Эволюция и развитие идей политического консерватизма

Американская модель консерватизма

В истории становления и развития американского классического консерватизма лежат английские традиции. Однако под воздействием социальной среды элементами американского консерватизма стали: морально-религиозный традиционализм, социокультурный элитизм, презумпция морально-правовой законности, легитимность установленных политических и социальных институтов, корпоративная мораль, представление о недоговорном характере основных прав и обязанностей человека, которые преподносились властью как достижения американского общества.

Консервативная идеология США заимствовала элементы европейского, но в основном английского консерватизма берковского варианта, получив в итоге вариант консерватизма, устроивший различные слои общества. Столь удачный вариант консерватизма получился, по замечанию И. Горовица, в результате следующего: «Сила консерватизма нашла отражение в Конституции Соединенных Штатов, разделении власти на три самостоятельные и равные сферы, решении вопроса об обладании правом голоса, установлении денежных квот для его получения. Они нашли отражение в разделении законодательной власти на две палаты, одна из которых создается на основе неравного представительства, ориентации Верховного суда на строгое соблюдение Конституции и твердом политическом курсе, проводимом А. Гамильтоном в области денежного обращения и банковского дела»^[1]. Это говорит о том, что традиция, доминировавшая в английском консерватизме, явилась определенной основой формирования американского консерватизма.

Для американского консерватизма следует учитывать процесс создания колониальных поселений, их социально-религиозный характер. В. Паррингтон писал: «Какое-то время казалось, что гуманизм Виргинии, индивидуализм нового Запада и экспансионизм „черного пояса“ слились в единый поток. Однако столкновение противоположных идей и многочисленных точек зрения не прекращалось до тех пор, пока одна из них не оказалась господствующей и не превратилась в основное направление общественной мысли»^[2]. Естественным становится то, что развитие консервативной идеологии шло на Юге под знаком рабовладения. Те, кто писал о государстве, ориентировался на этот основополагающий факт. Казалось, что направления политической идеологии будут всегда разные, но история распорядилась по-другому. После общего падения влияния консервативной идеологии началось ее возрождение на иной качественной основе, что позволило ей занять важное место в идейном спектре Севера, где, казалось, либерализм никогда не будет иметь конкурентов. Политическая мысль консерваторов была обращена к проблемам сущности и функций государства, конституции, общества, истории. Этот круг интересов присутствовал в трудах Дж. Кэлхуна, Н. Такера.

Образ мысли Н. Такера нес отпечаток джефферсоновского влияния. В его взглядах были сильны идеи либерализма XVIII в. В то же время он ненавидел промышленное развитие Севера, так как был сторонником аграрного уклада. Отстаивая идею децентрализации государственной власти, он поддерживал Дж. Кэлхуна, но настроен был более пессимистически, чем последний. Такер оставался глубоко убежден, что интересы Юга можно защитить только в том случае, если удастся отстоять суверенные права Виргинии, а до тех пор, пока она остается в рамках централизованного федерального союза, эти суверенные права будут сводиться на нет. Он считал, что самым безотлагательным делом Юга является защита себя от посягательств демократизированного федерального государства. Такер опасался, что если не принять необходимых мер, то будет слишком поздно, так как северная демократия быстро берет верх над конфедерацией Юга. Он пришел к заключению, что федеральный Союз — это враг Юга. «Я поклялся тогда, и я повторяю свою клятву изо дня в день, что не дам покоя моим очам и не дам сомкнуть, пока демократия не разлетится вдребезги. Было время, когда я мог бы не испытывать такой безнадежности, ибо сумел найти убежище у какого-нибудь императора или короля. Но все надежды на подобное избавление развеялись в прах, и теперь нет иного пути избавления от многоголового деспотизма толпы — остается лишь прочно и смело укрепиться на берегах Потомака. Если мы не будем владеть рабами, то тогда сами превратимся в рабов»^[3].

