленными для ее барышнической алчности, буржуазия была уверена, что она стоит в преддверии тысячелетнего блаженного царства, и заглушала свою политическую совесть неумеренным прославлением законодательства, которое для Германии, несомненно, исторически представляло шаг вперед, но вообще — то было лишь очень запоздалым и несовершенным подражанием тому, что великая французская революция совершила семьюдесятью годами раньше.

Юнкера не без некоторого недоверия относились к «либеральной» политике Бисмарка, но тем не менее и в помыслах не намеревались выступить против нее. Более рассудительные из них понимали, что нельзя достигнуть опруссачения Германии без известных уступок капитализму. К тому же, так как хлеб тогда вывозился из Германии, юнкера были фритрэдерами; да и слишком хорошо они понимали, что политическое господство, в конце концов, остается за их классом. В этом отношении они могли положиться на Бисмарка, и дни сами должны были с дьявольской радостью наблюдать, как либеральная партия неумолчно прославляет «героя столетия» в лице такого юнкера до мозга костей, каким был Бисмарк.

В таком упоении восторга были не только национал-либералы, — остатки старой прогрессистской партии тоже сдавали одну позицию за другой. Только один из них, Иоганн Якоби, вместе с небольшой кучкой идеологов в несколько сотен, человек, рассеянных по всей Германии, составляли еще решительную оппозицию. Якоби называл революцию сверху делом противозаконного насилия и заявил, что перед лицом врага свободы законные требования народа никогда не умрут. Но и он по существу был формальным политиком, у него не было сколько-нибудь глубокого понимания внутренней связи исторического развития. Какого бы уважения ни заслуживало его мужество, какое бы почтение ни вызывал его характер, его политика была осуждена на бесплодие, пока она ограничивалась тем, что проклинала прусские победы, которые будто бы создали в Германии более тягостное положение, чем даже в дни блаженной или недоброй памяти Союзного Сейма.

Если таким образом буржуазный класс оказался совершенно несостоятельным, то в дни Северо-Германского Союза из рабочего класса вырастала новая сила, которая сумела понять историческую необходимость революции сверху и так же сумела уяснить себе, что победить ее может только революция снизу.