Проблема общего, особенного и единичного в бытии природы и в его отношениях с небытием

Само это трехуровневое строение бытия появляется в процессе организации исходной плазменно-аморфной материи, поскольку каждое ее агрегатное новообразование предстает в нескольких индивидуально своеобразных модификациях — в разных породах камня, в разных видах жидкого вещества, в разных газах. Однако число таких модификаций крайне невелико — оно ограничено возможностями варьирования молекулярных структур. Положение дел существенно меняется в процессе зарождения и развития жизни, ибо в ее бытии особенное и единичное приобретают неизвестный неорганическому состоянию материи диапазон вариационных способностей.

Это сказывается, прежде всего, в появлении широчайшего спектра модификаций особенного, которое и в сфере растительной жизни, и в жизни животных выступает в многоступенчатой таксономической лестнице видов, подвидов, разновидностей, семейств и т. д.; не только знакомство с ботаническими и зоологическими классификациями, но и наш обыденный жизненный опыт убеждают в существовании трудно обозримого многообразия структур на обоих уровнях живого природного бытия — типов деревьев, кустарников, трав, цветов, насекомых, рыб, птиц, млекопитающих… Оно представляется поверхностному взгляду хаосом случайно возникших форм, однако, по меткому образному выражению великого физика, «Бог не играет в кости», т. е. творческая мощь природы подчиняется стихийно складывающимся законам. Синергетика углубляет наше понимание действия этих законов.

Первый из них реализует обе возможности, предоставленные созидательной энергией природы бифуркационной структуре ее развития и заключающиеся в создании жизни двух типов — растительной и животной, с необходимыми по закону «спектрального ряда» переходными формами. Как известно, обе модификации жизни зародились в водной стихии, в недрах мирового океана, благодаря соединению в данном агрегатном состоянии материи ее пространственных и временных свойств. Вариационный спектр начинается здесь с водорослей, в которых жизнь предстает в специфической для ее растительной формы прикрепленное™ растения к одной точке морского дна, и через отрывающиеся от этой пространственной привязки живого к неживому и лишь дрейфующие существа типа медуз переходит к самостоятельно и целенаправленно передвигающимся обитателям водных глубин — рыбам и разнообразным морским животным, от черепах и крабов до тюленей и морских львов; на этом краю спектра возникает возможность выхода животных либо из воды на сушу, с превращением их в земноводных, либо в воздушные просторы, с образованием птицеводных существ. Еще один шаг в данном направлении был вызван осушением широких пространств, заставлявшим морскую флору и фауну покидать материнское водное лоно и приспосабливаться к новым условиям существования; происходило это, опять же по принципу нелинейности, во всех трех возможных направлениях: наземном, подземном и надземном (воздушном), — порождая второй уровень спектральной самоорганизации бытия природы:

Поскольку необходимость самостоятельного передвижения требует образования специальных приспособлений, органов (согласно анохинской формуле, «функция определяет структуру»), природа и тут действовала нелинейно, подбирая и испытывая разные средства передвижения и проверяя их эффективность в ходе их практического применения. При этом решались две проблемы — определение количества и качества данных органов.

В подводном мире было испробовано и отсутствие специальных средств передвижения (у морских змей, улиток) и, напротив, образование различного числа конечностей (у осьминога, у ракообразных), но наиболее эффективной оказалась структура из двух плавников и подвижного хвоста у рыб, из двух ног в сочетании с двумя крыльями у водоплавающих, а у морских животных, выбиравшихся на сушу, превращение плавников в подобие ног — ласты; еще более «разумным» стало изобретение четырехногой структуры у черепах. Столь же разнообразно решалась эта задача при выходе животных на землю — от отсутствия конечностей у червей и змей до их множества у сороконожек, жуков, пауков, оптимальным же, с функциональной точки зрения, оказалось наличие у большинства животных и даже насекомых четырех конечностей; а у птиц при наличии двух крыльев — двух лапок, в мире же млекопитающих общей устойчивой структурой стала именно четырехногая («эксперимент» природы с двуногостью кенгуру был, видимо, не слишком удачным, ибо освобождение верхних конечностей от функций передвижения не сделало их руками). Вместе с тем, многообразие сконструированных природой средств передвижения образует некий «спектральный ряд»: нелинейность природного процесса жизнетворчества сказалась в том, что выработка оптимальных для бега четырехногости, а для полета двукрылости, не приводила к исчезновению менее эффективных структур, и двуногие кенгуру продолжали существовать рядом с четвероногими газелями, а закованные в панцири жуки — рядом с легкокрылыми бабочками.