Вклад, внесенный Кэлхуном в развитие консервативной мысли и сделавший его одним из выдающихся политических мыслителей Америки, явился детищем необходимости и обусловлен требованиями, которые диктовались местными интересами. В связи с быстрым продвижением на Запад и связанным с этим процессом роста потенциально враждебного южанам могущества свободных штатов Юг оказался перед перспективой прогрессирующего ослабления влияния в вопросах управления государством, и для сохранения рабства ему следовало принять более действенные меры по защите своих интересов. Наиболее опасными тенденциями Кэлхун считал стихийную тягу к централизации и некритический культ количественного большинства. Он был убежден, что Америка слишком необдуманно признала принцип политической демократии достаточной гарантией против угрозы деспотического правления. Рано или поздно она обнаружит то, что Юг уже начинает понимать, а именно: демократия большинства, не ограниченная в своих действиях никакими конституционными положениями, очень далека от политической справедливости. Важнейшим испытанием для каждого государства является та мера защиты, которую оно может предложить слабейшим из своих граждан. И если этот критерий применить к демократическому государству, когда власть в нем сосредоточена в руках немногих, то он окажется не чем иным, как деспотией. Из-за отсутствия ограничений воля большинства легко может превзойти восточного деспота по произволу, и чем большей властью она обладает, тем безжалостнее будет пренебрегать мнением меньшинства. Поэтому политический мыслитель, намеревающийся предложить идеальную форму демократического государства, должен критически подойти к этой основной проблеме — политической справедливости, ибо от ее решения зависят совершенство и прочность всякой демократии. За решение этого сложного вопроса и взялся Кэлхун.

В поисках конституционной защиты интересов Юга Кэлхун обратился к двум крупнейшим школам американской общественной мысли, занимавшимся вопросами государственного права. У республиканцев джефферсоновского толка он заимствовал близкое ему по духу учение о правах штатов, выдвигаемое в противовес принципу централизации, у федералистов школы Монтескье — теорию государства, основанного на строгом равновесии сил. Объединив эти две отличные друг от друга теории, Кэлхун сформулировал новый принцип. Он пришел к убеждению, что обе предшествующие философские школы выдвинули разумные посылки, но обе они допустили ошибки в ряде важных выводов. Опыт прошедших 40 лет, когда демократия непрерывно наращивала свои силы, доказал, с точки зрения Кэлхуна, во-первых, серьезную опасность, заложенную в принципе централизации, и, во-вторых, недостаточность существующих способов ограничения полномочий федерального правительства. По его мнению, главной ошибкой сторонников Джефферсона была их вера в то, что демократическое большинство обязательно служит делу политической справедливости, а просчетом федералистов стало их убеждение, что разделение властей, обусловленное Конституцией, достаточно для того, чтобы воспрепятствовать деспотическому правлению. Кэлхун предлагал исправить обе эти ошибки, обеспечив дополнительный контроль при помощи весьма простого средства, которое, согласно его посылкам, столь же логично, сколь и эффективно, — он требовал признать за каждым членом федерации право наложения вето на действия федерального правительства. Взятое в общем виде, это положение знаменовало зарождение принципа референдума, модифицированного, однако, в нескольких важных аспектах.

Он рассматривал предохранительное право вето как главный критерий жизнеспособности конституционного государства. Допуская, что верховная власть, согласно Конституции, принадлежит народу, и что все полномочия делегируются, следует признать, что правительство представляет собой лишь исполнителя со строго ограниченными правами, доверенными ему обществом, и все его действия подлежат контролю со стороны доверителя. Поэтому вопрос о том, является ли подобный контроль непосредственным и полным или же в той или иной степени опосредствованным и носящим ограниченный характер, становится главным для конституционной формы правления. К сожалению, много путаницы возникло из-за неясности в понимании терминов «народ» и «государство», намеренно созданной заинтересованными группами, преследовавшими свои особые цели. Народ обычно считают (что редко соответствует истине) однородной массой с общими для всех интересами. На деле же он представляет собой скопление отдельных личностей, групп и классов с различными, часто антагонистическими интересами. Государство при республиканском строе никогда не является священной сущностью, наследником верховной власти и представляет собой группу должностных лиц, облеченных временной властью и побуждениями, свойственными всем людям. Поэтому необходимое предварительное условие правильного понимания принципа вето — критический анализ этих весьма неверно толкуемых терминов.

