Диалектика бытия и небытия в существовании и деятельности человека (продолжение)

Онтологический анализ воображения; воображение и фантазия, воображение и творчество

Переходя к теоретическому анализу онтологии воображения и связи воображения и творчества, напомню, что зачатки воображения присущи уже психике высших животных, но только зачатки — множество наблюдений зоопсихологов приведено в книге Ц. П. Короленко и Г. В. Фроловой «Чудо воображения», хотя и без объяснения принципиального отличия этих зачатков от развитого воображения человека [77]. Между тем, суть дела именно в этом отличии: как уже было показано, воображение и, тем более, фантазия — феномены культуры, а не эпифеномены психофизиологии. Вместе с тем, непродуктивно превращать понятия «фантазия» и «воображение» в простые синонимы — с онтологически-культурологической точки зрения, принципиально важно выявление особенностей фантазии как специфической разновидности воображения. Согласно сложившемуся в обыденном сознании их различению, фантазия есть такая разновидность воображения, чьи творения «неправдоподобны», «фантастичны» — как, скажем, мифологически-сказочные образы, в которых соединены тела человека и рыбы, человека и коня, человек превращен в камень, в дерево, в насекомое, придумано «непорочное» зачатие и посмертное возрождение и т. д., и т. п.; коротко говоря, фантазия — это такой вид творческого воображения, который не считается со свойствами пространства и времени, с законами химии и биологии. Вот почему нельзя заподозрить у животного наличия фантазии, хотя бы в эмбриональной форме, ибо его поведение генетически запрограммировано в соответствии с законами природы, людям же фантазирование, от создания древнейших мифов до современной «фэнтези», требуется постольку, поскольку оно дает возможность вырываться из подчинения законам природы, пусть лишь иллюзорно и бессознательно. Воображение позволяет человеку для добывания информации о том, что недоступно опыту создавать правдоподобные вымыслы и неправдоподобные, а также их сочетать, когда это оказывается необходимым для выражения определенной идеи и соответствующего воздействия на сознание людей. Особое значение фантазии определяется тем, что через созидаемые ею фантасмагории проявляются такие свойства человека и социума, которые не видны в эмпирическом восприятии наличного бытия и в правдоподобном их изображении в искусстве — потому один и тот же художник может обращаться и к тому способу формообразования, и к другому (скажем Пушкин в «Евгении Онегине» и в сказках, Гойя в «Каприччос» и в «Ужасах войны», Булгаков в «Днях Турбиных» и в «Мастере и Маргарите», Пикассо в «Любительнице абсента» и в «Гернике»), в зависимости от того, способен ли реальный облик изображаемого явления сделать зримой его сущность и понятной его оценку или не способен. Вместе с тем, в самых изощренных фантасмагорических конструкциях — в повести Кафки, в картине Дали, в современном «фильме ужасов» — материал, из которого они строятся, поставляется художнику реальным бытием, и создаваемые образы небытия должны вернуться в сознание людей как бытие культуры. Поэтому неправомерно видеть в человеческой психике только энергию познающего бытие мышления или только своеволие преображающей бытие, играющей с бытием, разрушающей бытие фантазии. Проблема, требующая совместных усилий психологии, культурологии и философии, состоит в том, чтобы определить место воображения в структуре человеческой психики.

С онтологической точки зрения, «идеальный» прообраз созидаемого предмета является его небытием, поскольку он есть «еще-не-бытие» данного предмета, всего лишь возможность его бытия, причем неизвестно, будет ли она реализована, т. е. станет ли она бытием. Мы видели, что многие философы считают правомерным применять понятие «бытие» и для именования этого идеального предварения бытия, лишь добавляя к нему эпитет «субъективное» или местоименное уточнение «дляменя…»; однако повторю, что такие категориальные конструкты не представляются удачными, потому что они стирают сущностное различие между действительным и воображаемым, между реальным и идеальным, между материальным и духовным, тогда как определение «небытие» выявляет данное их основополагающее различие. Напомню сказанное об этом в 3-й главе: идеальный образ предмета во всех его модификациях — от божественных «первообразов» Платона до вошедших ныне в моду «проектов» — может рассматриваться как форма бытия только с точки зрения социально-психологической (в первом случае) или психофизиологической (во втором случае), но не с точки зрения философско-онтологической, предметно-содержательной, ибо речь идет тут о небытии данного бытия. (Разумеется, для религиозного сознания мифологические образы не мифологичны, а истинно реальны, а для больного воображения галлюцинации и бредовые видения не иллюзорны, а действительны, но вряд ли правомерно в философском дискурсе, подчиняясь «логике» некоторых сверх-современных мыслителей, уравнивать реальность и миф, работу сознания в норме и в патологии.).