Но независимо от числа конечностей, плавников и крыльев, они образовывали во всех случаях горизонтально-симметричную структуру, при резкой вертикальной асимметрии; нетрудно понять, чем это объясняется: горизонтальная симметрия обеспечивает устойчивость движущегося тела, а его строение по вертикали определяется управлением этим движением, и, значит, орган управления (голова с органами чувств, собирающими информацию о среде, и с мозгом, перерабатывающим ее и отдающим поведенческие команды) должен находиться наверху, а средства передвижения, выполняющие эти команды, внизу. Так силы природы различают свойства горизонтали и вертикали, которые будут осознаваться и в практической деятельности человека — от конструирования средств передвижения (телеги, колесницы, автомобиля, самолета) до бионических агрегатов типа роботов, и в символическом осмыслении «низа» и «верха» в нематериальных социальных системах («верховная власть» и «социальные низы»), и в нравственной сфере («возвышенные помыслы» и «низменные побуждения»), и в эстетическом восприятии мира, и в художественном творчестве, в которых симметрия и асимметрия имеют знаковый характер (как это показал Г. Вельфлин на примере сравнения эстетически-художественных систем в ренессансной и барочной живописи).

Функционально детерминированная асимметричность тела человека — анатомическое различие между нижними и верхними конечностями и связанная с этим вертикализация тела — следствие превращения биологической формы бытия в био-социокультурную. Известная мысль Энгельса о решающей роли руки в возникновении Человека характеризует этот процесс верно, но односторонне, как и формула Линнея Homo sapiens, однако безусловна зависимость антропогенеза и от разделения труда у формировавшегося «мыслящего человека» между нижними и верхними конечностями ради того, чтобы верхние стали органами недоступной животным практической деятельности, и от развития зародившейся у высших животных функциональной асимметрии мозга, обеспечившей способности абстрактного мышления, воображения и речи. Поскольку закономерности превращения животного в человека лежат уже за пределами бытия природы, их анализ будет сосредоточен в следующих главах, а сейчас, оставаясь в границах природной формы бытия, обращу внимание на другой аспект эволюционного процесса — на прогрессировавшее возрастание удельного веса не только особенного по сравнению с общим, но и единичного, как индивидуально своеобразного, по отношению ко всем плоскостям и масштабам особенного.

Действительно, каждый экземпляр биологического вида «береза» или «тигр» чем-то отличается от всех других, на кусте роз каждый цветок имеет особую конфигурацию, и в помете щенков каждый новорожденный отличается не только размерами, весом, окрасом шерсти, но и особым характером.

Более того, чем выше уровень сложности природного явления — скажем, кустов по сравнению с травами и млекопитающих по сравнению с насекомыми, — тем шире индивидуальный «разброс» структурных модификаций данного вида растений и животных. На определенном этапе развития природы это оказалось связанным с формированием у животных высшей нервной деятельности и порождаемой ею психики, которая безмерно усложнила управление поведением особи, так что ее изучение потребовало выделения целой группы биологических наук — зоопсихологии, этологии, социобиологии; неудивительно, что если у низших животных индивидуация проявляется только в анатомическом строении особи и в известной мере в ее физиологических реакциях, поскольку особенное безусловно доминирует здесь над единичным, видовое над индивидуальным, инвариантное над варьирующимся, то у высших животных масштаб и значение отличий особи от всех ее сородичей, порождаемых индивидуальными особенностями ее психики, существенно возрастают (это знают очень хорошо цирковые дрессировщики).