Кэлхун великолепно понимал «неиссякаемую дерзость выборных лиц». Он знал, что власть — «самый коварный из всех ядов и что всякое государство подвержено недугу самоотравления. Удобно устроившись на своем месте, агент присваивает себе все прерогативы своего патрона и прикрывает свои действия священными правами верховной власти. Вооружившись полномочиями облагать налогами, он налагает наказания и раздает милости пристрастной рукой, и до тех пор, пока интересы менее могущественных групп не ограждены соответствующим образом, они будут подвергаться освященной законом эксплуатации. Каждое правительство всегда вызывает справедливые подозрения, и только самый пристрастный контроль за его поведением может заставить его оставаться достаточно честным. В народном государстве, от которого слишком много ожидали республиканцы, на деле только видоизменяется внешняя форма эгоистической борьбы за власть, происходит замена классового правления партийным. При наличии дисциплинированной партийной машины соблазн поживиться за счет политической добычи толкает на самую бесстыдную эксплуатацию более слабых групп, лишенных всякой помощи»^[4].

Следовательно, чем более народным становится государство, тем безжалостнее оказывается власть большинства. И любая система ограничений и уравновешивающих факторов, не способная в достаточной мере обуздать эту органическую тенденцию партийного правления, неизбежно терпит неудачу. Как бы серьезно ни позаботился теоретик государства о разделении власти между исполнительными, законодательными и судебными органами, он все равно не достигнет цели, ибо господствующее большинство все равно будет контролировать все три вида государственной власти и, укрепившись таким образом, будет игнорировать протесты меньшинства.

По мнению Кэлхуна, еще большая опасность таилась в неправильном ходячем толковании термина «народ», в результате чего в тени остался вопрос об экономической основе общества и оказалась запутанной вся проблема государственной власти. Кэлхун полагал, что в этом повинны обе школы политической мысли. Республиканцы в своей деятельности слишком упростили политическую проблему, проводя четкое различие между правителем и управляемым. Эта концепция досталась им в наследство от опыта Европы, где она возникла как стратегический ход, рассчитанный на сплочение слепой массы против деспотической монархии. Сторонники Джефферсона использовали ее для аналогичной цели в борьбе против централизации государственной власти, в борьбе, в которой они, выступая против аристократии, опирались на демократию низов. Еще большая вина лежала на первых федералистах, которые, ясно понимая экономическое происхождение политической власти и те экономические цели, которым служит государство, использовали это понимание в личных интересах, прикрывая свои планы лживыми обращениями к патриотическим чувствам. Каждый реалист знает, что понятие «народ» есть политическая фикция. Общество состоит из отдельных лиц, и каждое из них имеет свои особые интересы. Сумма интересов всех подданных граждан по необходимости составляет сложный комплекс. Как бы ни группировал и ни классифицировал их теоретик государства, он никогда, по мнению Кэлхуна, не сумеет из разрозненных частей составить единое целое и должен будет признать, что проблему можно решить лишь путем приспособления и компромиссов. Из этого следует, что всякое легковесное предположение, будто государство представляет народ или опирается на волю народа, является опасным заблуждением. Народное государство опирается на волю большинства, аристократическое — на волю аристократии, деспотическое — на волю деспота. Государство стоит на стороне тех, кто им управляет, — это истина, не требующая доказательств. Ставки в борьбе за власть высокие. Политическая игра никогда не испытывает недостатка в желающих принять в ней участие. Обман народа для того, чтобы ощипывать гуся для себя, долгое время считался одной из самых уважаемых профессий.

Таким образом, к извечной проблеме конституционного государства — вопросу ограничения государственной власти при помощи системы конституционного контроля, которая заставляет его оставаться справедливым, — Кэлхун подходит так же, как федералисты — последователи Монтескье.

Поскольку существующая система ограничений продемонстрировала свою несостоятельность, надлежит создать другую, более действенную. Кэлхун рассматривал свободу как венец цивилизации, который трудно завоевать и легко утратить. Но свободу нельзя измерять актами habeas corpus и подобными им юридическими ограничениями тирании, она должна быть свободной от освященной законом эксплуатации и узаконенной диктатуры. «Злоупотребления делегированными полномочиями и тирания более сильных групп над менее сильными — вот две основные опасности, только две, от которых следует оградиться. И если это будет сделано с толком, свобода станет вечной. Из этих двух опасностей последняя представляет большую угрозу, и ей труднее противостоять»^[5].