В этой связи следовало бы вспомнить теорию моделирования, разработанную почти полвека тому назад В. А. Штоффом [78], убедительно показавшим на основе выявления изоморфности или гомоморфности знания и его объекта эвристическую ценность понятия «модель» в гносеологии. Если же подойти к определению модели не с гносеологической, а с онтологической точки зрения, «модель» окажется формой небытия моделируемого предмета, явления, отношения, предвосхищающей его бытие или дающей о нем представление как о всего лишь его идеальном прообразе. Процесс моделирования бывает сознательным и неосознаваемым, рациональным и интуитивным, индивидуальным и коллективным, глобальным и частичным, но во всех случаях для сознательно-целенаправленной деятельности людей, созидающих новое бытие, исходным становится построение его модели, т. е. проекта созидаемого будущего.

По сути дела, нет такой сферы человеческой жизни и деятельности, в которой существеннейшую роль не играла бы наша потребность так или иначе представить себе будущее для того, чтобы сделать его настоящим, т. е. чтобы небытие стало бытием-, воображение и играет роль предвосхищения результата деятельности, направляющего процесс достижения этого результата. Речь идет здесь именно о небытии возможного и желанного грядущего бытия, поскольку замысел, проект, идеальный прообраз существует лишь в воображении индивида, и даже тогда, когда он рисуется на планшете, или лепится в глине, или описывается серией математических формул, он кардинально, субстратно отличается от бытия своего будущего предметного воплощения. Чертеж дома на листе ватмана обладает бытием как лист ватмана и как замысел здания, но здания еще не существует, его бытия нет, как не было у Канта реальной сотни талеров. Нельзя поэтому принимать всерьез высказывающиеся подчас даже профессиональными философами представления, подобные высмеянному А. П. Чеховым рассуждению призрака в «Черном монахе»: «Я существую в твоем воображении, — говорит он герою рассказа, — а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе». В этой связи вспоминается и прелестный польский анекдот, рассказанный Д. Даниным в его «Дневнике» — художнику, всю жизнь рисовавшему одних только гномов, министр культуры сказал: «Пан Тадеуш, Вас так любит народ. Зачем же Вы все пишете не людей, а этих своих гномов? Ведь их же нет на самом деле!» — «То есть как нет? — возразил старик. — А тогда кто же эти маленькие в красных колпачках?».

Тут не имеет принципиального значения, осознается или не осознается иллюзорность, мнимость воображаемых объектов их создателем (создателями) — от того, что народы-мифотворцы не сознавали фантастичность выраженных в мифах представлений, как и от того, что спящий переживает свои видения как реальность и что сумасшедший не сознает ирреальности своего бреда, эти плоды деятельности воображения не перестают быть мнимостями, онтологически противоположными реальному бытию, иными словами, формами небытия. Не отличать их от бытия — не только практически, но и теоретически, т. е. называть «бытием», лишь с каким-то уточняющим род этого «бытия» эпитетом — значит уподобиться Дон Кихоту, который не отличал плоды своего больного воображения от жизненных реалий.

То, что реальное «бытие вещей» возникает из их «идеальных прообразов», впервые понял Платон, но еще не преодолевший структуру мифологического мышления великий философ-идеалист приписал «идеальному» объективное бытие в потустороннем, предвечном мире, осуществив свойственную мифологически-религиозному сознанию операцию (ее разгадал уже Фейербах) — отчуждение от человека его человеческих способностей и передача их сочиненным его собственным воображением идеальным существам. Вернуть человеку этот щедрый дар — значит увидеть в его психике исторически сложившуюся способность преодолевать узкие границы его жизненно-эмпирического практического опыта, что можно делать двумя способами: абстрактным мышлением, обобщающим приобретаемые в опыте знания о свойствах изучаемого объекта и тем самым вырывающимся за пределы знания единичного, конкретного «наличного бытия», и воображением, которое иным способом выходит за пределы встречи с «наличным бытием» — переделывая его в некое «идеальное бытие», т. е. в действительное небытие, ибо оно существует только в воображении его творца как некий фантом, привидение, мираж. В конце концов, психически здоровый человек тем и отличается от человека с расстроенной психикой, что сознает небытие привидевшегося ему — во сне ли, в не знающих границ мечтах, на театральной сцене; уже ребенок, в ролевой игре воображая себя взрослым, или животным, или сказочным героем, не теряет сознания того, что реально он им не является — отсюда и вырастают способность актерского перевоплощения и соответствующая ему психология зрителя, различающего сценический образ бытия принца Гамлета как его действительное небытие и бытие в этом образе, например, Владимира Высоцкого.