Таким образом, история природы является прогрессирующим расширением спектра индивидуальных модификаций каждой видовой структуры и образует то, что в теории графов называют «деревом»:

В таксономии такой граф фиксирует закономерность строения систем при рассмотрении их в синхронической плоскости, с синергетической же точки зрения, структура «дерева» — это модель диахронического анализа, так как демонстрирует нарастающую нелинейность эволюции любой саморазвивающейся системы, начиная с бытия, рассматриваемого в целом, и кончая индивидуальным бытием животного (а затем и человеческой личности), с той лишь разницей, что в жизни индивида нелинейность расстилается на уровне спектра возможностей, из которых ему дано в каждый момент своего бытия выбрать только одну, тогда как на уровне онтически всеобщего или общего (природы, общества, культуры, человечества) развитие происходит одновременно по разным траекториям, и число их умножается по мере усложнения индивидуальных модификаций бытия. Мы увидим в дальнейшем, что этот закон — зависимость широты вариационного спектра системы от степени ее сложности — будет действовать и в антропосоциокультурных сферах бытия, разумеется, многосторонне осложненный особенностями истории общества, развитием культуры, биографией индивидуума.

Решающей силой процесса индивидуации становится свобода личности — ведь именно в ней реализуется в полной мере уникальность человеческого бытия. В данной связи следует повторить, что только метафорически можно говорить о «свободе воли» электрона или даже обезьяны, ибо свобода есть порождение социокультурной формы бытия, атрибут субстанции этого надбиологического способа существования живых существ. Несостоятельна, однако, и позиция Н. А. Бердяева — признание основанием философии не бытия, а свободы. «В такой радикальной форме этого, кажется, не делал ни один философ» [24]. Впрочем, странное, с логической точки зрения, противопоставление «бытия» и «свободы» разъясняется довольно просто: «Я утверждаю примат духа и над природой, и над обществом и цивилизацией», а «Дух… есть свобода», из чего следует, что свобода «вкоренена не в бытии, а в ничто» [25]. Не лучше, однако, и такое «возвышение» природы, какое происходит все чаще в современной отечественной онтологии (например, в упоминавшихся и цитированных работах В. Н. Сагатовского, Л. А. Микешиной, К. М. Кантора и некоторых других, менее известных, философов, ищущих способы преодоления кажущейся им устаревшей и будто бы порожденной марксизмом противоположности материализма и идеализма, рационализма и иррационализма, научного миропонимания и религиозно-мистицистского), — приписывание природе специфически-человеческих свойств: духовности, субъектности, свободы; тем самым, формулируется ли это откровенно или подразумевается, логично признание «первотворца» природы, кто только и мог одухотворить материю, что возвращает нас к мифологическому сознанию наших далеких предков и его пережиткам в культуре ряда восточных народов, на которых с завистью смотрят разуверившиеся в научно-рационалистическом объяснении бытия некоторые европейцы… Между тем, серьезная наука, изучающая психику и поведение животных, находит у высших животных «предысторию духовности», как и у самого человека, и в филогенезе, и в онтогенезе, т. е. лишь процесс формирования духовности, свободы, субъектности (см., например, работы академика П. В. Симонова [26]).

Из отличия возникающего уже в природе индивидуального бытия от видового и родового проистекает особенность присущих ему отношений бытия и небытия. Ибо если в историческом процессе самоорганизации природы появление жизни, как особого качественного состояния материи, не привело к исчезновению неорганических форм бытия материи и если каждый вид растений и животных, однажды возникнув, сохраняется в земном пространстве в практически неограниченных временных пределах, то законом развития высшей формы индивидуации — индивидуального бытия животного (разумеется, и человека как животного) — является его возникновение из небытия и возвращение в небытие; промежуточная, переходная хроноструктура — это жизнь растения, многократно умирающего и возрождающегося. Если применительно к камню, воде или воздуху проблема небытия практически не возникает, а в циклическом типе существования растительной жизни превращение бытия в небытие имеет относительный характер (здесь происходит лишь временное изменение формы бытия растения, и, опять-таки, лишь внешние силы, космические или человеческие, могу привести к его уничтожению), то законом существования конкретной особи, действительно, является движение «из небытия в небытие» (экзистенциалистская характеристика человеческого существования как «заброшенности человека в мир» и определение жизни человека как «бытия к смерти» оказываются общебиологическим законом индивидуального существования живых организмов, именно и только индивидуального и релевантного по отношению к человеку как к животному, потому что в культуре он нашел способ преодоления действия данного закона: «Нет, весь я не умру…» — как сказал поэт. Но речь об этой закономерности бытия культуры впереди).