Кэлхун более четко излагает свою мысль следующим образом: «Для существования и сохранения свободных штатов необходимы две силы: сила управляемых, чтобы препятствовать правителям злоупотреблять своей властью и заставить их быть верными своим избирателям, — это достигается при помощи избирательного права; сила, способная заставить отдельные части общества быть справедливыми по отношению друг к другу и принуждать их считаться с интересами друг друга, — это может быть достигнуто только… при условии, что мероприятия правительства будут проводиться с общего одобрения всех значительных и ясно определившихся общественных групп. Этот результат выражает общий итог всех усилий свободных штатов сохранить свою свободу путем предотвращения конфликтов между отдельными классами или частями общества»^[6].

При разработке второго аспекта проблемы Кэлхун выдвинул принцип, на котором зиждется его слава политического мыслителя, — теорию параллельно действующего большинства. Он нашел свое решение вопроса в расширении принципа демократии, поставив над объединенным, взятым в целом количественным большинством волю географического большинства, или, другими словами, путем специальной формы референдума по географическим районам. Между прочим, сам Кэлхун любил утверждать, что он восстановил единственно верный принцип, по поводу которого он писал: «Из сказанного выше следует, что существуют два различных способа выявления общественного мнения: первый — просто на основании избирательного права, без какой-либо дополнительной помощи, второй — на основании права, осуществляемого через надлежащий орган. Каждый из них выявляет настроение большинства. Однако первый обращает внимание только на количество, полагая, что все общество составляет единое целое, имеющее один, общий для всех интерес, и выявляет мнение большей части целого, принимая его за мнение всего общества. Второй, напротив, обращает внимание не только на количество, но и на существование различных групп, полагая, что общество состоит из различных враждующих между собой групп, когда речь идет о действиях государства. При этом способе выявляется как мнение каждой из них, что делается при помощи ее большинства или особо созданного органа, так и совокупное мнение всех, как выражение мнения общества в целом. Первый из этих способов я называю количественным, или абсолютным, большинством, а второй — параллельно действующим, или конституционным, большинством»^[7].

Рассуждая таким образом о возможности обеспечения политической справедливости при помощи системы представительства, Кэлхун столкнулся с революционной идеей — концепцией пропорционального экономического представительства. Эта идея уже была заложена в допущении им существования экономических групп, интересы которых должны найти адекватное выражение через политические органы. Кэлхун пришел к пониманию бесполезности разношерстного количественного большинства. Он считал идеалы демократии самыми благородными из всего созданного политической мыслью, но, по его мнению, они были неправильно поняты и применены в Америке, вследствие чего стали источником всевозможных бед.

Кэлхуну представлялось, что именно концепция политического равенства принизила благородный идеал и сделала его достоянием черни. Утверждать, что люди созданы свободными и равными, значило, с его точки зрения, вступать в противоречие со всеми фактами биологического и социального порядка. Истинному демократу поэтому прежде всего необходимо заново исследовать природу демократии и отбросить все ложные посылки и пагубные выводы, которые принесли ей неисчислимый вред. Кэлхун подчеркивал, что греки лучше, чем люди нового времени, понимали истинную сущность демократии. Демократия предполагает сотрудничество равных. Ее единственным разумным основанием служит добрая воля, а функционировать она может лишь посредством компромисса. Из этого следует, что в обществе, состоящем из высших и низших, способных и слабых, достойных и недостойных, — а любое исторически складывавшееся общество состоит из подобных элементов, — всеобщая демократия неосуществима. Бесчисленной массе социально неприспособленных людей уготован один из двух возможных уделов: либо их будет эксплуатировать способное меньшинство, прикрываясь ширмой якобы свободного труда, либо они попадут под опеку общества и будут находиться под покровительством свободных граждан. Иными словами, они неизбежно должны стать либо наемными, либо крепостными рабами и в любом из этих случаев не смогут пользоваться правами свободных граждан государства. Демократия возможна лишь в обществе, признающем неравенство законов природы, где добродетельные и способные граждане вступают в добровольное товарищество ради общего блага и в интересах всего общества берут на себя попечение о неприспособленных. Таким был идеал греков, и этот идеал создал греческую цивилизацию. Здесь Кэлхун столкнулся с теорией естественных прав, которая благодаря Декларации независимости получила широкое распространение во всей Америке. Он полагал, что развенчание этой теории является необходимой предпосылкой для создания любого разумного учения о демократии. Он подверг критическому анализу догмы с реалистических позиций. Кэлхун объявил мифом теорию происхождения государства в результате общественного договора. Ни в истории общества, ни в естественной истории он не смог обнаружить того дружелюбного существа, именуемого человеком в естественном состоянии, образ которого создали французские романтики. Как и Джон Адамс, Кэлхун утверждал, что истинное происхождение государства следует искать в практической необходимости. Государство возникает, как указывал Гоббс, в силу общепризнанного эгоизма человеческой натуры. Поэтому люди всегда считали необходимым передать принудительную власть в руки определенных лиц в качестве меры социальной защиты от притязаний отдельной личности, а так как всем людям свойственны эгоистические побуждения, то этот всеобщий инстинкт определяет форму и сферу деятельности государственных систем. Без государства царствует анархия, а существование государства чревато деспотией. Следовательно, основная проблема, которую должен решать теоретик государства, заключается в установлении правильного разграничения между верховной властью и личной свободой. Первая охраняет права всех, другая способствует возникновению все новых возможностей для развития.