Создание идеального прообраза объекта или действия и является первой практической функцией воображения, поскольку лишь таким путем человеческая деятельность могла освободиться от подчинения биологическому инстинктивному программированию поведения животных; так в процессе антропогенеза в человеческой психике сформировалась способность, которую психолог точно назвал «вероятностным прогнозированием» [79] — «вероятностным» именно потому, что неизвестно, какой из воображаемых образов еще несуществующего предмета обретет реальное бытие. Поскольку же эти прогностические модели принадлежат миру воображения, оно свободно, беспредельно и, так сказать, безответственно расширяло свои творческие способности, создавая «модели потребного будущего» независимо от того, сделаются ли они формами бытия или останутся в небытии — таковы мечты, сказки, мифы. Вместе с тем, мышление и воображение способны к взаимодействию — прекрасно сказал об этом великий фантаст Ф. Гойя: «Воображение, покинутое разумом, порождает немыслимых чудовищ, но в союзе с ним оно — мать искусства и источник его чудес». Однако это ни в коей мере не опровергает «разделения труда» между данными механизмами психики.

В записных книжках мудрого русского писателя Ф. Абрамова есть такая лаконичная запись: «Надо быть не правдоискателем, а правдоустроителем» [80]. В этом противопоставлении двух видов человеческой активности заключено глубинное различие двух форм мышления, одна из которых «ищет» то, что существует, «вскрывая» наличествующее в бытии, а другая предваряет практическое «переустройство» существующего творимым воображением образом нового бытия. Проектирующее соответствующие практические действия воображение должно привлекать на помощь себе и поставляющую знания силу мышления, и эмоциональную энергию, оценивающую как наличное бытие, так и новое, более совершенное, и веру в возможность достижения этой цели, но при всем том воображение сохраняет свои специфические функции, только ему свойственные в сложнейшей системе психической деятельности, — функции предвосхищения творимого людьми нового бытия.

Вот почему классическую формулу Р. Декарта Cogito ergo sum правомерно дополнить другой: Imaginor ergo sum (воображаю, поэтому существую). Если для рационалистической эпохи картезианства определяющей в бытии человека казалась его способность мыслить, то для нашего времени, когда о самом Разуме мы вынуждены судить не по добываемым им знаниям, а по тому, в каких делах эти знания реализуются, мышление перестает быть единственным и самодостаточным признаком подлинной человечности. Но нет оснований признать, как Ф. Т. Михайлов, таковым и воображение, ибо оптимальным для человека является относительное равновесие его психических сил, поскольку одностороннее развитие любой из них при подавлении других делает человека ущербным, происходит ли это за счет гипертрофии абстрактного мышления («сухарь!»), эмоциональной возбудимости («истерик!», «фанатик!»), воображения («фантазер!», «прожектер!», «мечтатель!», «не от мира сего»)… Идеальная модель развития личности, лелеемая нормальными родителями для своих детей, — это гармоничность их духовной жизни, обеспечивающая разносторонность деятельности. При этом каждая способность психики имеет свои функции в общей системе «разделения труда» между ними.

Общую структуру онтологической ориентированности человеческого сознания можно представить в такой схеме:

О релевантности данной структуры реальному континууму человеческой деятельности можно судить хотя бы по отрывку, взятому из рассказа современной французской писательницы Режин Андри, в котором говорится об одном из персонажей, бомже по прозвищу Завирала: ему «никак не менее четырех сотен лет. Он нарисовал нам столько историй, столько невероятных приключений, якобы случившихся с ним (здесь и далее я выделяю курсивом те понятия, которые представляют интерес для нашего анализа. — М. К.), что одному человеку не хватило бы века. Он непревзойденный выдумщик, и… все мы с удовольствием слушали его россказни. Они — ежедневная порция нашего фольклорного рациона. С помощью одних только слов ему удается вырывать нас из наших потемок. Он сделался нам необходим, он уводит нас в свой чудесный мир. Наделенный неуемной фантазией, он сочиняет для нас похождения в духе Рокамболя, и в каких только уголках света не побывала в мечтах его всклокоченная огненная шевелюра… Я упиваюсь его небылицами и завидую ему. Ловко это ему удается — шататься во времени и пространстве без особых затрат, и никому не дано ему помешать… Он создал в своем воображении волшебный мир, слегка напоминающий атмосферу тех новелл Сомерсета Моэма, действие которых протекает на островах Тихого океана. Его владения расположены на полпути между мечтой и книжными иллюстрациями, которые попадаются ему на глаза… Стоит ему поманить нас своими волшебными миражами, и сердце у меня перестает бешено биться, и я успокаиваюсь…».