Итак, уже в границах онтологии природы, при выходе анализа за пределы физического и химического уровней ее существования на уровень биологический, мы обнаруживаем разные формы отношений бытия и небытия применительно к общему, особенному и единичному уровням сущего, т. е. к процессам, которые обусловлены специфической сущностью каждого уровня. Вместе с тем, при таком подходе проясняется и другая особенность онтологии природы — отмеченное в приведенном суждении Н. Н. Моисеева, но не объясненное им, убыстрение развития природы в ходе ее эволюции, с нарастанием продолжающееся в истории человечества. Переход от неживой природы к живой, в ней от растительной жизни к поведению животных, а здесь от низших и простейших форм к наиболее сложным характеризуется ростом активности живых существ, приводящим к повышению роли времени в бытии по сравнению с ролью пространственных отношений, вплоть до свойственной краткому индивидуальному бытию максимальной информационной насыщенности времени. Ибо если астрономическое время «течет» равномерно и не зависит от происходящих в этой «метрономной» хроноструктуре событий, то время реального земного макромира измеряется содержательно, а не только формально — по плотности событий, которые происходят в каждом отрезке астрономического времени. И если, как уже было отмечено, из трех агрегатных состояний материи радикальные изменения произошли только в одном — в воде, поскольку разъединенность пространства и времени в двух других не содержит эволюционного импульса, то в последующем развитии природы информационная емкость времени оказывалась неодинаковой в разных ее агрегатных состояниях, а затем в органической материи по сравнению с практически неподвижной материей неорганической. Можно полагать, что отрицание Парменидом небытия было связано с отрицанием времени — сущее, утверждал он, «не было некогда и не будет, ибо оно есть теперь». Мы ощутим своеобразие такого мироощущения, если сопоставим его с августиновским — уже христианским —растворением настоящего в движении от будущего к прошлому. И даже Гераклит, казалось бы «открывший» время в своем знаменитом афоризме о невозможности «дважды войти в одну и ту же воду, потому что вода уже не та, и ты уже не тот», использовал в этом метафорическом рассуждении зримый образ реки, в которой вода, хотя и изменяется, но остается водой, и «ты», который «уже не тот», остаешься самим собой, не уходишь в небытие… Стоит вспомнить и апории хитроумного Зенона, парадоксально доказывавшие отсутствие движения, т. е. времени, и греческий миф о Кроносе, пожравшем своих детей, но не уничтожившем их — они сохранялись в его чреве и были затем вызволены оттуда Зевсом. Но ведь тот же смысл имеет, как ни неожиданно подобное сближение, сказка о Красной Шапочке и Сером Волке!

Таким образом, в мифе и в сказке уже осознаны «неравновесность» и потому неравноценность пространства и времени на ранних стадиях истории культуры, что существенно не только для понимания изоморфного с ними онтогенеза, но и для онтологии природы, о которой идет речь в данной главе, и для объяснения изменения их ценностного соотнесения и в истории культуры, и в биографии личности. Уже из сказанного можно заключить, что в философии, в отличие от физики, трактующей время как «одно из измерений бытия», теоретически корректно определять его как структуру процессов взаимопревращений бытия и небытия. Мудрый Ф. М. Достоевский сказал однажды: «Время не существует; время есть отношение бытия к небытию», — а Г. Гегель, как мы помним, счел необходимым ввести в онтологическую оппозицию «бытие — небытие» временную категорию «становление».

