Отдел четвертый. 
МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ

На повороте

Реакция, тяготевшая с 1815 года над Европой, была логическим следствием того исторического факта, что аристократическое правительство Англии в союзе с феодальными державами европейского континента низвергло наследника французской революции. Но столь же логично, что все попытки восстановить феодальный общественный строй, в конце концов, должны были разбиться о сопротивление новых общественных классов, которые сделали буржуазную революцию. Эти классы не могли примириться с реставрацией, которая вплотную добиралась до них.

Конечно, в восточной Европе они были развиты пока настолько слабо, что не могли стоять на собственных ногах. Мы не будем говорить о русском колоссе, от первобытного варварства которого вообще отскочил удар революции. Габсбургский деспотизм в том виде, как он был представлен Меттернихом, удерживался благодаря тому, что он натравливал друг на друга различные нации и народцы многоязычной Австрии и, пользуясь своим влиятельным положением в германском Союзном Сейме, подавлял всякое сколько-нибудь свободное движение в Германии. Услужливого помощника себе он нашел в гогенцоллернском деспотизме, который при своей прирожденной ограниченности не понимал, насколько он таким образом терзает свое собственное тело.

Не таково было положение западно-европейских культурных народов. Парижская июльская революция 1830 года разбила вдребезги старую королевскую власть, в которой французский народ всегда видел прикрытое иноземное господство, и которая хозяйничаньем помещиков и попов до крайней степени раздражала национальные чувства. Следом за тем, в 1832 году, в Англии прошла избирательная реформа, которая не становилась менее революционным актом от того, что она совершилась без пролития хотя бы единой капли крови и без единого разбитого окна. Более умное, чем французское, английское правительство в решительный «двенадцатый час» уступило «давлению извне»: угрожающей позиции английских рабочих было достаточно для проведения того, что французским рабочим пришлось завоевывать на баррикадах.

В Англии, как и во Франции, революция была обязана еврей победой кулакам рабочих, которые поддержали борьбу буржуазии, — подобно им, современного общественного класса, — против попыток феодальной реставрации. Но в Англии, как и во Франции, буржуазия захватила все плоды победы: она помышляла только о том, как бы надуть рабочих, которым она прежде всего была обязана победой. Тем самым она вызвала против себя пролетарскую оппозицию. С 1830 года начинается новая эра для мира, — всемирно-историческая борьба современного пролетариата.

Вместо республики, которую, как воображали рабочие, завоевали они, французская буржуазия создала буржуазное королевство, посадив на трон под именем короля Луи-Филиппа герцога Орлеанского, побочного родственника старого королевского дома, на том условии, что он будет послушным слугою ее классовых интересов. Верная своему происхождению, новая королевская власть, пользуясь ложью и обманом, бесстыдной системой провокации, преднамеренно построенными ужасами, начала отнимать у масс политические права, которые, думалось им, навсегда обеспечила за ними июльская революция, и прежде всего — свободу печати и собраний. Лишенные законных способов политической борьбы, мелкая буржуазия и пролетариат начали организовывать тайные общества и, устраненные от устного и печатного слова, стали хвататься за кинжал и ружье.

Так как они не могли открыто делать законное, то они начали тайно делать незаконное: мы употребляем известные слова лейтенанта Мольтке, от которых к собственному посрамлению отрекся фельдмаршал Мольтке в дни закона против социалистов.

Правда, все попытки с оружием в руках свергнуть торгашески-жадное господство, навязанное буржуазией французской нации, сначала оканчивались неудачей. В этих попытках мелкая буржуазия и рабочий класс шли еще рука об руку. Буржуазия была еще настолько близорука, что она бесконечно меньше боялась «простых конфликтов» между фабрикантами и рабочими, чем якобинских традиций, которые все еще оставались живучими среди мелкой буржуазии. С такой точки зрения она рассматривала даже первое пролетарское восстание, попытку которого уже весной 1831 года сделали голодающие лионские шелко-ткачи, выступившие с лозунгом: «Жить, работая, иль умереть, сражаясь!».

Это восстание было голодным бунтом без ясной программы. Подавляющие военные силы быстро справились с ним. Не больше удачи было во втором восстании, которое весной 1834 года начали опятьтаки лионские шелко-ткачи, сообща с парижскими мелкобуржуазными республиканцами. После того они, во главе с Барбесом и Бланки, организовали тайное «Общество времен года», с определенной программой и определенной тактикой. Но коммунизм, проповедуемый этим обществом, строился лишь на буржуазно-идеологическом требовании равенства, и столь же несостоятельным оказалось предположение, будто достаточно горсточки решительных заговорщиков для того, чтобы овладеть государственной властью. 12 мая 1839 года, когда Барбес и Бланки сделали попытку восстания, она, после нескольких часов кажущейся удачи, была разбита. Так как трехкратное поражение ослабило силы революционной партии действия, то буржуазное королевство в дальнейшем было избавлено от повторений вооруженного восстания, но зато тем быстрее пошло его внутреннее разложение.