Подведя, таким образом, под государство прочную основу социальной необходимости, Кэлхун переходит к рассмотрению теорий свободы и равенства: «Из того, что было сказано ранее, следует, что предполагать, будто все люди имеют равное право на свободу, значит совершать большую и опасную ошибку. Свобода — награда, которую следует заслужить, а не благословение свыше, безвозмездно посылаемое всем без различий, награда, предназначенная для людей умных, преданных своей стране, добродетельных и достойных, а не благо, даруемое людям, слишком невежественным, опустившимся и порочным, чтобы быть способными оценить его по достоинству и насладиться им. Так есть, и так должно быть, и это ничуть не умаляет свободы. Наоборот, ее величайшим достоинством, делающим ей честь, является тот факт, что бесконечно мудрое Провидение предназначило ее в качестве благороднейшей и высочайшей награды за развитие наших моральных и духовных качеств. Трудно найти более подходящее вознаграждение для достойных, нежели свобода, равно как и более справедливое наказание для недостойных, как отдав их на милость необузданной деспотической власти. Такое распределение очевидно следствие установившегося закона. И всякая попытка нарушить или ниспровергнуть его, подняв людей на более высокую ступень свободы, выше того уровня, на который им предназначено подняться, должна неизбежно оказаться бесплодной и окончиться неудачей…»^[8].

Существует и другое заблуждение, не менее серьезное и опасное, обычно связанное с тем, которое только что было рассмотрено. Имеется в виду мнение, что свобода и равенство настолько тесно связаны между собой, что свобода не может быть полной без полного равенства. С нашей точки зрения, есть основания допускать, что какая-то связь между ними существует и что равенство граждан в глазах закона необходимо для обеспечения свободы в народном государстве. Но пойти дальше и сделать равенство общественного положения необходимым условием свободы означает уничтожение как свободы, так и прогресса. Следует признать, что неравенство общественного положения, являясь неизбежным следствием свободы, в то же самое время необходимо для прогресса… Несомненно, именно это неравенство общественного положения верхов и низов служит в процессе развития общества весьма сильным стимулом, побуждая первых сохранять свое положение, а вторых — стремиться пробиться вверх, в ряды первых. А это дает величайший толчок прогрессу. Попытка насильственно столкнуть верхи вниз или поставить низы в один ряд с верхами путем вмешательства со стороны государства приведет к ликвидации этого стимула и тем самым фактически приостановит прогресс^[9].

Таким образом, защищая рабство, Кэлхун, по свидетельству В. Паррингтона, исходил из стремления установить греческую демократию в рабовладельческих штатах. Эта защита наглядно свидетельствует об изменениях в настроениях южан в 1830-е гг. Прежняя, джефферсоновская точка зрения была довольно объективно изложена представителем Джорджии по вопросу о Миссури: «Поверьте мне, сэр, я не принадлежу к числу тех, кто восхваляет рабство. Это противоестественное состояние, темная туча, которая закрывает половину света, излучаемого нашими свободными институтами!.. Будет ли честно, будет ли мужественно, будет ли благородно, будет ли справедливо презирать и поносить пораженного изнутри злокачественной опухолью только за то, что он отказывается, боясь за свою жизнь, выжечь ее?»^[10]