С философско-онтологической точки зрения, пространство и время не только не образуют единой четырехмерной структуры мироздания, как в физике, но оказываются вообще асимметричными: симметрично пространство — по отношению к позиции наблюдателя «правое —.

левое" и «переднее — заднее» безболезненно меняются местами при его повороте на 180 градусов по горизонтали, так же меняются местами «верхнее — нижнее» при переворачивании прыгающей по деревьям обезьяны и, тем более, при вращении Земли вокруг Солнца и космической ракеты вокруг Земли; между тем, основные фазы времени — «прошлое — будущее» и онтологически и психологически для человека асимметричны: процесс превращения настоящего в прошлое необратим. Это различие предельно точно выражено в зримых образах: идеальная модель времени — стрела (именно такой образ стал общеупотребительным, когда было преодолено первоначальное представление о циклической структуре процесса, — «стрела времени»), а образ идеального пространства — круг.

К проблеме соотношения симметрии и асимметрии мы еще будем возвращаться, сейчас хочу лишь обратить внимание на то, что различение данных типов структуры превращает теорию симметрии в теорию взаимоотношений симметрии и асимметрии (см. [27]). Существенно при этом не только наличие в природе обеих структур, но и то, что по мере усложнения систем в бытии природы, а затем и общества, человека, культуры нарастает удельный вес асимметрии, о чем можно судить и по появлению и развитию функциональной асимметрии мозга, и по истории мировой архитектуры.

Таким образом, с философской точки зрения, время сущностно отличается от пространства, в частности, тем, что приносит в онтологию категорию небытия, предстающего в его исторически изменчивых и неодинаковых в разных сферах сущего взаимоотношениях с бытием. Этим можно объяснить позицию М. Хайдеггера, абсолютизировавшего связь бытия с временем, однако точнее было бы говорить об исторически менявшемся соотношении времени и пространства. Автор «Естественной философии времени» Дж. Дж. Уитроу пришел к выводу, что «история натурфилософии характеризуется взаимодействием двух противоположных точек зрения, которые можно связать с именами Архимеда и Аристотеля… Архимед служит прототипом тех, чья философия физики предполагает „элиминацию“ („устранение“) времени, т. е. тех, кто полагает, что временной поток не является существенной особенностью первоосновы вещей», а Аристотель — «тех, кто рассматривает время как фундаментальное понятие», ибо «мир имеет в своей основе временную структуру»; сам Уитроу, выражая типичную для современной культуры точку зрения, солидаризировался с теми, кто считает «изо всех физических измерений наиболее фундаментальным измерение времени», заметив, что «Евклид направил нас по ложному пути, взяв в качестве первичного понятия науки пространство, а не время» [28], хотя такова была не индивидуальная точка зрения основоположника геометрии, а мировоззренческая позиция античной культуры. (Правда, в дальнейшем ученый сослался на «блестящую работу» Ж.-М. Гюйо «Происхождение идеи времени», вышедшую еще в 1890 г., автор которой утверждал: «время и пространство являются очень разными идеями со своими собственными характерными чертами» [29].).

Тут-то и выявляется кардинальное различие двух трехмерностей — систем пространственных отношений и отношений временных: первая позитивно-онтична, т. е. целиком «погружена» в бытие и не выходит за его пределы, как бы ни трансформировались ее конкретные проявления, а вторая трансформационно-онтична, ибо «стрела времени» превращает небытие в бытие и бытие в небытие. Поскольку же данные превращения происходят в природе в пределах пространственно организованного материального мира, параметры времени не могут отделиться здесь от параметров пространства — это сумеет сделать только культура, располагающая такими возможностями, каких нет у природы. Примечательна позиция языка: его грамматическая структура фиксирует «неравновесие» времени и пространства тем, что для описания времени предлагает три лексические формы спряжения, описание же пространственных отношений осуществляет по модели настоящего времени — склонением.