В Англии победоносная буржуазия так же обманула рабочий класс, как во Франции. Избирательная реформа 1832 года обеспечила вступление в парламент только за средним классом. Буржуазия решительно противилась расширению избирательного права в интересах рабочего класса. Крупная промышленность, развившаяся в Англии с конца XVII века несравненно быстрее, чем во Франции, принесла английскому рабочему классу небывалые страдания. Пока сохранялось строгое воспрещение коалиций, он организовался в тайные заговорщические союзы и оборонялся, пуская в ход все средства отчаянного сопротивления. Затем, когда предоставленная в 1824 году свобода коалиций дала ему некоторый простор, он начал организовать крупные профессиональные союзы, которые в начале тридцатых годов, составили сильное объединение, но вследствие преждевременно начатых забастовок скоро потерпели тяжкое поражение. Английские рабочие тоже поддерживали буржуазию в борьбе против крупного землевладения, пока и она, лишив их завоеванного ими избирательного права, не толкнула их к политической классовой борьбе.

В 1835 году в Лондоне собрался один рабочий союз, который набросал в качестве программы, так называемую, народную хартию, состоящую из шести пунктов: всеобщее избирательное право каждому мужчине, который находится в здравом разуме и не изобличен ни в каком преступлении; ежегодные парламентские выборы; диэты для членов парламента; тайное голосование; избирательные округа равной величины; право каждого избирателя быть избранным. Чартизм (от слова «хартия») был первой попыткой современного пролетариата завоевать власть с той целью, чтобы воспользоваться ею в своих интересах. Однако, он не был чисто пролетарским движением, так как к нему примкнули многие мелкобуржуазные элементы, и еще не охватывал все более передовые слои пролетарита, так как в стороне от него остались профессиональные союзы, упавшие духом вследствие неудачи своей первой крупной попытки выступления. Тем не менее чартизм дал много: он поднял английский пролетариат в умственном, нравственном и физическом отношениях и произвел сильное действие даже на господствующие классы. Он, подобно первым освободительным попыткам французского рабочего класса, потерпел крушение только вследствие отсутствия ясного представления о конечной цели.

Напротив, социализм, возникший во Франции и в Англии в начале XIX века, иссяк вследствие недостаточного понимания исторической роли рабочего движения. Он был делом просвещенных людей, которые стояли в центре крупного капиталистического производства, но рано открыли его оборотную сторону. Исторически этот социализм предшествовал классовой пролетарской борьбе. Прежде чем захватить в свои руки политическое господство, буржуазия должна была достигнуть высокой ступени экономического развития, но она могла подняться на нее, только лишь создав широкие массы неимущих наемных рабочих, только лишив всякой собственности целые слои населения.

В этом — объяснение существа современного социализма в том его виде, как он представлен Сен-Симоном и Фурье во Франции, Оуэном — в Англии. Они видели, что, чем богаче становится буржуазия, тем более многочисленный пролетариат порождает она и тем в более глубокую пропасть нищеты сбрасывает этот пролетариат: в такую глубокую пропасть, какой еще не бывало в истории. Поэтому они справедливо полагали, что историческое развитие, которое всякое повышение общественного благосостояния покупает ценою растущей массовой нищеты, необходимо должно повести к гибели всей человеческой культуры. Но им далека была, — и, пока в возникающем пролетариате еще нельзя было открыть признаков самостоятельной жизни, должна была оставаться далекой, — та мысль, что массы, численность которых росла одновременно с уменьшением их силы, в конце концов сами окажутся в состоянии помочь себе. Отсюда непреодолимая антипатия этих социалистов ко всякому политическому выступлению пролетариата, которое неизбежно вызовет раздражение в господствующих классах, в то время, как задача сводится к тому, чтобы убедить их в необходимости нового общества.

Сен-Симон, Фурье и Оуэн составляли в своих головах планы нового общества, являвшиеся гениальными утопиями. Это были революционные мыслители, которые с изумительной проницательностью умели раскрыть зло капиталистического общества; они, как засвидетельствовали Маркс и Энгельс в «Коммунистическом Манифесте», дали научному социализму много плодотворных идей. Но их непосредственные приверженцы тем более упорствовали в реакционном сектантстве, чем сильнее развивалась пролетарская классовая борьба, которой они не понимали и даже не хотели понять.

Таким образом пролетарская классовая борьба и утопический социализм на английской и французской почве двигались в порочном кругу. Революционное рабочее движение попадало на ложные пути, потому что у него не было генерального штаба, который мог бы твердо и уверенно набросать для него план похода и руководить его битвами, между тем как утопический социализм терялся в бесплодной игре мысли и невозможных фантазиях, потому что он не видал исторической силы, которая вырастала в современном рабочем движении.