Но после того как рабство стало объектом защиты, представители Юга перешли от извинений к дифирамбам. Вначале Кэлхун безоговорочно признавал правомерность рабовладельческой системы, но затем он подверг ее критическому разбору в свете своей теории греческой демократии. Он противопоставил ей систему наемного труда, существовавшую на Севере, и пришел к выводу, что последняя гораздо более жестока и бесчеловечна, чем первая. Он был убежден, что до сих пор Юг совершал ошибку, принося извинения за специфический для него институт и уповая на его естественное отмирание. В этом вопросе предки южан оказались, по его мнению, не правы. Ни один благоразумный южанин больше не верил в то, что рабовладение находится на пути к естественному отмиранию. Оно день ото дня получало все большее распространение, и этому не следовало мешать. Надежды южной цивилизации, утверждал Кэлхун, тесно связаны с этим процессом. Надо заставить Север признать рабовладение благотворным общественным институтом, необходимым для свободной и развитой демократии, единственным способом избавления от ожесточенных столкновений между наемным трудом и капиталом, которые в промышленных штатах уже ставили под угрозу прочность американских общественных институтов.

В речи, произнесенной в 1838 г., Кэлхун следующим образом изложил новую концепцию Юга: «Многие на Юге когда-то верили, что оно (рабство) является моральным и политическим злом. Это безумное заблуждение ушло в прошлое. Теперь мы видим рабство в истинном свете и считаем его самой надежной и устойчивой основой свободных институтов в мире. У нас исключена всякая вероятность того, что может иметь место конфликт между трудом и капиталом, конфликт, столь затрудняющий установление и сохранение свободных институтов во всех богатых и цивилизованных странах, не имеющих институтов, подобных нашим. Южные штаты на деле представляют собой совокупность общин, а не отдельных людей. Каждая плантация образует небольшую общину, возглавляемую хозяином, сочетающим в себе объединенные интересы капитала и труда, общим представителем которых он является. Объединение этих небольших общин составляет целый штат, где их деятельность, труд и капитал в равной степени представлены и находятся в полной гармонии. Отсюда вытекают согласие, союз, стабильность этого района, которые нарушаются редко, лишь в тех случаях, когда вмешивается правительство. Благотворное влияние такого порядка простирается далеко за границы Юга. Оно делает этот район уравновешивающим фактором всей системы, могучей охранительной силой, которая удерживает другие части, менее удачно устроенные, от необдуманных конфликтов… Таковы институты, уничтожить которые стараются изо всех сил эти заблудшие безумцы и которые мы призваны защитить во имя самых высочайших и торжественных обязательств, налагаемых на нас званием человека и патриота»^[11].

В консервативной идеологии первой трети XX в. особое место заняли проблемы, связанные с рабочим и фермерским движением. Это подвигло консерваторов на проведение синтеза своих доктрин с либеральными, что привело к появлению «рыночного» консерватизма. По мысли консерваторов «рыночного» направления, граница полномочий государства не должна распространяться на рыночную сферу.

Идеология «рыночного» консерватизма унаследовала многие принципы классического либерализма. Взгляды «рыночных» консерваторов на человека, его природу и роль в обществе строились на основе экономического фактора. Одним из главных понятий в идеологии «рыночного» консерватизма стало правовое равенство и отрицание экономического равенства, поскольку все люди наделены разными способностями. Из двух доктрин — равенства возможностей и неравенства способностей — формулируется идея «личного успеха».

Таким образом, консерваторы XIX в. использовали политические идеи и концепции Э. Берка при формулировании новых концепций с учетом политических и социально-экономических реалий этого периода, что привело к формированию двух вариантов — ностальгического, социального и жесткого консерватизма.

• [1] Horowitz /.Ideology and utopia in the United States: 1956;1976. L., 1977. P. 137.
• [2] Паррингтон В. Л. Основные течения американской мысли. М., Т. 2. С. 87.
• [3] Trent W. William Gilmore Simms. Boston; New York, 1892. P. 187.
• [4] A Disquisition on Government // Jogn C. Calhoun. Works. London, 1855. Vol. I.P. 41—42.
• [5] Цит. по: Паррингтон В. Л. Основные течения американской мысли. Т. 2.
• [6] Ibid. Р. 189—190.
• [7] Calhoun John С. Works. New York, 1870. Vol. 1. P. 28.
• [8] Calhoun John С. Works. Vol. 1. Р. 54.
• [9] См.: Ibid. Р. 55—56.
• [10] Ibid. Р. 53.
• [11] Calhoun John С. Remarks on the State Rights Resolutions in Regard to Abolition, January 12, 1838 // Works. Vol. 3. P. 180.